— Простите, товарищ Лапшин поделится с вами своими воспоминаниями о том, как он читал Гоголя… Недоуменный шумок пронесся по гостиной. Кончиками пальцев Лапшин уперся в крышку маленького столика, на котором стоял стакан воды, подождал, подумал, вздохнул и спросил, глядя в глаза Борису, сидевшему в первом ряду: — Вы все, конечно, читали о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском? Знаете, какой он был человек, что делал? Понимаете, что таким людям, как железный Феликс, вы обязаны тем, что вот у вас, например, есть дворец, ваш дворец, собственный настоящий дворец? — Мы понимаем! — сказала тоненькая беленькая девочка. — Ну так я начну с товарища Дзержинского! — произнес Лапшин. — Лично с него. Я его хорошо знал, работал в ВЧК под руководством Феликса Эдмундовича много лет и никогда те времена не забуду… Он помолчал, хмурясь, словно вглядываясь в те далекие годы, и, еще раз вздохнув, произнес: — Я сам из мужиков, из крестьян. Отец у меня жил плохо, трудно, нас, ребятишек, было много, все есть хотим, а хлеба нет. Ни хлеба, ни картошек, ничего нет. И горели мы дважды. Не задалась жизнь. А в селе нашем хозяевали и пановали два богатея, два сына лавочника — Семичкины. Вот пошел однажды батя мой в город, в Петроград, в артель проситься, по плотницкому делу. Шел на зорьке и повстречал обоих братьев — те с похмелья. Спросили, нет ли у папаши моего деньжат на косушку водки, опохмелиться. У него два рубля было на всё про всё, они его косой смертельно ранили, деньги отобрали и ушли. Умирая, папаша мой сказал, кто его зарезал, но деньги Семичкина оказались сильнее правды. В те времена так случалось. Вот когда великая революция наша произошла, взял я револьвер-наган, было мне в ту пору не много лет, зашел в дом к Семичкиным, хороший у них дом был, каменный, под железом, и повел убийц папаши моего под наганом в город Петроград на Гороховую улицу, к самому товарищу Дзержинскому. А вести далеко. Помню, лаптишки все по грязи разъезжались — упасть боялся, упустить бандитов. Ну, потом еще солдат со мной шел, старый солдат, сибиряк, бородища эдакая. Помог мне довести до Гороховой… — И наказали их? — спросила беленькая девочка. — Вопросы будут потом! — сказала Марья Семеновна. — Ясно? — Тут я увидел в первый раз товарища Дзержинского. Он мне и сказал тогда, что правда на свете есть, что бандитов будут судить по закону. Потом поглядел на меня, покачал головой и велел, чтобы выдали мне со склада сапоги или ботинки. — Выдали? — крикнул Бориска. — Выдали. Хорошие ботинки, новые. И оставил меня товарищ Дзержинский работать в ВЧК. Нас тогда мало было, сорок человек всего чекистов. Больше образованные, повидавшие жизнь революционеры, а я среди них совсем был как лесной пень. И ничего толком не поспевал. Работы много, контрреволюция, саботаж, интервенты, тяжело было. И образования у меня никакого. А годы идут. Вот отвоевались мы, потише стало, поспокойнее, да и нас, чекистов, побольше накопилось, научились мы и работать потолковее. Надо вам сказать, что Феликс Эдмундович имел привычку по вечерам нас, работников ВЧК, обходить. Хоть раз в неделю, но к каждому, самому рядовому, незначительному работнику непременно наведается. Усталый, измученный, а зайдет, сядет, побеседует попросту, какие у кого вопросы накопились, посоветует, и тоже поинтересуется, как чекист живет, например, не холодно ли в комнате, есть ли дрова, не болен ли кто в семье, жена, ребенок. Мы его между собой всегда «отец» называли. Вот однажды зашел он так ко мне. Вернее, к начальнику моему, но начальник уехал на операцию… — В больницу? — спросила беленькая девочка. — Зачем в больницу? — удивился Лапшин. — На операцию — нормально бандита ловить. Вот сижу я, входит Феликс