ГМД очень походили на те, с какими я привык иметь дело в 90-х – черные пластмассовые квадратики с наклейкой калининского «Центрпрограммсистем». – Живем! – мурлыкнул я плотоядно. Повертелся вокруг микроЭВМ и понял, что апгрейд требует жертв. С помощью дрели, лобзика и энергичных выражений я выпилил в полированном деревянном корпусе системника прямоугольное отверстие, впихнул в него НГМД и закрепил саморезами. Расслышав знакомую мелодию Андре Поппа – «Манчестер и Ливерпуль», удивился – рано ж еще! Наше Центральное телевидение, не заморачиваясь всякими «копирайтами», озвучило этим прекрасным мотивом прогноз погоды, что шел под конец программы «Время». Так еще и девяти нет… – Балбес! – поставил я себе диагноз, привставая – и добавляя громкости радио. Это же Магомаев, «Песня прощения»![15] – «Я тебя могу простить, – потек немного слащавый, но мощный баритон, – как будто птицу в небо отпустить. Я тебя хочу простить – сегодня раз и навсегда. «Я люблю!» – сказала ты, – и в небе загорелись две звезды. Я прощу, а вдруг они простить не смогут никогда…» Сложное испытал ощущение… Ностальгию по будущему. Музыка старины Поппа, щемящая, немного задумчивая и чуточку печальная, обязательно в исполнении оркестра Франка Пурселя, была моим любимым рингтоном. Помню, порой специально не отвечал сразу на звонок по сотовому, чтобы ноты тянулись подольше. Эта мелодия очень точно ложилась на мой характер, наигрывалась в лад с самыми потаенными струнками души. Я потому и бросил смотреть «Время» после горбачевско-ельцинской контрреволюции, что в «Останкино» лишили прогноз погоды привычного саундтрека. Меня это злило! Ленинград переименовали? Ладно. Президент стесняется подниматься на трибуну Мавзолея? Ладно! А музыкальная заставка вам чем помешала? – «…А память священна, как отблеск высокого огня, – пел Муслим Магометович. – Прощенья, прощенья теперь проси не у меня…» Дослушав, я вздохнул и вернулся в настоящее. Ничего… В войну отстояли город Ленина и теперь выдюжим. И Председатель Совмина СССР будет принимать парад 7 ноября 2017 года с трибуны Мавзолея. А узнавать, собирается ли дождь, станем под «Манчестер и Ливерпуль»! – Перемен они хотят… – пробурчал я. – Я вам устрою перемены! Вскрыв боковую панель микроЭВМ, полез пальцами внутрь. – Это что? – спросил папа за спиной. – Дисковод… – пропыхтел я, пробуя слинковать. – В смысле – НГМД. – Ух ты… – подивился отец, осторожно, двумя пальцами ухватывая дискету. – Такие маленькие? – Зато удобные! – вступился сын. – Мегабайт с четвертью вмещают. Будет теперь, куда программы закачивать! Я осторожненько, не дыша, вставил дискету… НГМД заглотил ее, глухо щелкая. – Ура! – выдохнул папа. – Заработало! Глава 6 Суббота, 15 февраля 1975 года, день Первомайск, улица Чкалова Сегодня мне с Инной выпало дежурить. Никогда бы не подумал, что стану изнывать от нетерпения, ожидая, когда же подойдет очередь мыть полы! О, какими волнующими надеждами я жил, какие увлекательные картины рисовал в воображении! И вот этот день настал. Он тянулся целых пять уроков, обступая будничной суетой, да незатейливой школьной суматохой. Последний звонок оглушил меня, отзываясь дрожью в ёкающем нутре, а на душу мутью осело разочарование – жизнь катилась по привычной колее… «А чего ты ждал? – подумал я, трезвея. – Выступление хора ангелов? Во ознаменование дежурства по классу…» – С вещами на выход! – крикнул Паха Почтарь. Одноклассники дружно заголосили, клацая замочками портфелей, на ходу задергивая молнии папок, с шумом и гамом покидая класс. Веселая давка на выходе – и дверь гулко хлопает, отсекая топот, смех, ойканье и дразнилки. Мы с Инной остались одни. Приятной девичьей улыбки оказалось довольно, чтобы