— Адрес? — Не имеется… Квартальный покашлял в сторону. — Бросьте, товарищ начальник! — сказал со своей койки Агамирзян. — Разве не видите, он над вами смеется. Это ж самоубийца! — Заткнитесь, гражданин учитель! — крикнул Алексей. — Я с вами вообще не разговариваю, это вы ко мне все время лезете с вашим героическим прошлым. «Абсолютно!» — вдруг вспомнил он. — «Абсолютно!» Помолчал и произнес: — Ни с кем не желаю беседовать, кроме вашего большого начальника — товарища Лапшина Ивана Михайловича. Ясно? Ему казалось, что при одном имени Лапшина милиционер вскочит, откозыряет и попросит разрешения быть свободным, но ничего такого не произошло. Квартальный строго подвигал скулами и осведомился: — А он кто — этот самый товарищ Лапшин? Родственник вам? — Кузен! — со смешком сказал Агамирзян. Милиционер поднялся. — Ладно, разберемся, — пообещал он. Обдернул халат, как гимнастерку, и вежливо попрощался. — Желаю выздоравливать. А когда он ушел, Жмакин нажал кнопку звонка и не отпускал ее до тех пор, пока не прибежала нянечка. — Дадут здесь когда-нибудь ужинать? — срывающимся от бешенства голосом спросил Жмакин. — Или больные подыхать должны? — Кого-нибудь из нас двоих надо перевести из этой палаты, — сказал Агамирзян. — Или его, или меня. Если он меня не укусит, то я его — непременно. Ха? Нянечка примиряюще замурлыкала. Агамирзян сразу после ужина уснул, оглушенный морфием. Жмакин повздыхал и тоже задремал. Но, вдруг открыв глаза, испугался, что сошел с ума. Над ним стоял Лапшин в халате и спокойно всматривался в его лицо. «Сейчас убьет! — подумал Жмакин. — Кончит со мной. Убьет за мое хамство, и за письмо, и за то, что я его к себе потребовал». Но Лапшин, по всей вероятности, и не думал убивать. Грузно опустившись на табуретку, он вздохнул и спросил: — Это ты — Жмакин? — Точно! — слипшимся спросонья голосом и все еще с испугом ответил Жмакин. — Это я. Лапшин помолчал, вглядываясь и укоризненно качая головой. — Чего вы, гражданин начальник? — Здорово подтянуло тебя. — Это на почве потери крови. — Научно выражаешься. Опять помолчали. Алексей соображал, как это так быстро квартальный нашел Лапшина и как это Лапшин мгновенно сюда приехал. «Испугался моего самоубийства, — злорадно подумал он. — Конечно, кому понятно — затравили человека». — Быстро это вы… — Что быстро? — Да ко мне приехали. Часа, может, полтора назад я квартальному фамилию вашу назвал… Иван Михайлович откинул полу халата, вытащил пачку папирос, хотел было закурить, но, вспомнив, что здесь больница, положил папиросы на тумбочку. Лицо его выражало недоумение. — Не знаю, — произнес он, — я никакого квартального не видел. Оказался в этом здании случайно, доктор тут у меня знакомый, вспомнил про твое письмо, кстати довольно дурацкое, и поинтересовался — не доставляла ли к ним скорая субчика твоей наружности. В моргах-то тебя не нашли… Жмакин слушал, моргая, больше всего он боялся, что проснется Агамирзян и услышит что-нибудь уничтожающее жмакинское достоинство. Но Агармизян спал крепко, хотя и стонал порою и даже всхлипывал во сне. — Кто такой? — спросил про него Лапшин. — Замечательный человек, — с гордостью ответил Жмакин: ему вдруг показалось, что здешнее больничное соседство с Агамирзяном хоть немножко повысит Жмакина в глазах Лапшина. — Поискать, гражданин начальник, таких ребят. Я толком не знаю, но он испытатель какой-то, обжегся сильно, ногу ему будут резать. Верно говорят — кому какая судьба на роду написана. Вот — герой человек. А я? — Что ты? — А я, гражданин начальник, конченый человек. — Дурак ты — это верно, — спокойно согласился Лапшин, — но почему конченый человек? Вот, например, как ты