— Что Хеймитчу не следовало доверять. Ничего больше. Я не видела Хеймитча с тех пор, как расцарапала ему лицо в планолете. По слухам, ему тут нелегко. В Тринадцатом дистрикте производство и потребление опьяняющих напитков строго запрещено. Медицинский спирт в госпитале держат под замком. Волей-неволей приходится быть трезвенником, и даже никакой самодельной бурды не купишь для облегчения страданий. Хеймитча держат в изоляции, пока он не просохнет настолько, чтобы его можно было предъявить публике. Жестоко, но так ему и надо, обманщику. Надеюсь, он сейчас смотрит передачу и видит, что Пит в нем тоже разочаровался. Цезарь хлопает Пита по плечу: — Если хочешь, мы можем сейчас закончить. Пит криво усмехается: — Что мы еще должны обсудить? — Ну, вообще-то я собирался спросить, что ты думаешь о разгоревшейся войне, но ты, кажется, слишком взволнован... — Я отвечу. — Пит делает глубокий вдох и смотрит прямо в камеру. — Я хочу, чтобы все, кто меня сейчас видит, неважно, на чьей вы стороне — Капитолия или повстанцев, задумались на минуту, к чему приведет эта война. Мы едва не вымерли во время предыдущей. Теперь нас меньше. Наше положение еще более шаткое. Так чего же мы хотим? Истребить человечество? В надежде... что на дымящихся руинах нашей цивилизации поселится другой, более разумный вид? — Я не... не совсем понимаю... — Нам нельзя воевать друг с другом, Цезарь. Нас и без того слишком мало. Если мы все не сложим оружие — и притом немедля, — человечеству конец. — То есть ты призываешь к перемирию? — Да. Я призываю к перемирию, — устало повторяет Пит. — А теперь пусть охрана отведет меня обратно, и я построю еще сотню карточных домиков. Цезарь поворачивается к камере: — Что ж, на этом специальный выпуск завершен, мы возвращаемся к нашему обычному вещанию. Звучит финальная музыка, затем дикторша зачитывает список товаров, нехватка которых ожидается в ближайшее время: свежие фрукты, солнечные батареи, мыло. Я не отрываюсь от экрана, будто меня это страшно интересует, знаю — все ждут моей реакции. А как тут реагировать, когда я сама не понимаю, что чувствую. Пит — жив и здоров! И он защищает меня перед Капитолием. А сам, похоже, с ним сотрудничает, раз призывает к перемирию. Да, конечно, он говорил так, будто осуждает обе стороны, но сейчас, пока преимущества у повстанцев столь незначительны, перемирие может означать только одно — все станет как прежде. Или хуже. За спиной слышатся обвинения в адрес Пита. «Предатель», «лгун», «враг». Слова мячиками отскакивают от стен. Я не могу возразить и согласиться тоже не могу. Поэтому решаю просто уйти. Едва я достигаю двери, как над общим ропотом возвышается голос Койн: — Тебя никто не отпускал, солдат Эвердин. Один из ее людей кладет руку мне на плечо. Вполне безобидное действие, но после арены любое прикосновение я воспринимаю в штыки. Вырываюсь, бегу по коридорам. Сзади слышны звуки борьбы, но я не останавливаюсь. Быстро перебрав в уме свои маленькие укрытия, заскакиваю в подсобку образовательного центра и приваливаюсь к коробке с мелом. — Ты жив, — шепчу я, прижимая ладони к щекам. Мои губы растянуты в такую широкую улыбку, что она, должно быть, смахивает на гримасу. Пит — жив. Он предатель. Но для меня это сейчас неважно. Не имеет значения, что он говорит, как говорит и по чьему наущению. Главное, что он вообще способен говорить. Через некоторое время дверь открывается, и кто-то входит. Ко мне подсаживается Гейл. Из носа у него идет кровь. — Что случилось? — спрашиваю я. Он пожимает плечами: — Преградил дорогу Боггсу. Вытираю ему нос своим рукавом. — Полегче! Я стараюсь сильно не нажимать. Промокаю, а не вытираю. — Кто это? — Да ты его знаешь. Правая рука Койн. Это он хотел тебя остановить. Гейл отстранил мою руку. — Брось! Так я у тебя совсем кровью истеку. Действительно, после моих стараний кровь уже не капает, а бежит ручьем. Лучше бы не бралась. — Ты дрался с Боггсом? — Нет, просто встал в дверях, когда тот хотел бежать за тобой, вот и получил локтем по носу. — Тебя, наверное, накажут. — Уже. — Гейл поднял руку. Я смотрю на нее непонимающим взглядом. — Койн забрала у меня телебраслет. Закусываю губу, силясь сохранить серьезный вид. Все так глупо. — Сожалею, что доставила вам неприятности, солдат Гейл Хоторн. — Не стоит, солдат Китнисс Эвердин, — улыбается Гейл. — Все равно я чувствовал себя придурком с этой штуковиной. Мы оба смеемся. — Кажется, я безнадежно упал в их глазах. Вот что мне нравится в Тринадцатом: здесь я могу видеться с Гейлом. Капитолий нам теперь не указ, и мы снова стали друзьями. Гейла это устраивает — во всяком случае, с поцелуями он ко мне не лезет и разговоров о