Как только за Хейзел закрылась входная дверь, ей захотелось пройтись вокруг дома и оглядеться. Может, удастся куда-нибудь забиться и прожить на пару часов подольше? Хотя в ее случае варианта прожить подольше, скорее всего, не предполагалось. Когда пару месяцев назад она заикнулась при Байроне о переезде, он посмотрел на нее очень страшно. Почти отчаянно: «Ты представляешь, что мне тогда придется сделать? Ты правда хочешь, чтобы я пошел на крайние меры?» «Недопустимо», – сказал он ей. В переводе с байронического это означало, что хуже расклада быть не может. И вот она здесь. Может, потому что все еще оставался мизерный шанс, что он ее не убьет? Хотя вряд ли. Конечно, сам он никого убивать не станет. Уж точно не своими руками. Хейзел было даже забавно представлять Байрона, в начиненном гаджетами костюме как с обложки «Wired», у выцветшего на солнце американского флага позади изгороди отцовского дома за таким тривиальным и неавтоматизированным занятием как удушение ее голыми руками. Пока он ее душил, она могла бы даже рассмеяться ему в лицо, ведь это было так на него непохоже. А сразу после убийства ему пришлось бы помучиться со сбоем распознавания эмоций. На самом деле ей стоило опасаться чего-то вроде микродрона-убийцы. Жужжащей штучки, похожей на пчелу, которая впрыснет ей химический яд прямо между глаз. Непросто будет убедить папочку, что ей всерьез стоит бояться чего-то такого. Но это и есть стиль Байрона. Точка. А ей ведь правда не хотелось умирать. По крайней мере, вот так. Правда, перспектива и дальше исполнять роль постоянной аудитории Байрона и быть подопытной в его экспериментах подкинула ей монетку, которую можно нигилистично подбросить: орел – она умрет, решка – проживет самую жалкую жизнь. Но Хейзел все равно надеялась, что после долгих лет внешней и внутренней слежки и сожительства с человеком, которого она привыкла одновременно бояться и ненавидеть, жизнь без постоянной тоски уже принесет удовлетворение или что-то близкое к нему. Ей хотелось прожить подольше, чтобы увидеть, какая она, независимая жизнь с ее радостями и трудностями, которую она могла бы прожить, если бы не сбежала тогда к Байрону. Если бы ей хватило ума сказать: «Богатство – это, конечно, соблазнительно, но какой-то ты слишком странный; я, конечно, тоже, но что-то тут не так. Есть у меня нехорошее предчувствие насчет этого „нового этапа отношений“, как будто меня ждет что-то чуждое и враждебное, о чем я пока не могу знать». Хейзел отвернулась от двери и открыла глаза, до этого она на всякий случай зажмурилась: а вдруг прямо сейчас кто-то или что-то бросит флакончик с быстродействующим ядом прямо ей в лицо. Вместо этого перед ней предстало что-то вроде сценки из мюзикла про провинциальный городок. Стариковский, но достаточно крупный. Пенсионеры, должно быть, вышли смотреть закат, и закат был хорош. Лучи солнца оказывали омолаживающее воздействие. Они красили их седые волосы в каштановый, укладывали на лысые головы здоровый золотистый загар. Старички как по команде остановились, посмотрели на нее и помахали. Она как будто приземлилась в пенсионерской стране Оз с передвижными домами. Пожилых людей, которые собирались вокруг нее, одновременно интересовало и отпугивало то, что она относительно молода. Она видела, что из дальних домов к ним подходят новые старики. Она как будто должна была выступить с речью, объявить выборы губернатора. Наконец один старичок нарушил тишину и крикнул ей: – Ты кто будешь? – Да! – подхватили другие. Трудно было сказать, кричали ли они от злости или потому что плохо слышали. Хейзел не имела права надолго задерживаться в «Тихом уголке», ведь ей еще не было пятидесяти пяти, но ведь они не могли знать, что в ее планы входило здесь остаться? Может быть, они сумели почувствовать ее жилищные притязания. Когда мама умерла, Хейзел вышла замуж, а папа въехал сюда, он придумал легенду: соседям он рассказывал, что его дочь живет в Вашингтоне и занимается «какими-то странными политическими делами» и что отношения у них, в целом, очень напряженные. Когда Хейзел приезжала к нему на автоуправляемом седане с эскортом охранников, папа говорил всем, что это дочь его фронтового товарища, который погиб молодым, и что она приезжает послушать истории о военных годах. Он не хотел, чтобы все знали, что Хейзел замужем за Байроном. «Боже, тут ведь тогда очередь выстроится из любителей поживиться. Как в „Крестном отце“. Весь день будет кто-нибудь заглядывать и просить