вся моя унылость рассеялась, пересыпаясь, как стеклышки в калейдоскопе, и сложилась в радостный узор. – Первым делом, первым делом – генуборка… – запел я, не особо следя за мелодией. – Ну а девушки? – задорно поинтересовалась Дворская, снимая с себя белый фартучек. – А девушки потом! – Я с натугой растворил крашеные-закрашеные фрамуги окон, чтобы проветрить классную комнату. Свежий воздух ворвался, как дворовый кот в теплый подъезд. Ветерок закружил по аудитории, с шелестом перебирая листы оставленной кем-то тетради, колыша легкий тюль, качая плети вьюна, бессильно свисавшие из горшочка на полке. Загремело жестью и тут же, со звуком пистолетного выстрела, грянула об пол швабра. – Ну уж, нет уж! – решительно воспротивился я девичьему намерению и перехватил дужку ведра. Инна мило улыбнулась, благословляя меня на подвиг. Раскрасневшаяся, с чуть растрепанной косой, она была чудо как хороша. Я бодро прошествовал в туалет, героически набрал воды и с победой вернулся в класс, стараясь не перевешиваться в сторону полного ведра – незачем прекрасной даме наблюдать хилость рыцаря. На пороге я задержался – Инна счищала с доски белые каракули. Она привставала на цыпочки, дотягиваясь до верхней строчки «Классная работа», и широко водила мокрой тряпкой, оставляя блестящие полосы черноты, не запачканной мелом. Подол строгого школьного платья дерзко задирался, подпуская мой жадный взгляд к ножкам, пускай и затянутым в теплые колготки. Стирая деепричастия с наречиями, Инна напрягала стан, плавно покачиваясь, и ей вторила тонкая коричневая ткань, протягивая игривые складочки от западины талии. Обернувшись, девушка хихикнула. – Ты бы поставил ведро! Тяжело ведь. – Ага, – глупо сказал я, мрачнея, – небось, уши краснеют, как обожженные. Чертова вегетативка… По коридорам и рекреациям прокатился резкий перезвон, загоняя учеников на шестой урок, а я сжал губы, впадая в ожесточение. Пр-роклятый возраст! Любой намек или неловкое слово – и разверзается обида. Горячая кровь захлестывает щеки, жгучие слезы разъедают зрачки, а в мозгу – полный сбой! Перебарывая в себе плаксивое ребячество, взялся переворачивать стулья, ставя их на парты ножками вверх, а Инна вооружилась шваброй. Я специально не оборачивался, чтобы не раскрывать перед девушкой свое состояние и не видеть действа за спиною, зато уши ловили каждый звучок. Вот булькнула тряпка, окунаясь в ведро, зажурчала отжимаемая вода. Шлёп! И зашаркала швабра, елозя по полу, застучала, натыкаясь на ножки парт… Закрыв фрамуги, я понял, что настроение, совсем недавно ракетировавшее к небу, опять срывается в крутое пике. Медленно возложив на парту последний стул, уставился в окно. Погода не радовала, отвечая моему внутреннему минору – небеса затянуло серой клубистой хмарью, пригашивая свет и стирая тени. Черные фракталы деревьев, окоченевших в зимней спячке, тискали в развилках белые подушки снега. Синий облупленный «Беларусь», надрывно рыча, таранил сугробы по школьному двору, сгребал рыхлые комья в студеную кучу, а закутанная малышня брала ее штурмом, вопя и барахтаясь, составляя контраст всемирной скорби. Зато взрослые брели вдоль ограды вполне себе постно и даже «Москвичи» с «Запорожцами» еле ползли по улице, изображая малолитражные катафалки. Шагов Инны я не расслышал и вздрогнул, когда мне на плечо легла девичья ладонь. – Миша, ты расстроился? – прозвучал обреченный голос. – Прости, пожалуйста. Я такая дура – несу что попало! Стоило повернуться к Инне, как она положила мне руки на грудь, будто успокаивая. – Ты на меня больше не обижаешься? – спросила девушка негромко, заглядывая в глаза. Я медленно покачал головой и улыбнулся – легонько и чуть меланхолично, словно