— Это я виноват, — помолчав, ответил Ханин. — То есть? — Он знал, что у меня нет оружия. И когда началась пальба, закрыл меня. В нем сидит не его пуля, а моя. «Творческая лаборатория! — внезапно вспомнил Ханин и ужаснулся, представив себе, как обидел тогда своей нелепой раздраженностью Грибкова. — Зачем, для чего я так шуганул мальчика?» В Детском Селе в больнице Лапшин получил документы Грибкова, его разряженный пистолет, какую-то тетрадку, книжечку Маяковского «Как делать стихи» и комсомольский билет. Тетрадку он протянул Ханину. Тот протер очки, сел здесь же, в приемном покое, на белую табуретку и стал читать. Это были Толины стихи, такие, какие пишут все мальчики в его возрасте. Тут было и про то, что такое настоящая любовь, — «без слез, без вздохов, без нелепых мук, товарищ, девушка, подруга и жена», было и про речку — «тиха, задумчива, прозрачна, глубока», было и про авиацию — «ревя моторами, идут в последний штурм», было и про уголовный розыск — «гражданин, спокойно, вы арестованы…» — Что, хорошие стихи? — негромко спросил Иван Михайлович. — Не знаю, — глядя в тетрадку, ответил Ханин. — Впрочем, это и не важно. Я вообще теперь не понимаю, что важно, а что совсем не важно… Стаскивая на ходу резиновые перчатки, вошел круглолицый, молодой врач, попросил у Лапшина папиросу, сел и сказал, пытаясь закурить: — Ну что ж, товарищи, дело серьезное. Покуда мне не совсем все ясно. Состояние его, разумеется, тяжелое. Утром соберем консилиум, позвоните… Дежурная сестра спала, положив голову в косынке на скрещенные руки. За большими окнами серело, занимался морозный рассвет. Когда Лапшин и Ханин поднялись, в приемный покой вошел Окошкин, с красными глазами, замученный. — Жив еще? — спросил он у врача. — Жив, — сказал Иван Михайлович. — Пойдем, Васюра. В машине Окошкин уныло рассказывал: — Ушел Корнюха. И Мамалыга ушел. Которого взяли — еще личность не установлена. Корнюха с ним поменялся шапками, напялил его треух. Хитрый! Он на подножке повис и соскочил где-то на ходу, черт его знает где, — по гололеди разве разберешь? Собаку, конечно, вызвали, согласно науке… — А Мамалыга-то как ушел? — сердито спросил Ханин. Окошкин не ответил. В городе ехали медленно. Дома Иван Михайлович достал ханинскую, наполовину опорожненную бутылку коньяку, налил всем по стопке и сказал негромко, так, чтобы не разбудить Патрикеевну: — Ну, братцы… Чтобы Толя наш поправился. Выпей, Давид Львович, вон тебя до сих пор дрожь пробирает… Выпили и легли поспать хоть на часок. Но уснул только Окошкин: на полу, на тощем тюфяке. А Лапшин и Ханин, попритворявшись часа полтора друг перед другом, что спят, притворились, что проснулись, и сели пить чай. После чаю Ханин сразу же уехал в больницу к Грибкову, а Иван Михайлович, не велев Патрикеевне будить Окошкина, отправился в Управление. Амба! Жмакин лежал на кровати и курил, когда Клавдия одевалась на работу. Было слышно, как она разговаривает со старухой внизу. «Если еще зайдет сюда, — загадал Жмакин, — значит, жизнь моя кончена, если не зайдет — выберусь!» Он всегда загадывал наоборот. Клавдия вошла. — Не спишь? — Сплю! — угрюмо ответил он. — Пойди в милицию, — садясь в пальто на кровать, сказала она. — Или куда там надо! Заяви — пришел добровольно. Ничего не таи, выложи все. Слышишь, Леша? Она отвела волосы с его лба. Жмакин не глядел на нее. — А дальше? — Что дальше? — Во я и спрашиваю — что дальше? Ну, явлюсь. Ну, поднесут мне цветы и музыка сыграет туш от радости, что Жмакин явился. А дальше? — Дадут тебе срок, я ждать буду. — Ты-то? — с презрением усмехнулся он. — Ты и недели одна не выдержишь! Что я, теперь тебя не знаю? Даже смешно, честное слово! Клавдия опять отвела волосы у него со лба и спокойно ответила: — Дурачок. — Ничего не дурачок. Это сегодня у тебя в голове такая смесь пошла, что ты мне различные клятвы даешь, а через неделю сама на себя удивишься. Передовая, честная, нужен ей какой-то ворюга! Нет, дорогуша, как-нибудь обойдемся без покаяния — коли ежели нужен, изловят и отправят по назначению. — Клавка, на работу опоздаешь! — крикнула снизу старуха. — Не опоздаю. По какому такому назначению? — На луну! — сказал он, хотя отлично знал, что ни о каком расстреле никто и не подумает. — На расстрел, поняла? Но Клавдия не испугалась. — Врешь ты все! — сказала она с улыбкой. — На нервах мне играешь. Разве ты убийца, чтобы тебя расстреливать? Или изменник родины? Просто карманник, сумочки воровал. — Ну-ну! — угрожающе произнес Жмакин. — Зарежешь меня, да? — спросила она. — Вот такую славненькую возьмешь и зарежешь? А что ты мне нынче ночью