волка порезал в тайге или в тундре… — Вы ж откуда знаете? — приподнимаясь на локте, спросил Жмакин. — Вы ж… — Девушка одна сказала, — не торопясь, своим низким голосом ответил Лапшин. — Приходила она ко мне, думала, что ты действительно покончил с собой, плакала очень… Жмакин сжался, засопел. — Я не нарочно, — сказал он быстро, — я пугать никого не собирался, я верно думал эту лавочку кончать, да сорвалось дело. — «Дело»! — передразнил Лапшин. Он потрогал папиросы на тумбочке, ему, наверное, очень захотелось курить. — Вы в рукав, — посоветовал Жмакин, — аккуратненько. Да и чего вам бояться, никто не зайдет теперь. — Думаешь? Вдвоем они жадно покурили. Лапшин думал какую-то свою невеселую думу, а Жмакину хотелось спросить про Клавдию, но он не смел. Было что-то в молчании Лапшина такое, что нарушать не следовало. Но все-таки Алексей решился и спросил: — Кто-либо из родственников здесь у вас лежит? — Нет. Лежит Толя Грибков. — Сотрудник ваш? На мгновение лицо Лапшина странно скривилось, он отвернулся, помолчал и глухо ответил: — Быть бы Толе Грибкову золотым работником, да вот сволочь из вашей братии убила его. Сколько промучается — неизвестно, а помрет непременно. Вот над тобою и лежит, этажом выше. — Кто же его? — шепотом спросил Жмакин. — Корнюха, — тяжело, словно выругался, назвал Лапшин и сжал на колене кулак. — Корнюха. — И не взяли его? Ушел? — А тебе-то что? — с горечью спросил Лапшин. — Тебе-то больше всех болит. Какое тебе, Жмакин, дело до всех наших ребят? Чужой ты нам и всей нашей жизни чужой, паразит ты, Жмакин, посторонний человек. Понял? Нечаянно сорвалось у него это грибковское слово — «посторонний», и вдруг перед глазами его опять предстало лицо Толи, такое, каким видел он его совсем недавно, серое, не мальчишеское, лицо человека, которого нельзя никакими силами вытащить оттуда, куда он уже двинулся. И страшная, лютая тоска опять, как давеча, стиснула сердце Лапшина, он даже не кивнул Жмакину, поднялся и пошел к двери. «Посторонний! — с внезапным ужасом, не замечая ухода Лапшина, думал Алексей. — Посторонний. Я им всем — посторонний! И тому летчику, у которого взял чемодан в вагоне, и Хмелянскому, которого ударил, и этому Агамирзяну. Посторонний — и ничего больше…» Парнишка ты не молодой! Едва Иван Михайлович зашел к себе в кабинет, чтобы на вечернем досуге ознакомиться с новостями прошедшего дня, как зазвонил телефон, и в трубке Лапшин, робея, узнал голос Балашовой. Несвязно и беспокойно она спрашивала, куда делся Ханин, что у него случилось и почему он так «неряшливо» с ней разговаривал. Не понимая, о чем, собственно, идет речь, Лапшин ответил, что лично у Ханина ничего особенного не случилось, что он в больнице у одного их общего знакомого и что будет там, наверное, еще долго. — А кто этот… знакомый? — тревожно спросила Балашова. — Анатолий Грибков. — Может быть, я могу чем-либо помочь? — Вряд ли. Они помолчали. Потом Балашова неожиданно предложила: — Приезжайте ко мне, Иван Михайлович, чай пить. И он поехал. Поехал, боясь того, что едет, поехал, стесняясь сам себя и ругая себя на чем свет стоит, поехал, по дороге выдумывая тему разговора и сердясь на того «гармонического», все умеющего человека, о котором недавно читал в каком-то полутолстом журнале. «Гармонический» и работал посвистывая, и отдыхал раздумывая, все давалось ему с легкостью, хотя и не без преодоления трудностей, и спортсменом он был недурным, и в музыке разбирался, и на диспуте о литературе говорил так, что все присяжные литераторы только ахали и переглядывались. «А я — однобокий», — словно курсивом из той же статьи подумал Лапшин и засвистал тихонько: Ты красив собой,