– Хорошо, – он кивнул, – оставайся, если хочешь. Возвращайся на самое дно. Смятая банка пива лежала на полу у ее ног; Хейзел пнула ее, казалось бы, совсем несильно, но та картинно подлетела в воздух и приземлилась точно в гроб, как будто так и было задумано. – Да, не так я представлял себе первый вечер медового месяца. Скажу прямо. Не могла бы ты сегодня оставить нас с Дианой вдвоем? Хочется в последний раз насладиться нашим уединением. Может, тут неподалеку есть бар, куда бы ты могла пойти? «Бар-то наверняка есть, – подумала Хейзел, – но не очень-то хочется шататься на улице, пока Байрон одержим идеей меня убить». Он скорее приедет за ней в фургоне с парой громил, которые перехватят ее у дороги, чем вломится в дом к престарелому отцу и затащит ее в машину на глазах у соседей. Беседа с отцом явно подходила к концу, и она решила, что эта тема послужит неплохим поленом, чтобы подбросить его в затухающий разговор. – Итак, ты хочешь, чтобы я пошла в бар одна темной ночью, а потом возвращалась домой еще более темной ночью и пьяная только для того, чтобы ты мог стонать в свое удовольствие в время брачных игр с секс-куклой? Правильно я поняла? – Не драматизируй. – Я не драматизирую! Ты знаешь, как часто на женщин нападают? – Если с тобой такое случится сегодня, считай, что я твой должник. Как же мне загладить свою вину? Может, дать тебе бесплатно пожить в моем доме целый год? Она почувствовала, что к шее подступает жар – она покраснела. Она знала, что отец считает ее избалованной. Она действительно много чего боялась, и он знал, чего именно, поэтому сейчас он был так уверен в своей правоте. А она еще хотела его поберечь! – Так вот, да? Сама виновата, раз ушла? Пап, он хотел вставить чип мне в мозг! Правой рукой папа завел двигатель «Раскла», как будто хотел добавить лошадиных сил своей голове, – он задумался. Потом вздрогнул и зарылся носом в Дианины волосы. Оторвавшись от них, он спросил: – Чип? Это который для слежки? – Типа того. Как файлообменник. Чип у меня в голове соединялся бы с чипом в его голове и наоборот. Мы бы слились в одно. Первая в истории пара, соединенная нейросетью. – Боже. И этим сейчас занимается молодежь? Как хорошо, что я уже по дороге на выход. Слияние мозгов. Не для меня. Мы с твоей мамой даже к французским поцелуям относились с подозрением. – Нет, пап. Молодежь этим не занимается. Никто никогда этого не делал. По сути, он хотел, чтобы я отдала собственный мозг для исследований и разработок. Она не согласилась, но, конечно, ее отказ Байрона бы ни остановил. Как и ничто на свете. Кроме того, Хейзел подозревала, что он начал специально расшатывать ее здоровье, чтобы она по собственной воле пошла в их личный госпиталь провериться – и это стало бы началом конца. В последние недели у нее раскалывалась голова, а сегодня утром в душе пошла кровь из носа. В первый раз за всю ее жизнь! Кровь попала в слив, и ее обнаружил смарт-фильтр – он понял даже, что кровь шла именно из носа – и запустил сигнал тревоги, после которого на стене возникло изображение лица Байрона. Он чуть ли не мурлыкал, а его глаза излучали холодную силу: «Хейзел, не думаешь ли ты, что тебе стоит показаться врачу?» – Ауч! Кажется, все пошло не так. Ты хотя бы успела потратить кучу его денег? «И да, и нет», – подумала Хейзел. В общей сумме вышло не так много, как потратили бы другие. Кроме того, она постепенно перестала выходить из дома и приносить вещи снаружи. Это трудно объяснить, но, когда она покупала что-то или заказывала доставку, ощущения были совсем не те, что в реальном мире. Как с царем Мидасом: только в ее случае вещи, оказавшись в доме Байрона, не превращались в золото, а переставали вызывать хоть какой-либо интерес. – Знаешь, когда я решила, что уйду, я подумала было, что будет забавно пошвыряться деньгами напоследок. Потратить столько, чтобы тратить надоело. Я думала заказать кучу всего странного и оставить там по приколу. Типа сотни тысяч банок супа. Но мне в конце концов стало так страшно, что хотелось только сбежать оттуда побыстрее. Дом Байрона стоял в глуши, далеко от города и рядом с основным офисом фирмы «Гоголь» и мини-городком для высокопоставленных сотрудников. Если человек не ехал специально на встречу к Байрону или на работу, случайно забрести на территорию он не мог. Большинство сотрудников работали в городских филиалах, но города вызывали у Байрона паранойю. Почти все вызывало