– Не очень в тему, – начал он. – Помнишь Реджинальда и его жену, Шерри? Да, решила Хейзел, ей не привиделось: грудь Дианы была идеальной конической формы, она гипнотизировала и будоражила; Хейзел удивилась, что заметила это, ведь секс, спасибо Байрону, не вызывал у нее ничего, кроме отвращения. Когда проблема только возникла, она надеялась, что удастся возненавидеть секс именно с Байроном, но не получилось. Человеку, не постигшему супружескую ненависть, кажется, что жена торжествует над мужем, когда мастурбирует и представляет кого-либо другого – наслаждение, оргазмы, мысленная измена щекочет нервы. Но нет. Она пробовала так делать, но в итоге ее либидо стало только сильнее: она постоянно думала о сексе, мечтала о сексе; ее тело превратилось в корабль с Марди Гра, только вместо разных безделушек с него разбрасывали феромоны – причем во всех, кто подходил слишком близко, не исключая Байрона. Тот был в восторге. Не важно, что у них не было секса, она все равно излучала сексуальную энергию: все, кто ее видел, считали, что это Байрон так качественно ее трахает. Тогда стало ясно: чтобы дом стал негостеприимным, недостаточно заколотить вентиляционные решетки в одной комнате. Надо вырубить электричество. Сказано – сделано. Странно все-таки, что именно огромные пластиковые сиськи впервые за долгие годы раздули тлеющие угольки ее желания. – Реджинальд! – гаркнул папа. – Ну, знаешь, муж Шерри. Моряк. С крупными зубами. Они все время приносили киши на соседские посиделки. – Не припоминаю. А что? – любопытство толкало Хейзел протянуть руку и сжать Дианину левую грудь. Интересно, на ощупь она такая же, как поролоновые матрасы с эффектом памяти? Если надавить посильнее, останется ли след от кончиков пальцев? – Я знаю, что вас, детей, это не устраивает, но люди не перестают заниматься сексом, когда стареют. Хейзел порадовалась про себя, что не помнит Шерри и Реджинальда. Как будто выиграла в лотерею. – В общем, Шерри и Реджинальд – пенсионеры, и они развратничают примерно в три часа дня по вторникам. В прошлый раз сердечко Реджинальда не выдержало. Чтоб ты понимала физику произошедшего: Реджинальд полный и бочкообразный. Шерри – остеопорозная тоща. Он валится на нее – и вот она прижата к кровати трупом собственного мужа. Ей нечем дышать, она не может пошевелиться. Она остается в таком положении больше суток. Наконец приходит ее сын. У нее хороший сын, звонит ей каждый день, а тут она не взяла трубку. – Я с телефонами не в ладах, – перебила Хейзел. – Если ты мне это все рассказываешь, чтобы я почаще тебе звонила, то отмечу, что меня бы не вдохновила перспектива стаскивать мертвого голого родителя с живого голого родителя. Она все-таки решила не добавлять, что позвонить теперь вообще не сможет, потому то у нее больше нет телефона. – Я тебя не осуждаю. Конечно, я иногда задаюсь вопросом, что будет, если я внезапно умру, и сколько недель мой труп будет гнить, прежде чем тебе придет в голову снова ко мне заглянуть. Но про Шерри я просто так рассказал, без намека. Все-таки такие вещи остаются в подсознании. Сколько бы раз я потом ни ходил на свидания, в голове все время крутилось: «Эта дама слишком хороша, чтобы на ней умереть. Она достойна лучшего». Диана же… На ней можно умирать сколько угодно. Хейзел заметила, что, как ни странно, тема ее окончившегося замужества всплывать не спешит. И открыла еще пиво. – Ставки сделаны, – продолжал папа, – мне больше незачем себя сдерживать. Разве умереть во время секса – не лучший из всех возможных вариантов? Говорю тебе, отслеживать сердцебиение, когда пытаешься подрочить – так себе удовольствие. – Ты хочешь сказать, что Диана – способ самоубийства? Теперь Хейзел взглянула на эту стошестидесятисантиметровую силиконовую принцессу по-новому: «Девушка месяца» выше пояса, ниже пояса – Доктор Кеворкян. Хоть халат и сполз до талии, главный секрет Дианы был не виден. – Смазка идет в комплекте? – Не твое дело, – огрызнулся папа. – Но да. И я не говорил, что хочу умереть во время секса. Но дело в том, что я скоро умру и хочу перед этим успеть потрахаться много-много-много раз, и если вдруг один из них отправит меня в мир иной, то это не худшая отправная точка. – Ладно, пап. – Хейзел оглядела оставшиеся банки. – Не стесняйся, это тебе. Я пьян суррогатной любовью. Диана превзошла все ожидания. Я и представить не мог, что будет так хорошо; главное, думал, чтобы больно не было, ждал, что швы будут