Хуже всего придется тем, кого продать иноземным купцам не удастся. Этих ждет воистину ад земной. С такими обычно поступают дьявольски жестоко, изощренно, отрезают уши, рвут ноздри, прижигают каленым железом и бросают в темницы, чтобы потом использовать на самых тяжелых работах в городе, в каменоломнях, шахтах, да мало ли где еще, куда даже рабов, имеющих самых жестоких хозяев, не посылали. Кормить будут гнилым мясом подохших животных, а то и бросив в темницы горсти порченого зерна, непригодного для домашнего скота. Воды глоток, и то грязной, протухшей. И бить, бить, бить, при любом поводе и безо всякого повода. И эти невольники будут просить Господа, чтобы ниспослал им смерть. В тяжких мыслях Михайло дошел до «площади слез». Со всех сторон пирамидальные тополя и минареты, дающие хоть какую-то тень. Фонтаны, среди которых в центре главный, низвергающий мириады брызг освежающей влаги. Спуск к морю. Торговцы людьми заняли свои места. Они горлопанили и тут же выставляли напоказ свой «товар», готовясь к шумной торговле в ожидании посетителей. Бордак встал у фонтана и не сразу заметил, как к нему подползла страшная своим уродством старуха. Без ушей, волос, нескольких пальцев на руках. Страшно смотрелись черные дыры вместо глаз – когда-то ее лишили зрения. – Человече, помоги, коли душа в тебе еще осталась! – прошептала она по-русски. – Кто ты? – спросил Бордак. – Ты не литвин, – как-то напряглась старуха. – А с чего ты вообще взяла, что я из Речи Посполитой? Ведь не зришь же? – Запах одежи твоей. Очи выжгли, а нюх стал, как у собаки. Одежа на тебе литовская. А сам не литвин, ты… русский. – Нет, старая, на сей раз подвел тебя нюх. – Нюх не мог подвести, да и говор у тебя рязанский. – Сама, что ли, из Рязани? – Оттуда. А ты как попал сюда? Аль тоже, как басурмане, занялся собачьим делом несчастных полонян продавать? – А если так, то что? – Тогда будь ты проклят! И забудь, что русский. Ты… – Старуха не договорила и полезла обратно в тень. Михайло заметил продавца лепешек, подозвал его, купил одну и окликнул старуху: – Эй, старая, возьми хлеб! – От тебя не треба ничего! – Я не торговец, случайно здесь. И родом из Киева, хотя мать русская. Я не людьми торгую, а сукном. – Не брешешь? – Были бы очи, увидела бы, как перекрестился. – Ты крестись, я учую. Бордак перекрестился, и старуха подползла к нему. Михайло отдал ей лепешку, и она вонзилась в нее оставшимися зубами. Ела жадно, отрывая большие куски и глотая их, почти не пережевывая. После, как сбила голод, спрятала остатки еды под лохмотья, забралась на парапет фонтана, свесилась и, лакая, как собака, попила воды. – Спасибо, – упала она к ногам Бордака. – Возьми немного денег. – Пошто за так даешь? – По то, что… не важно, бери! Михайло бросил монеты, и они тут же исчезли в лохмотьях. – Давно ли тут маешься, старуха? – Да уж двадцатый годок в полоне. Девкой попала к татарам, когда село наше они разграбили. – Что за село? – Смеяться будешь. Веселым село называлось. – Девкой, молвишь? Сколько же тебе тогда годков было? – Шестнадцать. – Погоди, это что ж, тебе ныне тридцать шесть лет?! – удивленно воскликнул Бордак. – Да, – вздохнула старуха. – А дашь сколько? Все шестьдесят? Да только тут до таких лет не доживают. А выгляжу древней старухой из-за пережитого в полоне. Меня Глафирой на селе звали, тут стали звать Гульнарой. На этом самом рынке местный вельможа купил к себе в гарем. Знал бы ты, как я танцевала. Научили меня танцу, танец живота зовется. Мне равных не было. Бек вельми доволен был, часто в покои свои звал. А я все о родине думала, мыслила, как бежать отсель. Но как и куда сбежишь? Недолго жизнь моя в «золотой клетке» продолжалась. Однажды в танце ногу сломала. Случайно, но так, что хромать стала. А хромая