у него паранойю. Она прикрыла лицо руками и прошлась по коже круговыми движениями. – Я тебе говорила, что он обожал говорить о «мировом господстве»? Так вот да. Более чем. Ну кто еще, кроме безумных диктаторов-социопатов, приходит домой к жене после рабочей встречи и говорит: «Обожаю вкус мирового господства! Хочешь попробовать? Поцелуй меня!» Я как будто жила с мультяшным злодеем. Хуже всего было то, что я не понимала, как на это отвечать, и подыгрывала ему, делала вид, что очень им горжусь. «Слава повелителю мира!» – не знаю точно, сколько раз я так салютовала ему бокалом с водой. – Что ж, крошка. Жаль, что из твоего брака вышел трындец. Кажется, тебе нужно напиться еще сильнее, чем я думал, – его лицо снова нашло убежище в Дианиной шевелюре, он стал приподнимать отдельные пряди и тереться об них, как будто полируя свои щеки и подбородок. – А теперь ноги в руки и вперед, увидимся утром. Хейзел так и тянуло печально вздохнуть. Ей хотелось, чтобы это была вина отца, если она выйдет за дверь, а гоголевская банда ее похитит или того хуже, но нет, это не будет его вина, и он это знает, поэтому, вопреки ее надеждам, он и сейчас не станет терзаться, выставив ее из дома, когда она совсем не хочет уходить. – Ладно, пап. Я в бар. Каждый отец только и ждет услышать от дочери: «Я в таверну, вернусь, когда ты давно ляжешь спать». – Только ты должна уйди по-честному, – добавил он. – Выйти на пару минут, посидеть на крылечке и вернутся обратно – не вариант. «Раскл» сдал назад с протяжным сигналом, затем развернулся, и новоиспеченная пара укатила в спальню. – Знаю-знаю, – услышала Хейзел папин шепот, – я тоже думаю, что она тронулась. Хейзел сняла ключи от дома с деревянной ключницы в форме таксы, которая висела у входной двери. Ключи болтались у собачки на животе как доильные стаканы, с помощью которых бедное животное можно было задоить до смерти. В больших приклеенных глазах застыла мольба о спасении от доительной кабалы. Ключ приятно лег в руку Хейзел, ей нравилось, что зубчики впиваются в ладонь, если сжать его покрепче. Вход в Центр, как Байрон называл их домашний комплекс, открывался с помощью системы распознавания голоса и сетчатки глаза. Для некоторых комнат нужен был отпечаток пальца и код, а машины управлялись пультом дистанционного управления. Такие мелочи, как настоящие ключи, возвращали ее назад в прошлое, и казалось, что именно этого она и хотела больше всего на свете. Сбежать из мира будущего, где она жила с Байроном, от современного технического прогресса. Ей больше не хотелось иметь дела с тем, что Байрон и его приспешники называли бионической революцией, слишком часто оговариваясь и превращая ее – случайно ли? – в «байроническую». Чем проще она будет жить, чем больше будет делать по старинке, тем сильнее отдалится от него – эта мысль вселяла надежду, что она снова может стать хозяйкой своей жизни. Приходили и менее радостные мысли. На улице было душно, она вспотела, ей было не по себе и выглядела она действительно на троечку. Перспектива того, что прямо сейчас кто-то ее убьет, казалась еще мрачнее, чем раньше. Хейзел была уверена, что впервые папино желание устроить отношения после смерти жены, проявилось несколько лет назад, когда он на эмоциях позвонил ей посреди ночи. Звонок раздался почти в два часа. – Хейзел! – завел он. – Хейзел! Хейзел! Хейзел! Как будто только что выучил ее имя. Едва выбравшись из глубокого сна, ее мозг не мог отличить панику от энтузиазма. Она решила, что у папы приступ. – Я звоню в девять-один-один, пап – начала она, – и пошлю вертолет забрать тебя из больницы. Больница, куда его должны увезти, была в двух часах езды от Центра, но там была вертолетная площадка, так что врачи Гоголя могли начать работу уже во время перелета в клинику при Центре. Клиника была современной до абсурда. Из невидимых колонок, разбросанных по всей территории, раздавалась успокаивающая, но в то же время оптимистичная музыка – эти звуки, казалось, действительно могли задержать саму смерть, так же как низкие частоты отпугивают некоторых насекомых и паразитов. «Я вот что скажу, – обращался к зрителям один из пациентов в рекламном видео; вроде, Байрон называл его нефтяным магнатом, – ты как будто отправляешься путешествовать во времени на тридцать лет вперед и попадаешь в клинику будущего. Два дня назад мне сделали четвертное шунтирование, и это была самая приятная процедура