Эдмундович. Я, разумеется, встаю, он говорит: «Сидите, товарищ Лапшин» — и сам садится. Закурили, он самокрутку в мундштучок вставил, ему кто-то из наших умельцев отличный черешневый мундштучок выточил, покуриваем, молчим; он, Феликс Эдмундович, любил несколько минут так с человеком помолчать, подумать с глазу на глаз, ну и приглядеться, конечно. Потом начался разговор. Как Лапшин читал Гоголя — Вы что такой зеленый, товарищ Лапшин? — спросил Дзержинский. — И не просто зеленый, а даже ярко-зеленый. Недоедаете? Больны? Иван Михайлович ответил не сразу. Ему было стыдно жаловаться на свои недомогания, но Дзержинский спрашивал строго, и Лапшину пришлось сознаться, что чувствует он себя день ото дня хуже, есть ничего не хочется, по ночам потеет. — И вот эдакий кашель? Да? Мухи перед глазами летают? Слабость? Одышка? Не туберкулез ли? Вы знаете, что такое туберкулез? — Грудная болезнь, Феликс Эдмундович? — Грудная болезнь, — не торопясь, грустно повторил Дзержинский. — Грудная… Послушайте, а какое у вас образование? — Три класса церковно-приходского… — А потом? Лапшин молчал. — Так, так… церковно-приходского… Сами сейчас хоть немного занимаетесь? — Не занимаюсь, — едва слышно ответил Лапшин. — Некогда, Феликс Эдмундович. Газеты вот — это, конечно, читаю. В двадцатом, когда ранили меня, отдыхал в госпитале, тогда «Коммунистический манифест» проработал, еще песенник прочитал. — Ну а «Мертвые души» вы, например, читали? — Не читал. — Прочтите. И с коротким вздохом Феликс Эдмундович прибавил: — Есть много прекрасных книг на свете, товарищ Лапшин. Великолепных. А «Мертвые души» — прочитайте. Это название он тогда запомнил. И когда его выслушивали и выстукивали врачи в санчасти на Лубянке, и когда ехал он в поезде и выходил прогуляться по тихим южным перрончикам, где шелестели акации, и на линейке, которая везла его в санаторий (тогда здесь и помину не было об автобусах), — он часто шепотком повторял про себя: «Мертвые души»… В первый же день санаторного жилья он пошел в библиотеку и строгим голосом спросил: — Есть у вас книга «Мертвые души»? — Гоголь? Есть, — ответила старенькая библиотекарша. — Не гоголь, а «Мертвые души»! — еще строже произнес Иван Михайлович. — Ясно же говорю — «Мертвые души». Библиотекарша вздохнула. Маленькая, вся пыльная, с седыми букольками возле сморщенного личика, с недобрыми глазками, она выбрала книгу погрязнее и протянула ее через барьер Лапшину. — И это — читатель! — патетически сказала она своей помощнице, внучке князя Абомелик-Лазарева, ловко скрывшей свое происхождение. Внучка ответила из-за книжного стеллажа: — Право, мадам, я думала, что расхохочусь. Я ведь ужасно смешлива. А Иван Михайлович качался в гамаке и читал. Он читал весь день и половину ночи в палате, читал за завтраком, читал, ожидая приема врача. Еще никогда в жизни он не был так счастлив. И, дочитав, он все никак не мог расстаться с истрепанным, засаленным томом, все подходил то к одному отдыхающему, то к другому и говорил сконфуженным, умиленным басом: — Манилов, а? Это же надо себе представить… Или: — А повар наш в санатории — вылитый Плюшкин… Отдыхающие недоумевали, пожимали плечами. Всем здесь было более или менее хорошо известно, что такое маниловщина, каковы бывают Плюшкины, что представляют собою Собакевичи. В неделю Лапшин прочитал всего Гоголя и особо предисловие к первому тому. Там, в не очень понятной статье были поименованы русские классики. За них и принялся Иван Михайлович. И читал еще одиннадцать дней, покуда его не выследил главный врач санатория — весь заросший колючей бородой, маленький, сутуловатый, кривоногий Сергей Константинович. — Э-э, батенька! — взвизгнул он за спиной Лапшина и выхватил из его рук тургеневские «Записки охотника». — Вот где вы скрываетесь, вот почему вы никак в себя прийти не можете. Отправляйтесь за мной, будем беседовать… В своем кабинетике доктор предложил Лапшину стул, сам сел на диванчик, подумал и, заложив ногу за ногу, начал допрос. В открытое окно не доносилось ни звука, был «мертвый час», санаторий спал. — И не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет! — неожиданно сказал доктор, выслушав Лапшина. — Вот случилось. И как это ни смешно, я дожил и вижу оное своими глазами… Иван Михайлович ничего не понял. Только через много лет, читая Некрасова, он чуть не подпрыгнул, наткнувшись на эту строчку. — Понес мужик — произошло! — опять непонятно сказал доктор. — Ну и тем не менее надо мужику нынче лечиться, отдыхать и приводить свой организм в порядок. Ибо… Тут доктор поднял палец: — Ибо — дабы выдержать все, что ожидает наше молодое государство — наше государство рабочих и крестьян, — надо им, то есть сознательным и рабочим и крестьянам, быть здоровенькими. Понимаете, молодой человек, надо быть здоровенькими. Идите, ваша книга мною пока арестована, а в библиотеку я отдам соответствующее распоряжение. Идите и занимайтесь только вашим здоровьем. Необъятное же авось обнимете со временем. Большевики — поразительный народище. Им это удается. Заметьте, никому другому в истории человечества, а им — вполне… Распоряжение в библиотеку действительно было отдано. Иван Михайлович туда больше не ходил. Но съездил на линейке в город и, потратив все деньги, которые были при нем, купил все, что отыскал в бедном книжном магазинчике: тут оказался и Шпильгаген, и Гауптман, и Фет-Шеншин, и Шиллер, и также некто Игорь Северянин. Сергей Константинович поджидал Лапшина у двери в вестибюль санатория. — Купили! — радостно сказал он. — Целый тюк. Нет, батенька, так не пойдет… Тюк целиком был арестован до отъезда. А некто Игорь Северянин так и остался у доктора. Прощаясь, Сергей Константинович сказал твердо: — Вот вам в обмен — поручик Михайло Лермонтов писал. Тут есть «Выхожу один я на дорогу…» Горячо рекомендую. А гений Игорь Северянин — это когда на кисленькое потянет или репейного маслица захочется — с купцами такое, с миллионщиками, в старопрежнее время бывало. Так-то, Ваня, товарищ Лапшин. Поезжайте с миром, чахотки у вас, слава создателю, нет, поживете еще годочков полсотни… Попытался разгладить рукой свою ежеобразную бороду, кивнул и ушел в свой кабинет… А Иван Михайлович, еще сидя на линейке, прочитал «Выхожу один я на дорогу…» — Знаете это стихотворение? — спросил Лапшин. — Знаем! — тихо ответила беленькая девочка. — А я вот в первый раз его взрослым прочитал, — произнес Лапшин. — И не было бы революции, может так и по нынешний день не узнал бы про Лермонтова. Вопросы имеются? Вопросов не имелось. Ребята сидели тихие, думали. Марья Семеновна заговорила размягченным голосом: — Надеюсь, вам понятно, что товарищ рассказал вам о том, в каких жутких условиях находилось юношество при царизме и в каких прекрасных условиях находитесь вы… Она еще долго, скучно и тягуче разъясняла девочкам и мальчикам все то, что рассказал им Лапшин, потом повернулась к нему и предложила: — Давайте же поблагодарим товарища из милиции за очень теплую, дружескую, глубокую беседу… Провожали Ивана Михайловича Бориска и Леонид вдвоем. Они все-таки надеялись, что он расскажет им какую-нибудь жуткую драму или в крайнем случае разъяснит, как поступают в институт сыщиков. Но он ничего не рассказал и ничего не разъяснил. — Наведывайтесь к нам во Дворец! — пригласил на прощание Леонид. — Запросто приходите, к нам некоторые взрослые часто заходят… «К нам во Дворец! — опять про себя повторил Лапшин. — Слышали что-нибудь подобное? Запросто во дворец!»