царапать или от волос будет пахнуть фабричным пластиком – в общем, все как на аверсивной терапии. Как же я ошибался! Она пахнет как новая машина! – Очень кстати, ты ведь как раз продал старую. Хейзел заметила, что папа пересчитывает пустые банки и загибает пальцы один за другим. – Ты сегодня никак не напьешься, я смотрю. Ты и раньше так много выпивала? Папа был не из тех, кто позволяет на себя давить, и Хейзел знала, что нужно провернуть все так, будто переезд хотя бы отчасти был его идеей. – Что ж, я рада, что ты остепенился в романтическом плане, – начала она. – Но раз уж ты так беспокоишься, что некому будет найти твое тело, когда ты умрешь… тебе не кажется, что неплохо было бы иметь под боком человека? Ты не думал с кем-нибудь съехаться? Чтобы было с кем поиграть в карты и поболтать о том о сем? Ее отец затрясся от смеха так, что Диана резко нырнула вперед. Хейзел поймала себя на том, что ее руки мигом рванулись к кукле – она инстинктивно устремилась поймать ее, не дать ей упасть. – Ты с ума сошла? Нет ничего лучше, чем жить одному! А с Дианой жизнь вышла на новый уровень. Мы можем ужинать голыми при свечах. Я могу есть с ее живота, как с тарелки. Кстати, вот что еще обязательно нужно успеть – съесть сэндвич с ветчиной с груди прекрасной женщины. Он покосился на грудь Дианы, сдвинул брови, оценивая – и остался доволен. – Она чудо. Как там говорится? Сегодня первый из последних дней моей жизни. – Чудо, значит… – Хейзел задумалась. Ящик на полу, действительно, в какой-то мере мог сойти за распахнутый гроб, а Диана, новый Лазарь, восстала из небытия, чтобы занять место среди живых. И тут папа заметил его. Он неловко развернулся на сидении «Раскла», случайно толкнул Диану, так что ее вытянутая рука уперлась в рожок – раздался звучный, протяжный гудок. – Хейзел? Зачем тебе чемодан? 2 – Ты бросила Байрона?! – снова и снова повторял отец уже целую минуту. Когда он злился, его голос становился мистически громогласным, так что хотелось дать ему в руки трезубец. Без него картинка была неполной. – Но он же гений! Я выхожу из дома, и все вокруг производства Гоголя! – пронзительно, душераздирающе завывал он, напоминая Хейзел персонажей навязчивых рекламных роликов. В ее голове всплыла въедливая реклама, где парень разрубал (или пытался разрубить) матрас с помощью мачете и кричал: «Возьми трубку, возьми трубку!» Она не помнила точно, продавала реклама ножи или матрасы. Он разрубал матрас, чтобы показать, как прекрасно режет нож? Или хотел продемонстрировать слои матраса? Может, так рекламщики взывали к стыду покупателей: мол, мы будем разносить в щепки кровать, пока вы не позвоните и не сделаете заказ. – Я понимаю, все очень внезапно, – сказала Хейзел. Ее отец покровительственным жестом обвил Диану рукой и притянул к себе: вид у него был такой, как будто перед ним стояла не его дочь, которой нужна была помощь, а обнаглевший воздыхатель, расфлиртовавшийся в баре с его девушкой и поставленный перед выбором: либо отвалить, либо поговорить по-мужски. – Но Хейзел, – гнул свое папа, – Ты хоть представляешь, сколько у Байрона денег? – Слушай, пап, я понимаю, что ты хочешь устроить тут филиал сексуальной революции с Дианой, и я только за. У меня есть шумоизолирующие наушники, – она врала. У нее были такие раньше, а еще куча других гаджетов, но она решила, что не возьмет с собой ни одной вещи байроновской компании. Ей не хотелось признавать, что релакс-массажер/интернет-браузер сейчас пригодился бы как никогда. Пока устройство размером с головку наушников первоклассно массировало виски пользователя, поток света проецировал изображение того, что тот пожелал увидеть. Когда Хейзел училась в колледже, она подсела на тонкие шоколадные печеньки, которые выпускал местный продуктовый магазин. В донорском центре, где она время от времени зарабатывала своей кровью на чизбургеры и наркоту, их выдавали как бонус. На вкус они напоминали крекеры (соседка Хейзел отказывалась их есть, потому что это печенье якобы изобрели для вымышленных представителей животного мира, которые в таблицах классификации находятся между золотым ретривером и человеческим младенцем). Но в их простоте было что-то особенное. Кроме того, зернистая поверхность заменяла Хейзел скраб для губ. Когда Хейзел надевала массажер, ей нравилось разглядывать проекции этих печенюшек. Она в сотни раз увеличивала изображение, чтобы они были похожи на шоколадные пустоши с неизведанной