в моей жизни. Я бы с удовольствием повторил!» – Хейзел, Хейзел! Хейзел! – продолжал отец, – никаких ЧП! В смысле, ЧП есть, но не в медицинском смысле. У меня тут случилось то, что люди искусства называют прозрением. Тут на стене спальни возникли мерцающие красные неоновые буквы – реакция байроновского шлема для сна, который засек повышенный уровень стресса. «Разбудить Байрона?» – вопрошала надпись. Шлем не будил Байрона по умолчанию, если она просыпалась посреди ночи с бешеным пульсом, потому что в Центре ей снились одни только кошмары, и если бы Байрон просыпался каждый раз, когда она сидела на постели, панически хватая ртом воздух, ему бы никогда не удавалось выспаться. Поэтому шлем предоставлял выбор ей. Она ни разу не захотела разбудить Байрона. Хейзел провела двумя пальцами влево в воздухе, и вопрос исчез. – Так ты в порядке, пап? – Не то слово! Я хочу снова начать ходить на свидания! Мой приятель, который живет вниз по улице, оформил мне профиль на сайте знакомств. Хейзел взглянула на спящего Байрона и ощутила укол зависти к престарелому отцу и его новым амурным приключениям. После того как Хейзел вышла замуж, ее склонность завидовать другим людям, в отличие от остальных чувств, не атрофировалась, а разрослась, причем до таких масштабов, что Хейзел могла бы отделиться от нее и с гордостью наблюдать с высоты, как за скаковой лошадью, лидирующей в забеге: «Вы не представляете, насколько быстро может бежать этот чудо-зверь!» У нее явно был талант к эмоциональному обнищанию. Она была в числе лидеров по этому параметру. Хейзел старалась не смотреть на шлем Байрона, но он ее гипнотизировал. Струйки голубого света поднимались от шеи вверх по главной панели и, разветвляясь, стремились к макушке. Из-за темного стекла казалось, что Байрон – это незаконченный проект, личинка, и ей было страшно его будить. В ее кошмарах он снимал шлем, а под ним оказывалось неоформившееся лицо с торчащими наружу мышцами. Впрочем, разбудить Байрона случайно было бы непросто. Там, под шлемом, успокаивающее дельта-излучение влияло на его БДГ-фазу сна, помогая Байрону не проснуться; кроме того, шлем совсем не пропускал света. Хейзел предпочитала не надевать свой; он стоял на тумбочке на подставке и всю ночь маньячно на нее поглядывал. Когда она надевала шлем, это было похоже на репетицию смерти, слишком убедительную, на ее вкус. Поддаться было слишком легко – и это пугало. Обычный человек, надев шлем, засыпал меньше чем за две минуты. «Я не хочу быть настолько хорошим дублером, чтобы мне в итоге отдали роль», – сказала она Байрону, но у его гаджетов как обычно на все были ответы: спать под сенсорным куполом безопаснее всего, потому что он отслеживал жизненные показатели. Если пульс понижался слишком сильно, аварийная система пыталась тебя разбудить: если ты не реагировал, то сигнал тревоги вызывал врачей неотложной помощи. И даже несмотря на то, что Хейзел не надевала свой шлем, она все равно оставалась в безопасности – до тех пор, пока Байрон спал в своем: их модель, Омега, была настроена на семейный режим и мониторила всех живых существ в определенном радиусе. Если бы с Хейзел что-то случилось, шлем Байрона об этом бы узнал. Папа сходил на три свидания с разными женщинами, но быстро сдался, так как все они начинали собираться домой, не проговорив с ним с ним и десяти минут. «У меня никогда особо не складывалось с общением» – сказал он Хейзел. Не поспоришь. Иногда на нее накатывало желание пожаловаться ему на свой брак, но сочувствовать он умел только в стиле спорткомментатора, речь которого из-за проблем с сигналом отстает от картинки. Если бы она сказала что-то вроде «Пап, кажется, я зря вышла замуж за Байрона», он бы, скорее всего, тут же заговорил о чем-нибудь другом, так что она подумала бы, что он ее не слушал или пропустил последнюю фразу мимо ушей, – ее бы это задело, но в то же время, ей стало бы легче. И как раз тогда, когда она расслабилась бы и начала выбирать тему поприятнее, он бы встрепенулся: «Вот как? Фигово тебе, да? Ох! Что ж! Держись». Поэтому она решила отложить разговор до тех пор, пока молчать уже будет невозможно. И вот час настал. Как ни странно, уходить сегодня из его дома было тоскливо – ни следа прежней радости освобождения. Раньше такого не было. Когда она была замужем, она время от времени приезжала к отцу, но только затем, чтобы потом ее собственная жизнь казалась ей чуть