любви не затевает. Может, из-за того, что я еще толком не оправилась, может, хочет дать мне время разобраться со своими чувствами. Или потому, что это будет подло, пока Пит находится в руках Капитолия. Как бы то ни было, теперь у меня снова есть товарищ, с которым я могу делиться сокровенным. — Что они за люди? — спрашиваю я. — Такие же, как мы. Но у них было ядерное оружие, а у нас только пара угольных глыб — вот и вся разница. — Хочется верить, что Двенадцатый не бросил бы остальных повстанцев на произвол судьбы. Тогда, в Темные Времена. — Кто знает. Если стоит выбор — уступить или начать ядерную войну. Удивительно, как им вообще удалось выжить. Может быть, оттого, что пепел родного дистрикта еще не успел осыпаться с моих ботинок, я впервые чувствую к Тринадцатому то, в чем до сих пор ему отказывала, — уважение. Он сумел выжить. Несмотря ни на что. Страшно представить, каково тут было в первые годы. Горстка людей, загнанных в подземелье под сожженным дотла городом. Помощи ждать не от кого. За семьдесят пять лет они многому научились, из граждан превратились в солдат и создали новое автономное общество. Они были бы еще сильнее, если бы их не подкосила оспа. Рождаемость упала, и потребовался приток новой крови. Их можно считать солдафонами, послушными винтиками, сухарями, но они живы. И они бросают вызов Капитолию. — Не слишком-то они торопились себя проявить, — ворчу я. — Не все так просто. Нужно было создать базу повстанцев в Капитолии, развернуть подполье во всех дистриктах, — говорит Гейл. — Потом понадобился кто-нибудь, кто привел бы все это в действие. Им была нужна ты. — Им был нужен Пит, тут они просчитались. Лицо Гейла мрачнеет. — Сегодня Пит порядком нам навредил. Большинство повстанцев, конечно, пропустят его призыв мимо ушей, но есть дистрикты, где сопротивление слишком слабое. Хотя идея перемирия явно исходит от президента Сноу, в устах Пита она звучит разумно. Я боюсь услышать ответ Гейла, но все равно спрашиваю: — Как думаешь, почему он это сделал? — Возможно, его пытали. Или просто убедили. Но мне кажется, Пит пошел с ними на сделку, чтобы спасти тебя. Он призывает к перемирию, а Сноу позволяет ему представить дело так, будто ты запутавшаяся беременная девушка и мятежники обманом тебя похитили. Если дистрикты потерпят поражение, у тебя будет шанс на помилование, при условии что ты правильно разыграешь эту карту. Должно быть, вид у меня не шибко умный, потому что следующую фразу Гейл произносит очень медленно: — Китнисс... Пит до сих пор пытается спасти тебе жизнь. Спасти мне жизнь? И тут до меня доходит. Игры все еще продолжаются. Арена позади, но поскольку мы с Питом оба живы, его последнее желание — сохранить мне жизнь — все еще в силе. Он рассчитывает на то, что я буду сидеть тихо, не высовываясь, будто меня держат в плену. Тогда никому не понадобится меня убивать. А Пита? Победа повстанцев обернется для него гибелью. Если верх одержит Капитолий, кто знает? Может быть, нас обоих пощадят — конечно, если я правильно разыграю карту, — и мы до конца жизни будем смотреть Игры... Перед глазами проносятся жуткие картины: копье, пронзающее насквозь тело Руты; избитый до бесчувствия Гейл у позорного столба; мой дистрикт, опустошенный и заваленный трупами. Ради чего? Ради чего? Кровь закипает у меня в жилах, картины меняются. Я вижу первый акт неповиновения, которому стала свидетелем в Восьмом дистрикте. Победителей, стоящих рука об руку в ночь перед Квартальной бойней. Мою стрелу, выпущенную в силовое поле. Случайно? Как бы не так! Я мечтала вонзить ее в самое сердце врага! Я вскакиваю и опрокидываю коробку с карандашами, которые раскатываются по всему полу. — Что такое? — спрашивает Гейл. — Не будет никакого перемирия. — Я подбираю палочки с темно-серым графитом, сую их обратно в коробку. Получается плохо. — Мы не должны отступать. — Я знаю. — Гейл сгребает карандаши в ладонь и постукивает по полу, чтобы выровнять. — И все равно Пит не прав. Дурацкие деревяшки никак не влезают в коробку, я пытаюсь запихнуть их силой, и некоторые ломаются. — Знаю. Дай сюда. Ты их так все переломаешь. Гейл забирает у меня коробку и быстрыми точными движениями укладывает в нее карандаши. — Пит не знает, во что превратился Двенадцатый. Он не видел своими глазами, как я... — Китнисс, я не спорю. Если бы я мог нажать на кнопку и убить всех, кто работает на Капитолий, я бы это сделал. Без колебаний. — Гейл засовывает последний карандаш в коробку и закрывает крышку. — Вопрос в том, как поступишь ты. Внезапно я понимаю, что этот вопрос, мучивший меня столько времени, всегда имел лишь один ответ. Но только выходка Пита помогла мне его осознать.