чем-нибудь помочь». Хейзел оглядела толпу и кашлянула, прочищая горло. – Я одна из племянниц Герберта, – сказала она. Если Байрон сейчас видел ее через скрытые камеры, ей это было даже на руку. Давай, посмотри на всех этих свидетелей, у которых нет ничего, кроме времени. Среди них должно найтись много любителей наблюдать за птичками. У кого-то даже есть бинокли. Любопытные соседи. Это море обвисшей плоти гарантировало ее безопасность. – Дядя твой никогда не ходит на собрания, – пожаловалась какая-то женщина, тоже очень громко. Крошечная собачка на поводке кусала ее за отечную лодыжку, но та, похоже, ничего не чувствовала. И хорошо, потому что владелец собаки уронил поводок и, кажется, дремал стоя. Хейзел слышала, как он похрапывал. – Твой дядя совсем слепой? – Думаю, да, – ответила Хейзел. – Почти уверена. А почему нет? – Тут просто подростки эти… – присоединилась другая старушка. – Разъезжают на своих велосипедах, и знаете, что делают? Писают на газоны! При свете дня! Я и сейчас чувствую, а вы? Запах мочи от травы. – Наверняка какая-то банда, – выкрикнул еще кто-то. Началось неформальное собрание мэрии. Вероятность умереть на месте теперь казалась Хейзел достаточно ироничной. Как бы они отреагировали, если бы она сказала: «Знаете что? Из всех собравшихся здесь у меня больше всего шансов не пережить эту ночь!» Именно поэтому ей не стоило осторожничать и посвящать следующие два часа жизни пенсионерскому разговору про мочащихся подростков. Нужно было срочно ввязаться во что-нибудь приятное. Как папа с Дианой. Как мама с Берни, и т. д. Был ли секс тем, чем бы ей хотелось заняться в последние часы на земле? Хейзел задумалась. Она была бы не против закрутить с кем-нибудь напоследок, но выпить пива в баре ей хотелось больше. Другие варианты она не рассматривала. Кроме того, можно пойти в самый отвязный бар. Она не была ни в одном злачном местечке с тех пор, как вышла за Байрона. Хейзел решила обратиться к людям на их же языке. – Было приятно познакомиться, но мне пора на прием к доктору. – Так поздно? – гаркнул пенсионер в бейсболке. Бейсболка говорила, что он «старичОК». – Понятно, что они бандиты, – раздался другой голос. Хейзел пошла вперед. Толпа не расступилась. Все стояли на своих местах, и ей пришлось вихлять между ними, как между дорожными конусами. Трейлерный парк был довольно далеко от места, где Хейзел выросла. Она прошла мимо прачечной и мини-маркета, и магазина, где торговали париками и всякими ортопедическими штуковинами в пропорции 50/50. И вдруг – она поверить не могла, что никогда не обращала внимания раньше, когда ее отвозили в Центр – видимо, она сидела, спрятав голову между колен, в той самой антипанической позе, как после свадьбы (теперь ее обычной позе для отдыха) – она увидела торговую точку Гоголя, где продавали бэушную технику. В витрине стояла электронная зубная щетка, «Чистикс» 3.0, которая, как механическая автомойка, выплевывала струю фторированного геля-антисептика. Хейзел как-то ее опробовала, и ее тошнило все время, пока та была во рту. Щетка исторгала страшные объемы пены. Как будто Хейзел была огромным хищником, который пытается сожрать щетку, а та, защищаясь, вырабатывает яд. Байрону нравились всякие бытовые вещи, потому что благодаря им компания могла сойти за безобидную: ну какие тайны могут быть у фирмы, которая выпускает такие разнообразные девайсы для гигиены полости рта? Хейзел не знала, есть ли вообще бар в пешей доступности от папиного трейлера. Ей вспомнилось, как в детстве папа говорил, что спрятал во дворе десять монеток по двадцать пять центов, и отправлял ее их искать. На самом деле, он прятал всего шесть монеток, так что искать ей приходилось до заката, а потом она брала фонарик и шла искать дальше; к тому моменту, как он наконец звал ее домой, она ужасно выматывалась и в итоге жаловалась ему, а он говорил: «Значит, плохо старалась». Он стоял на своем, даже когда она поумнела и заставила его признаться, что монет было всего шесть. «Если бы ты по-настоящему хотела найти все, – парировал он, – ты бы так или иначе откопала еще четыре». Конечно, Хейзел могла бы зайти в магазин и за пару секунд отыскать бар через GPS-приложение, но это означало бы уступить врагу. Никогда в жизни она не будет зависеть от технологий. Ей хотелось нарисовать в памяти собственные карты, пускай нестабильные и неточные – но в них отразилось бы ее представление о мире. Она решила перепрограммировать саму себя. Нельзя сказать, что Байрон