наложница кому нужна? Отдал меня бек своему верному нукеру Амиру. А тот ох лют был и до баб охоч. Что он вытворял со мной, о том и вспоминать тяжко. Это он изуродовал меня. И отправил на работы в хозяйство своего брата, такого же зверя. Захворала я, ну, новый хозяин и выбросил меня на улицу. Выжила чудом. Молилась дюже, сюда приползла и уже год как тут обретаюсь. Но недолго мучиться осталось. Скоро помру я. – Пошто молвишь речи непотребные? Кому когда помирать, решает только Господь. – Эх, добрый человек, и я о том ведаю. Осенью помру. Но покуда я к себе в нору, а то еще неприятности у тебя из-за меня будут. Благодарствую за все, прощевай. Бордак не стал останавливать эту тридцатишестилетнюю женщину, превратившуюся за годы полона в дряхлую, больную старуху, и Глафира-Гульнара уползла. А Бордак осмотрелся. Человека, что должен был быть на площади, нет. А солнце все ближе к зениту. Начало припекать. Август месяц здесь жаркий. Иногда ветер со стороны моря приносил прохладу, но она не спасала. На небе ни облачка. И солнце словно хочет выжечь этот проклятый город. Михайло услышал сзади крики торговцев. Обернулся. И заинтересовался. Недалече татарский купец пытался продать турку ту самую женщину, что бросалась к своему сыну на площади. Покупатель бесцеремонно задирал платье невольницы, в которое ее, видно, переодели перед торгом, ощупывал икры, ляжки, ягодицы, руки, спину, лицо и цокал языком: – Да она с виду только здоровая, а сама слаба, мышцы хилые. – Хорошая, сильная баба, что ты, Булут! На ней пахать и пахать. Ты же знаешь меня, я плохой товар не продаю. – Раньше у тебя лучше бабы были. Мальчишка, слов нет, хорош. Его можно продать в Константинополе, он понравится многим знатным вельможам. За него дам четыреста акче, как просишь, а вот за бабу только сто пятьдесят. – Да что ты, Булут? Цена уруса непокорного двести пятьдесят акче, а ты за женщину, которую и на работы отправить можно, и в постели еще ублажит, сто пятьдесят? – Больше не дам. – За сто пятьдесят не продам. – Тогда покупаю одного мальчишку. – Если так, то цена его уже пятьсот! – Ты хочешь поссориться со мной? – Не разлучайте с сыном. Прошу вас, – прошептала женщина. Продавец повернулся, ударил ее по щеке: – Заткнись, свинья! Еще слово, и насмерть запорю! Бордак, слыша все это, двинулся к торгашам. Бесцеремонно оттолкнул турка, несмотря на то что рядом стояли его нукеры. – Отойди, дай товар посмотреть. – Я смотрю, не видишь, литвин? – Эй ты, продавец! – не обращая внимания на турка, крикнул Бордак татарину. – Сколько просишь за женщину с ребенком вместе? Продавец расплылся в похотливой, хитрой ухмылке: – Для тебя, уважаемый, бабу отдам за триста акче, пацаненка – за пятьсот. Хорошая цена. Женщина пустыми глазами печально смотрела на нового покупателя. Знала, что тот слышал, о каких деньгах до него шел спор, но торг есть торг. Продавец устанавливает цену, покупатель либо соглашается, либо пытается сбить. – Хорошо. Я покупаю товар, – не имея времени на торг, согласился Михайло. Татарин едва не подпрыгнул от радости. Такого он не ожидал. – И мать, и дитя берешь? – Да, вместе. – Ай, хорошо, ай, правильно! Видишь, Булут, есть люди, которые знают настоящую цену хорошему товару. – Я с тобой больше не торгую, Мунис, – сплюнул на землю турок. – Продавай товар литвинам. Только что делать будешь, когда их самих здесь продавать начнем? – А вот как начнем, тогда и поговорим, – кивнул татарин и повернулся к Бордаку: – С тебя восемьсот акче, литвин. Дозволь узнать твое имя? – Мое имя тебе знать ни к чему. А деньги – держи. Русский тайный посланник под видом литвина вытащил из-под рубахи мошну, отсчитал из нее двадцать монет, а остальные деньги вместе с мошной кинул татарину. Тот на лету поймал мешочек.