— Да что ты! — воскликнул Лапшин. — Точно! Вы же Андрея Андреевича знаете: ему главное — раскрываемость. Палки! Отметить в диаграмме. — А ты молчал? — Нет, не молчал. Я посоветовал Митрохину — полегче на поворотах. Видно же, что доведен этот самый Жмакин до предела. А Андрей Андреевич свое: «Твоему, говорит, Жмакину давно на том свете паек идет. Стрелять гада нужно, а не чикаться с ним. Вы, говорит, вообще нетерпимый либерализм разводите с психологией», — это про всю нашу бригаду. Знаете же его песню. Ну, я тоже, конечно, рассердился, некультурно ответил. Лапшин молчал, катая свой граненый карандаш по стеклу на столе. — Ладно, иди, Дмитрий Ипатович, — сказал он наконец. — «Культурно», «некультурно»! Если человек в таком состоянии, от него чего хочешь ждать можно. Не сорвался же тогда Жмакин, отбыл срок, сам пришел за правдой. Я его не оправдываю, но понимать мы обязаны, иначе грош нам цена. Ладно, идите работайте, товарищ Криничный, а насчет митрохинской системы — воевать нам сильно придется, ох, сильно… Криничный ушел. И сразу же зазвонил телефон. Приглашение во дворец — Товарищ Лапшин? — спросил дежурный по внутреннему телефону. — Он самый, — ответил Иван Михайлович, узнав голос Липатова. И, подчеркивая красным карандашом несуразицу в служебной бумаге, осведомился: — Чем порадуешь, Липатов? Липатов доложил, что к Ивану Михайловичу опять пришла делегация из Дворца пионеров. «Они были уже дважды, но вы отсутствовали, теперь ребята явились в третий раз». — Ладно, пускай идут, — сказал Лапшин. — Только вели там милиционеру проводить, а то запутаются в наших ходах-переходах. Делегатов было двое — оба раскрасневшиеся от мороза, совершенно под цвет своих галстуков, оба чуть взволнованные, поскольку они находились «внутри самого уголовного розыска», оба напряженные, ибо момент, с их точки зрения, был ответственный и от успеха или неуспеха их речей зависело многое в смысле авторитета. — Будем знакомы, — сказал Иван Михайлович. — Лапшин. — Борис! — сказал мальчик покоренастее и посмуглее лицом. — Леонид! — представился другой мальчик. И добавил: — Котляренко. Мальчики сели, и тотчас же опять зазвонил внутренний телефон. Секретарь комсомольской организации милиции Петрусь Овчаренко жалостно просил Лапшина не отказывать «делегатам». Дело было в том, что Шилов уже дважды не по своей вине надувал Дворец пионеров. Первый раз сорвал мероприятие, уехав в Москву, а нынче, как известно Лапшину, заболел. Ребята ничего не знали до самого последнего момента и сегодня толкутся у дежурного бог знает сколько времени. — Так, — сказал Лапшин, повесив трубку и вглядываясь в мальчиков. — О чем же, собственно, вы желали бы от меня услышать? Борис слегка толкнул Леонида локтем, тот посмотрел на Лапшина исподлобья и ответил: — Как вы боретесь с преступностью, причины ее в наши дни, а также различные методы работы наших органов безопасности. И примеры, конечно, так, чтобы оживить доклад. «Ух ты!» — подумал Лапшин, но промолчал. — Вообще повседневность угрозыска, ее, то есть его, героические будни, — перебил Борис. — Конечно, мы никакие тезисы вам предложить не можем, просто беседа. — А когда же она должна состояться, эта беседа? — Как когда? Сейчас. Ребята ждут. Товарищ Шилов нас не предупредил, народ собрался, положение просто безвыходное получается. Лапшин усмехнулся и запер сейф. Мальчики тоже поднялись. У Главного штаба они пересекли Невский. Мальчики шагали чуть спереди, Иван Михайлович изредка слышал фразы, которыми они обменивались. — Шпага — оружие мужественных! — говорил Леонид, сильно размахивая портфелем. — И не спорь. А хочешь, спросим у товарища Лапшина. Борис, видимо, не захотел. Погодя Леонид толкнул своего товарища плечом и осведомился: — Сколько живет клоп, как по-твоему, Борька? Борька о клопах знал мало. — Человек должен быть энциклопедически образованным, — услышал Лапшин. — Знай, ничтожество, в сухом виде клоп может просуществовать до четырехсот лет… Лапшину стало смешно и захотелось потолкаться и повозиться с этими мальчишками, вываляться с ними в снегу и забыть свой возраст. Но, разумеется, он ничего этого не сделал, а только спросил: — Неужели до четырехсот, товарищ энциклопедист? — А вот честное пионерское под салютом всех вождей! — яростно поклялся Леонид. — Своими глазами читал, не верите? Они дошли до Садовой и остановились, пережидая, покуда проедут грузовики и трамвай. — «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге, — вдруг утробным голосом продекламировал Борис. — Для него он составляет все. Чем не блестит эта улица-красавица…» — Что это такое? — спросил Лапшин. — Как чего? Гоголь — «Невский проспект». Теперь они шли мимо Публичной библиотеки. — Вы разве Гоголя не читали? — спросил Борис. — Гоголя, Николая Васильевича? — Гоголя я читал, — задумчиво и немного печально сказал Лапшин. — Читал Гоголя Николая Васильевича, как же, читал… И вдруг ясно и отчетливо представилось ему, о чем он нынче будет говорить во Дворце пионеров, что