планеты. – Он ведь заставил тебя подписать брачный контракт, да? Если ты уйдешь, то останешься ни с чем. Его вопрос подтолкнул Хейзел взглянуть на папину, а затем на Дианину руку – и точно, на пальцах были кольца, видимо, утром они устроили неофициальное обручение. – Там все очень сложно, но совершенно законно. Она решила, что после этого он должен замолчать. Слово «сложно» действовало на папу как криптонит: в его сознании не было различий между «хорошо продуманный» и «перемудреный». «Не доверяй мелкому шрифту» было его любимой присказкой, и совет был бы неплох, если бы понятие «мелкий шрифт» не было бы для него таким универсальным, из-за чего он не мог спокойно поесть в ресторане. Еще он боялся юристов. Мама этим активно пользовалась: Хейзел точно знала, когда родители ругаются, потому что фоном им всегда служила судебная теледрама на максимальной громкости. Так и было: у них был всеохватывающий брачный контракт. Из-за него отцовский страх перед юристами немного передался и ей. Она подписывала документы в одном из конференц-залов Байрона, и до сих пор помнила, как процессия юристов вносила бумаги: на них были одинаковые костюмы и двигались они почти одинаково, как в синхронном плавании. Это был один из тех немногих случаев, когда Байрон при ней ни разу не отвлекся ни на какой экран: он следил, чтобы она подписала каждую страницу. Рядом с ней посадили кого-то вроде переводчика, и он вкратце излагал ей суть каждого параграфа – в основном речь шла о том, что конкурирующие компании не могут ее нанимать, чтобы выведать инсайдерскую информацию, – этот переводчик тоже работал на Гоголя. Хейзел могла бы привести собственных юристов, но так как у нее на момент вступления в брак не было ни денег, ни имущества, она решила, что особого смысла в этом нет. В случае развода ей должны были выплатить сумму, которая многим людям, да и ей самой на момент подписания, показалась бы достаточно внушительной. Она тогда не обратила внимания на цифру – что-то около миллиона? – да и на все остальное тоже. По воспоминаниям, в голове у нее крутилась одна мысль: при таком раскладе невозможно проиграть. Оказалось, возможно – она проиграла. Байрон ни за что не согласится на развод. – Он настолько плох, что ты готова бросить жизнь, к которой уже привыкла? Как такое вообще возможно? На тебе ни одного синяка! – папа был вне себя и теперь держал Диану уже не так крепко, а как будто она была пакетом с продуктами, которым он размахивал, отчитывая стайку детишек. Наконец он все-таки обхватил куклу за талию обеими руками и сцепил пальцы. Хейзел невольно загляделась, как ловко он обращается с куклой и облокачивает ее на себя, как пару лыж или другой объемный спортивный снаряд. Его новый захват напомнил Хейзел документалку о вековых лесах, которую они с папой когда-то смотрели вместе, – протестующие встали перед деревьями и сцепили руки, чтобы защитить лес от вырубки. «А в чем проблема-то? – спросил папа, – Пусть прямо по рукам пилят, раз они так серьезно настроены!» – У экономики суровые законы, малышка. У тебя нет опыта работы по специальности, на которую ты так и не доучилась. Ты симпатичная, но это мое мнение, все-таки немного надо, чтобы папаша назвал тебя милашкой. Но я смотрел офисные ситкомы по телику – ты старовата чтобы тягаться с миленькими стажерками. Он тебе изменяет? Это непросто, я понимаю, но не лучше ли не обращать внимания? Невысока цена за то, чтобы всю жизнь купаться в деньгах. Во всем остальном купаться не так приятно. Зачем что-то менять? – Понимаешь, пап, купаться хорошо, но я начала тонуть. Разве она уже допила последнюю банку? Да, точно. Хейзел чувствовала, что пьяна, но пока у нее еще получалось хранить это в секрете от окружающего мира. Как же давно она не напивалась! Ее тело и язык давно забыли, как быть под хмельком. Можно ли быть пьяной только в голове, без тела? Хейзел предпочитала пиво другим напиткам, но у Байрона в доме его не водилось. У него был постоянно пополняемый микрогарем топовых напитков для гостей, но Хейзел ни разу к ним не приобщилась. Ей казалось, что они заколдованы, что в каждой бутылке – зелье высокосветскости, которое, как только горлышко коснется ее губ, выжжет все ее обывательские несовершенства. Если она сделает глоток, то перестанет быть самой собой – поэтому обычно она воздерживалась. Один из главных парадоксов ее брака: в начале ей нравились ухаживания Байрона, потому что ей казалось, будто она