промыл ей мозги: если бы он смог, она бы не ушла. В окружении Гоголя царил культ техники, умение на нее полагаться считалось достоинством, и статус человека зависел от количества его гаджетов. Однажды Хейзел спросила Байрона: – Представь, что одна из твоих сотрудниц превратила себя в Трансформера и пришла так на работу. Эта пробивная девушка ухитрилась отделить свой мозг от человеческого тела и поместить его в механическое. Как бы ты к этому отнесся? Байрон и глазом не моргнул: – Я попросил бы сделать то же самое со мной, причем немедленно. В тот же день. Если по каким-то причинам она не могла бы повторить опыт с тем же результатом, я отдал бы ей бизнес. Сначала сделал бы совладельцем, а потом вышел бы на пенсию и оставил ее править балом до скончания веков. Немного есть способов, которые могут поддержать конкурентоспособность технологической корпорации так же эффективно, как бессмертный генеральный директор. – То есть ты хотел бы стать бессметным? – уточнила Хейзел и, не веря, повторила вопрос: – На самом деле бессмертным? – А почему нет? Технологии развиваются с каждым днем. Во многом, благодаря мне, – он подмигнул ей, и Хейзел почувствовала, будто все ее органы были карточным домиком, и Байрон, подмигнув, смахнул его со стола. Тогда она мечтала о смерти как о единственной возможности спастись от этого брака, а Байрон, по всей видимости, намеревался поддерживать жизнь в них обоих как можно дольше. Хейзел понимала, что сделала неправильный выбор и настало время понести наказание: это была ее жизнь, она не могла от нее сбежать. На самом деле не могла, хотя и попыталась. Так или иначе он захочет ее вернуть. Несколько лет ушло, чтобы решиться на побег, что бы за ним ни последовало. Знать что-то и понимать, что с этим делать – разные вещи, думала Хейзел. К примеру: сейчас она шла одна по незнакомой улице без телефона, доступа к интернету и навигатора и искала бар, а ее муж, несколько отделов фирмы которого занимались производством оружия и устройств для слежки, предположительно хотел ее убить. Она это прекрасно знала, но что делать не имела понятия. Тут она заметила вывеску «Запятнанная роза». Название походило на плохой эвфемизм, возможно, на неэлегантную отсылку к венерическим заболеваниям. Если Байрон найдет ее здесь, это место подойдет для смерти не хуже, чем все остальные. 6 Бар был лучше некуда: с самыми обычными телевизорами, а не с телестеклами от Гоголя, к которым Хейзел привыкла дома. А еще здесь курили обыкновенные сигареты. И курили много. Благодарность захлестнула Хейзел – давно забытое чувство. Ей даже сперва показалось, что у нее какие-то проблемы с пищеварением. Курить в Центре и других зданиях Гоголя было строго запрещено всем, кроме, как ни странно, одной докторши из медицинского отдела, у которой Хейзел обычно проходила плановые осмотры. Хейзел однажды спросила про нее у Байрона, и тот ответил: «Лучше бы бросила, конечно, но она на особом счету. Я очень доволен ее исследованиями». Хейзел купалась в тяжелых клубах дыма, как в химической ванне, причем в хорошем смысле – бар стал ее дезактивационной камерой. Со всех сторон гости окуривали друг друга дымом, как священными благовониями. Тут она могла напоследок очистить кожу от технологий Байрона, насколько это вообще возможно. От мужа она усвоила: будущее ненавидит микробов. Ей никогда не было плохо физически, пока она жила с ним. В доме не было ничего тканевого, кроме постельного белья, полотенец и салфеток, да и те были изготовлены из какого-то гладкого, антибактериального волокна, как будто шелк скрестили с алюминиевой фольгой. Если она ворочалась в постели, звук, который издавала простыня, напоминал шуршание упаковки, когда разворачиваешь буррито. Выходит, вот и вся ее месть Байрону – изгваздаться посильнее, пока ее не убили? Например, не мыть руки или целовать парней с герпесом. Может, микробы сработают как камуфляж от Байрона и его агентов – это будет как вываляться в грязи, чтобы медведь тебя не почуял. Если она заболеет чем-нибудь достаточно заразным, их датчики не опознают в ней человека: они-то настроены на поиск того, кто последние годы принадлежал к привилегированному классу. Присев за стойку, Хейзел придвинула к себе бокал из-под пива, оставленный прошлым хозяином. – Я бы хотела пить из этого бокала, если можно, – объявила она, возможно, чересчур горделиво. Барменша тут же наполнила его, не сполоснув со дна пенные остатки. – Потому что ты его любишь, да? – спросила она. У Хейзел