он расскажет всем этим Борисам и Леонидам, для чего и зачем произнесет свою речь мальчикам и девочкам в пионерских галстуках. И от сознания того, какой будет его речь, он повеселел, подтащил обоих мальчиков к себе за плечи и повторил: — Читал я Гоголя, читал, но не так, как вы, а совсем, совершенно иначе. — В связи с каким-нибудь жутким преступлением? — сладострастно осведомился Леонид. — Расскажите, а, Иван Михайлович! Если не нам, то всем, пожалуйста, да? Гоголь дал вам ключ к раскрытию тайны? Там был шифр, да? Может быть только, если девчонки набьются, то вам неудобно будет давать расшифровки шифров? — А ты, друг, за меня не волнуйся, — сказал Лапшин. — Я товарищ выдержанный, чего не надо, того не выболтаю. — Это конечно! — согласился Леонид. — Гостайна — дело нешуточное. — Вообще-то это замечательно, что мы вас приведем, — перебил Борис. — У нас ребята терпеть не могут, когда мероприятия срываются. Давеча Аркашка набивался знакомого крокодила, то есть, вернее, от знакомого капитана дальнего плавания крокодиленка привезти юннатам и не привез, соврал, а мы… — Соображай, чего мелешь! — сурово оборвал Леонид. Борис замолчал, закусив губу. Леонид распахнул перед Лапшиным дверь, и они вошли в огромный, ярко освещенный вестибюль «их дворца». «Странно, что я здесь никогда не был, — подумал Иван Михайлович. — А ведь это и есть подлинная частичка того, что мы защищаем, для чего мы живем и жить будем. Надо бы сюда свой народ привести на экскурсию, что ли, а то изнанку видим, а самое главное только по газетам знаем». Борис и Леонид представили ему Марью Семеновну, высокую, костистую, с большим подбородком, более подходящим для мужчины, нежели для женщины. — Товарищ Шилов? — спросила Марья Семеновна, подавая Ивану Михайловичу твердую, холодную, негнущуюся руку. — Лапшин моя фамилия. — Товарищ Шилов болен, — ввязался Леонид, — и нам удалось организовать… — Пройдемте ко мне, — сурово пригласила Марья Семеновна и пошла вперед, широко шагая ногами, обутыми в мужские, как показалось Лапшину, полуботинки. Девочки в пионерских галстуках — три подружки — одевались возле вешалки, одна из них, толстая, крепкая, коротконогая, держала зубами яблоко и завязывала капор, другие две что-то тараторили, очень быстро и сердито, наверное ссорились. Леонид умчался по широкой лестнице, а Бориска с восторгом глядел на ордена Лапшина, на значок Почетного чекиста, на статного, плечистого, широкого в кости Ивана Михайловича. И другие мальчики и девочки разглядывали Лапшина, пока он поднимался по лестнице с Марьей Семеновной в какую-то золотую или гранатовую гостиную. У Марьи Семеновны был недовольный вид, она не понимала, что будет делать этот седоватый, со смеющимися голубыми глазами человек здесь, во Дворце пионеров. Рассказывать о преступлениях? Но педагогично ли это? О разных там перестрелках, кровавых происшествиях и жестокостях? Зачем это детям? Несмотря на свою крайне суровую внешность, Марья Семеновна была человеком той особой доброты и нервности, который не поможет в несчастье ближнему своему только потому, что не переносит страданий, стонов и особенно крови… Угадывая беспокойство Марьи Семеновны, Лапшин поглядывал на нее сбоку и загадочно помалкивал. Борис и Леонид перешептывались сзади, и было слышно, как они говорят что-то про шифр, и когда Лапшин оглянулся на них, то увидел, что за ним идут не два мальчика, а по крайней мере тридцать, и что сейчас их будет пятьдесят, даже сто… В небольшом кабинете рядом с гостиной, на инкрустированном столе горела лампа под розовым абажуром. На стенах висели веселые, цветастые картинки, наверное их рисовали дети, и, по всей вероятности, они не очень нравились Марье Семеновне. А на подоконнике стояла модель парусного корабля, такая непохожая на настоящий корабль и такая милая, что Лапшин даже улыбнулся. — Так вот, — потирая мужские руки, заговорила Марья Семеновна. — Прошу простить меня, но за детей здесь именно я несу ответственность. Мне необходимо уточнить тему вашего доклада. С товарищем Шиловым Котляренко Леонид договаривался во время моего отпуска… — Вы, Марья Семеновна, можете на меня положиться, — не обижаясь, спокойно произнес Лапшин. — Я понимаю, что тут дети, но за них и мы, грешные работники милиции, несем ответственность. Речь же моя пойдет о Гоголе. — О Гоголе? — чуть повеселев, удивилась Марья Семеновна. — О Николае Васильевиче? Но разве вы литературовед? — Нет, зачем же? Я, как видите, милиционер. — Значит, так или иначе это связано с преступлением… — Это ни так ни иначе не связано с преступлением! — без всякой обиды в голосе, но очень твердо произнес Лапшин и поднялся: — Я просто хочу рассказать, как я в свое время читал Гоголя. Вот и все. Разрешите? Марья Семеновна пожала плечами и тоже встала. Вдвоем они вошли в маленькую, битком набитую гостиную. — Ребята, — сказала Марья Семеновна, — сейчас работник милиции товарищ Лаптев… — Лапшин, с вашего разрешения, — вежливо и холодно поправил Иван Михайлович.