лучше. Встречи с ним убедительно доказывали, что это его грубый характер, а также многочисленные несовершенства и тяготы ее детства, как дорожные заграждения, отрезали ей путь к искренней радости, а ее собственные решения, недостаток амбиций, неумение работать в команде и относительная трезвость роли не играли. Мама, конечно, тоже была виновата, но после смерти параметры ее деспотического правления изменились. Дальше разрушать жизнь Хейзел она не могла, потому что дочь, как и все остальные живые существа, оказалась вне ее юрисдикции. Возможно, поэтому Хейзел и вышла за Байрона после смерти мамы. Она решила продолжить мамино дело – и собственными руками испортить себе жизнь. 3 Май 2008 С Байроном она познакомилась случайно. Одной из предприимчивых однокурсниц Хейзел дали задание взять у него интервью для учебной газеты. Байрон собирался прийти на выпускную церемонию и выступить, как он выразился, «с технологической напутственной речью». Выступление получилось инновационное, тут не поспоришь – на саму церемонию она не попала, но слышала о ней в новостях и от своих друзей, которые смогли сдать годовые экзамены и продолжить учиться. Байрон вышел на сцену в костюме и солнечных очках – он всегда так одевался, когда хотел выглядеть круто. Сначала он заявил, что никакой речи он не подготовил, и прямо сейчас они будут писать ее все вместе. Он попросил каждого студента подобрать слово, которое лучше всего описывает его учебу, и выкрикнуть его на счет три. Затем он заставил всех прокричать слово, которое отражает их надежду на будущее, и наконец слово, которое передает их страх перед тем, что ждет их после выпуска. («Угадай-ка, – доверительно, почти флиртуя, спросил ее Байрон позже, – сколько человек трижды прокричали „вода для бонга“? Еще один неожиданный результат статистики: словом „сиськи“ чаще описывают главный страх в будущем, а не время в колледже. И так было не только у вас. Нет, ты только представь! И еще нас, особенно наших стажеров, которые, по их словам, „ближе к народу“, удивило, как мало выпускников прокричали „киски“, чтобы описать учебные годы. Возможно „сиськи“ в компании бабушек и дедушек кричать проще. Даже „чипсы“ кричали чаще, чем „киски“». – А «члены» кто-нибудь кричал? – спросила Хейзел. – Вот поэтому тебе надо было выпускаться, – ответил Байрон.) Благодаря байроновской новой системе распознавания голоса, каждое слово было услышано, обработано, добавлено в рейтинг частотности – и алгоритмы создали на их основе напутственную речь. Она была посвящена значимости опыта учебы в колледже, предстоящим трудностям и мечтам, которые студенты хотели бы исполнить – и так как в ход пошли самые популярные ответы, речь легко нашла отклик у студентов. Вышло забавно и злободневно. А также, благодаря новейшему обновлению программы, слезовыжимательно. Вместе с Байроном на сцене стояли родители студента, который погиб в аварии на первом курсе. Если бы он выжил тогда, то выпускался бы вместе со всеми. Просканировав двухминутное любительское видео, программа с почти идеальной точностью воспроизвела особенности его произношения, и искусственно созданная речь зазвучала его голосом – и пока его родители плакали, не веря в происходящее, их транслировали на большом экране, а студенты прижимали ладони к груди, чтобы унять стук сердца. Когда речь подошла к концу, все студенты аплодировали стоя – и это были самые долгие овации в истории учебного заведения (по крайней мере, из записанных на видео) – это доказали сотрудники отдела аналитики Байрона, которые отсмотрели архив записей всех торжественных событий колледжа. – Мы сильно рисковали, – сказал Байрон Хейзел, когда та отключила диктофон. Дженни, ее ответственная и мотивированная подруга, которая должна была брать интервью у Байрона, в последний момент слегла с жутким желудочным гриппом. Так сложилось, что заменять ее пришлось Хейзел. – Конечно, мы сначала прогнали запись при родителях – нужно было убедиться, что они не против. Потом они говорили мне, что это был потрясающий опыт. Они как будто провели еще немного времени с сыном. Но с голосами не все так просто. Они вызывают эмоции. На пробных испытаниях родственники говорили нам, что слышать голос погибшего близкого человека слишком больно, что это отталкивает. Пока Байрон говорил, Хейзел думала о его собственном голосе: почему он ни разу не дрогнул, хотя речь идет о таких деликатных вещах?