говорил? А когда квас от батьки принес? Ты какие мне тогда слова говорил? Ты мне и «лапушка» говорил, и «солнышко» говорил, и «ласточка» говорил, и «зайчик» говорил. Теперь вон развалился, весь перекошенный… И она вдруг смешно, мгновенно и очень точно показала, какой он лежит весь перекошенный. — Шла бы ты на работу, — вяло произнес он, — ну что переливать-то из пустого в порожнее. Учите все, учите, туда покайся, там сдайся! Надоели вы мне все, чтоб вас черт побрал, ну жулик и жулик, ну вор и вор, ну и кончено… — Не кончено! — крикнула Клавдия. — Ничего не кончено! И не начато даже! Она смотрела теперь на него со злобой, почти с ненавистью. Губы у нее дрожали. — Я верила, что ты мужик! — жестко сказала она. — А ты тряпка. Барахло. Никто ты, никакой даже не человек, мусор… Теперь улыбнулся Жмакин: «Воспитывает!» Она ушла, чуть не плача. До двух часов пополудни Жмакин лежал и курил. Дом опустел. В сущности, ему следовало уйти, вновь на вокзалы, в поезда, как раньше. Но на это не хватало воли. Дождаться бы Клавдию, тогда другое дело. И он представлял себе, как она войдет и спросит, неужели его с утра так и не покормили. А он ответит: «И что особенного?» Только бы дождаться. Но в два часа внизу постучали. И Жмакин понял, что теперь уже никогда не дождаться Клавдии. Спокойно, не торопясь он натянул брюки и с маху отворил дверь. Вошел милиционер — вежливый, солидный, выбритый до лоска. — Ломов Николай Иванович здесь проживает? — спросил милиционер. — Здесь, — сказал Жмакин, — только он вышел неподалеку. Я сейчас за ним смотаюсь. Вы посидите, погрейтесь. Милиционер потопал сапогами и вошел в комнату. Это был рослый, очень здоровый человек с солидностью в манерах. Пока Жмакин одевался у себя наверху, он слышал, как милиционер сморкается и покашливает. Надо было еще взять деньги и паспорта — те, другие, краденые. Но тут же ему стало все равно. Он натянул пальто, прошелся по комнате и спустился вниз. — Так я пошел, — сказал он милиционеру. — Идите, — солидно ответил милиционер. Жмакин отворил дверь и вышел на крыльцо. День был мягкий, пасмурный, серенький — вчерашний красный закат наврал. Летели крупные хлопья снега. Жмакин закурил, стоя на крыльце и всматриваясь в конец улочки: нет, Клавдии не было видно. «И не увижу я ее теперь никогда, — со спокойной тоской подумал Жмакин. — Никогда!» На ступеньках крыльца лежал чистый снег. Крупные следы сапог милиционера отпечатались здесь. А Клавдиных следочков уже не было, запорошил снег. «И не попрощался я с ней! — осудил он себя. — По-хорошему слова не сказал, а она такая — одна!» Вновь следы милиционера озлобили его. «Теперь подождешь Ломова! — про себя сказал Алексей. — Ломов не скоро к тебе явится. Посидишь! Набрился, черт, наодеколонился!» Еще раз он оглянулся на дом и шепотом простился: — Прощай, дом! Теперь все кончилось. Железнодорожные рельсы чернели под свежим снегом. Вдали шумел поезд. Жмакин встал на колени в снег и прижался шеей к рельсу. Поезд стал еще слышнее. Он поправил колено — было больно упираться в шпалу. «Машинист увидит, — уныло подумал он, — наверняка увидит». Машинист действительно увидел его — дал два коротких предостерегающих гудка. Жмакин встал и пошел в лес. Ему казалось теперь, что он как кусок бумаги — плоский, бессмысленный, жалкий. Он шел по лесу, размахивая руками. Потом он забормотал. Первый раз он подумал про себя, что он страдает и что он несчастен. Главное, ему решительно ничего больше не хотелось: ни отомстить, ни ударить, ни напиться. Ничего. Он вдруг стал задыхаться и сел на груду валежника. Валежник был гнилой и провалился под ним, ноги нелепо поднялись в воздух, пальто зацепилось за ветки — очень трудно было подняться. Он пошел дальше, глубже, снег засыпался в туфли. Его поразило — а Клавдия? Волна невыразимой нежности обдала его. Он вспомнил все. Он вернулся, потом опять пошел в лес, потом попал к оврагу и стал слушать: какая-то птичка попискивала. Он собрал немного рассыпающегося в руках снега и швырнул в сторону писка. Птичка все попискивала. — Все в порядке, — сказал он, согревая дыханием озябшие руки, — в полном порядочке. И пошел к станции. Но он запутался и не попал к станции, а вышел на шоссе и по шоссе добрел до Новой Деревни. Он даже не заметил, как добрел, — все время думал о Клавдии и о том, что теперь уже все кончено. Он не мог прийти в этот дом — сейчас там уже все знают, что он жулик и жил по украденному паспорту. Да, Клавдия… Каждую секунду образ ее возникал перед ним. Вот и город. Он заметил, что уже город, только в самом городе, возле какого-то тихого почтового отделения.