свело живот. – Байрона? Хейзел легко могла представить, как он с вовлеченностью режиссера наблюдал за ней, когда она вышла из папиного дома, а потом заменил бармена в каждом баре в радиусе пяти миль на сотрудника Гоголя, который, подав ей пиво, сразу завел бы разговор о ее с Байроном отношениях. – Парня, который бокал оставил, – пояснила барменша. – Ты серьезно на него запала? Что бокал оставил Байрон, Хейзел представить никак не могла: на поверхности стекла не было ни программ, ни изображений. – А, этот, – ответила она. – Нет. Мне просто нужен был грязный бокал. Барменша поставила перед Хейзел пинту теплого пива; пенный слой в пару сантиметров напоминал «Чистикс». – Раз так, то ты пришла по адресу, – сказала барменша, глядя куда-то мимо Хейзел и кому-то подмигивая, – у нас тут и бокалы такие, и клиенты. Она достала пачку сигарет, и Хейзел хотела было стрельнуть одну, но заметила, что в пачке осталось немного. Хейзел вспомнила, как рада была оставить все эти признаки нужды за спиной, когда вышла за Байрона замуж, – она была уверена, что больше не будет знать недостатка ни в чем, не будет беспокоиться, что не может что-то себе позволить, что у нее будет доступ к бесчисленному денежному потоку мужа. Она тогда искренне верила в силу денег. Сказок о них наслушались все дети из бедных районов. И многие мифы, надо признать, были правдивы: благодаря богатству Байрона Хейзел пожила в отелях во многих красивых городах. Но Байрон уходил на работу, а она оставалась в комнате, из вечных соображений безопасности (после третьей или четвертой поездки виды из окон на заграничные мегаполисы стали казаться ей совершенно одинаковыми. «Я думала, мир гораздо больше», – поделилась она со служащим отеля, а тот только молча откупорил бутылку вина). Теоретически она могла купить себе что угодно, но у Байрона находилось время оценить и прокомментировать каждое ее приобретение, так что скоро ей разонравилось покупать что-либо вообще, потому что это вело к разговору с Байроном, а ей хотелось говорить с ним как можно меньше. В некоторых аспектах деньги сделали ее жизнь гораздо удобнее: дорогая мебель, душ и ванна, свобода от домашней рутины и забот. Но именно ее замужество, чрезвычайно выгодное замужество, вынудило ее научиться бережливости. Байрон выкурил ее всю. Как мало от нее осталось, как низко она опустилась – это никогда его не заботило. У него всегда была наготове новая задача, в которую она должна была вложить свой энтузиазм, неизменно еще более отталкивающая, чем предыдущая. Прокатись-ка на этой машине. Нацепи-ка на себя монитор. Давай-ка вставим тебе в голову чип. Рядом с ней сидел парень в кожаной ковбойской шляпе и странном жилете, который он носил на голое тело. Жилет выглядел так, как будто много лет назад с парня сняли кожу, а тот, предавшись ностальгии, приклеил ее обратно. Хейзел не сразу поняла, что он вообще одет, потому что цвет и текстура его кожи и одежды совпадали. Белки глаз были светло-красными. Кажется, он достиг особой стадии умирания, бонусного уровня, который немногим удается разблокировать. Тут Хейзел осенило: не обязательно чем-то болеть, чтобы выглядеть больной: если ее папе можно завести ненастоящую любовницу, почему бы ей не покрыться поддельными ранами? Бутафорские кровавые язвы? Может, так она сразу почувствует себя менее обайрониченной? Впрочем, сейчас ей хотелось общества так сильно, что зараза ее не пугала. – Тут не занято? – спросила она соседа. Он повернулся и смерил ее взглядом. Он представлял тот тип курильщика, который курит сигарету без рук с самого первого момента, как она оказывается во рту. Чтобы она не выпала, говорить приходится со сжатой челюстью сквозь сомкнутые зубы, как чревовещателю. – Непохоже, что ты тут часто бываешь, – предположил он. – Личный кризис? – В точку, – ответила Хейзел. Она осмотрела ряд бутылок на полке: некоторые этикетки щекотнули приглушенные вспоминания в ее памяти. Байрон не хотел видеть в доме никакой фирменной символики кроме гоголевской: глупый каприз, один из тех, что превращали Центр в другую планету. Работники столовой снимали все этикетки с еды и напитков, горничные избавлялись от всех марок на вещах. «Логотипы и прочая символика тянут из нас энергию», – говорил он. – Я только что бросила мужа и переехала к отцу, – продолжала Хейзел. – У меня ничего не осталось. Ее собеседник улыбнулся, потушил сигарету и протянул ей ладонь. – Лучшее качество женщины. Приятно познакомиться. Меня зовут Ливер.