стала кем-то другим – а это было все, о чем она мечтала. Потом она вышла за Байрона, и ей пришлось играть эту роль 24/7. И тогда больше всего на свете ей снова захотелось снова стать собой и опять начать это ненавидеть. – Если бы он просто изменил – было бы другое дело… – В смысле? Вы же почти десять лет в браке. Разве нельзя просто все обсудить? Ты знаешь, что мы с мамой любили друг друга. По-своему. Но если бы мы зацикливались на счастье, самореализации и прочем, долго бы мы не продержались. Вашему поколению только восторги и волнение подавай. Если вам не прикольненько, вы тут же поднимаете лапки. Тебе не приходило в голову немножечко снизить планку запросов к жизни? Ты не считаешь, что тебе очень повезло, что он на тебе женился? Ты была никем. Хейзел почувствовала, что ее губы растягиваются в неловкой улыбочке, которая по идее должна была папу отпугнуть – и хорошо; эта рефлекторная улыбочка ее не раз выручала. Папу надо было немножечко смутить, чтобы он помолчал и послушал. – Все было очень плохо. Ты не знаешь и половины. Теперь он замолчал. Заглянул в глаза Диане, ища поддержки, вздрогнул. – Хорошо, принято. Может, и не знаю. Но оглянись вокруг. Падать высоко и больно. У меня тут один туалет. Один! Ты же прямо сейчас хочешь въехать? Я свои дела делаю по ночам. Но всегда в разное время. Много переменных, точно ничего не известно. Если я получаю пригласительный билет хотя бы секунд за сорок, то считаю, что мне повезло. Папу понять непросто. К примеру: когда она училась в колледже, еще до Байрона, она решила пожить в сквоте с анархистами, чтобы не платить аренду – так у нее на кредитках оставалось больше денег на мелкие расходы и новые шмотки. Вместо унитаза там стояло белое ведро, которое все время переворачивали, потому что большинство людей, которые пользуются туалетным ведром в анархическом сквоте, не то что бы кристально трезвы. Если рассказать папе об этом опыте, ему будет легче принять, что она будет с ним жить? Или труднее? – Сколько мы тут уже проболтали, Хейзел? И сколько тебе нужно времени, чтобы встать на ноги? Я считаю, тебе надо проглотить свою гордость и поклянчить у него еще немного денег, просто чтобы устроиться. – Ты не понимаешь. Я же говорю, я даже деньги с брачного контракта не собираюсь брать. Я не могу уйти от него и взять его деньги, пап. По деньгам можно отследить, где я и что я делаю. Хейзел поймала себя на том, что зачем-то пытается сделать глоток из пустой банки. Сначала ей показалось, что там осталась капелька, до которой можно добраться, если наклонить банку под правильным углом. Потом она осознала, что охотится за капелькой уже секунд десять, а может, и дольше. Кажется, она вцепилась в банку слишком сильно и постукивала по дну пальцами обеих рук, а значит, теперь папа заметил, что она пьяна. Воздуха не хватало, она смяла банку в кулаке, надеясь, что от этого звука ей станет легче – увы, он вышел только раздражающим. Как будто в паре метров кто-то решил заняться вандализмом. – Пап, – продолжала она, – я надолго не загадывала. Это, в общем, неудивительно. Она была бы рада спланировать все получше, но большого смысла в этом не было, потому что брать что-либо из дома Байрона с собой было нельзя. А еще она сильно испугалась этим утром. Пролилась кровь, и это стало последней каплей. – Я надеялась, что поживу тут, пока не смогу себя сама обеспечивать. – Я, может, умру скорее, чем ты найдешь работу. – Может, тогда на год? Дашь мне один год? Вроде, довольно скромный запрос, учитывая, что мне нужно начать жизнь с чистого листа, да? Хейзел взглянула на папу, и ей пришлось сесть обратно. Она ожидала увидеть красное лицо и щеки, раздутые от ярости как паруса, или даже «голову-термометр» – так в детстве они с лучшей подругой называли ядовито-пунцовые пятна, которые, постепенно светлея, спускались по лицу и шее отца вниз к его груди и всегда безошибочно предупреждали, насколько он зол и как сильно ей влетит. Но сейчас он смотрел на нее влажными от проступивших слез глазами. Его слезные железы будто пытались удержать внутри всю его жалость к ней, но не выдержали напора. – Пап… Как только она начала говорить, его рука взметнулась вверх, прерывая ее мысль и не давая продолжить. Он наклонился к Дианиному халату, промокнул им глаза и высморкался чуть громче приличного. Это тоже поколенческое? – задумалась Хейзел. Ей никогда не пришло бы в голову при ком-то так громко сморкаться. Даже при семье.