выдавая свой истинный возраст. Не притворялся ничуть, просто на меня нашло умиротворение, а в спутницы ему годится светлая грусть. Жестом мудрого старика погладил Инну по голове, скользя по волосам, по гладкой щеке, чувствуя под пальцами нежное тепло. Девушка прижалась лицом к моей ладони и вдруг, как будто решив для себя нечто важное, прильнула, положила голову мне на плечо, жарко задышала в шею. Сердце мое бухало, руки оглаживали узкую спину подруги, холодком восходила полузабытая услада. В голове звон, и только отдельные лексемы вспыхивают в мозгу с частотой пульса: «Она! Я! Мы! Ура! Она! Меня!» – Я всегда хотела… давно, с восьмого класса, чтобы вот так – ты и я… – глухо, сбивчиво заговорила Инна, не поднимая головы. – Я… Нет, не скажу больше, а то наговорю тут… Я легонько обжал ладонями тоненькую талию девушки, притянул к себе, чтобы еще тесней, еще ближе. Инна выросла не ниже моего, мы стояли с ней вровень – глаза в глаза, губы к губам. Она запрокинула лицо, и я промахнулся – поцеловал не в уголок рта, куда метился, а в стройную шею. Коснулся губами ушка, зажмуренных глаз, ощущая, как трепещут длинные ресницы, чмокнул в маленький, смешно морщившийся нос и лишь потом добрался до дивного ротика, приник, разлепил языком плотно сжатые губки, испробовал кончик влажного язычка… Задыхаясь, Инна уткнулась головой мне в грудь, скрывая вспыхнувший румянец, но вдруг длинно вздохнула, обвивая руками мою шею – и продолжила нежиться да ластиться, подставляя то губы, то щечку, то шейку. Она стала податливо-мягкой и уступчиво-слабой, ее коленки упирались в мои, взгляд расфокусировался, а голос плыл… И тут я понял, что влюбился по-настоящему. Меня не скручивало от шального желания, как тогда, с Наташей – мы целовались с Инной, и одно это наполняло блаженством до краев. Я едва дышал, удерживая в себе столько удовольствия сразу! – Я такая счастливая… – прошептала девушка. – Самая счастливая на свете! Мне нечего было ответить, да и незачем. Бережно прижав Иннину голову к себе, я приложился губами к светлой челке, вдыхая аромат волос – они пахли травами. Мы долго стояли просто так, «слипшись, как пельмени», замерев, выпав из пространства-времени, пока я не спросил: – Ты моешь волосы крапивой? – И любистрой… – пробормотала Инна. – Бабушка летом собирает и сушит на зиму. Люблю этот запах… – Я тоже. – Ты меня проводишь? Я тут, на Щорса живу. – До самого дома, – улыбнулся я, изумляясь, как это можно – в самые главные моменты говорить о житейских пустяках? Еще шел шестой урок. В пустых рекреациях гуляло пугливое эхо наших шагов, да из-за дверей доносились учительские голоса, мешая основы термодинамики с зиготами и аллелями. Было странно и удивительно брести гулкими школьными коридорами, держа за руку свою девушку. Мы с Инной спускались на первый этаж, как два пришельца из иного мира. Два скитальца, которым надоело блуждать в одиночестве. Вот они и взялись за руки, чтобы найти общий путь. Покинули школу, так никого и не встретив. Разумеется, я нес Инкин портфель, а девушка куталась в белую шубку и держала меня под руку. Мы шли в противоположную сторону от улицы Чкалова, к глубокой заснеженной балке, на противоположном склоне которой уступами выстраивались дома частного сектора, а еще дальше вставали в ряд пятиэтажки, обозначая улицу Щорса. Дорожка вниз, укатанная санками ребятни, спускалась довольно круто. На ней, обильно усыпанной песком, кое-где проглядывал ледок, и Инна радостно ойкала, оскальзываясь – и хватаясь за меня. На «школьном» краю балки виднелись гараж и мастерская. Недовольная совесть задела краешек моего сознания: Ромуальдыч там один упирается, а ты… А что я? У меня праздник! Некогда мне…