Рисунок 34. У бодрствующего маленького ребенка префронтальная кора уже проявляет активность. Двухмесячные младенцы слушали предложения, произнесенные на языке матери, а деятельность их мозга в это время подвергалась сканированию с помощью фМРТ. Звуки речи активировали обширную речевую сеть, в том числе заднюю нижнюю фронтальную область, известную как центр Брокa. Когда запись проигрывали задом наперед и речь становилась мало узнаваема, активность заметно падала. В период бодрствования у детей также активировалась префронтальная кора правого полушария. Деятельность этой области также связана с сознанием, поскольку, когда ребенок засыпал, активность падала Измерив скорость активации с помощью МРТ, мы подтвердили, что языковая сеть ребенка работает, но только гораздо медленнее, чем сеть взрослого человека, особенно в области префронтальной коры11. Быть может, именно эта замедленность и мешает возникновению сознания? Что, если ребенок обрабатывает речь в «зомби-режиме» или как человек в коме — бессознательно реагируя на новые звуки? Тот факт, что у внимательно слушающего двухмесячного младенца при восприятии языка активируются те же корковые сети, что и у взрослого человека, еще ни о чем не говорит, поскольку мы знаем, что значительная часть этой сети (за исключением, возможно, центра Брокa) способна активироваться без участия сознания, например во время анестезии12. Но вместе с тем мы своим экспериментом доказали, что у младенцев имеются зачатки вербальной кратковременной памяти. Когда мы повторяли одно и то же предложение через четырнадцать секунд, двухмесячные участники эксперимента демонстрировали узнавание13: при втором прослушивании центр Брокa становился значительно активнее, чем при первом. Детям было всего по два месяца, но в мозгу у них уже закрепился один из основных признаков сознания: способность в течение нескольких секунд удерживать информацию в кратковременной памяти. Не менее важно было и то, что реакция младенцев на речь различалась в зависимости от того, бодрствовали они или спали. Слуховая область зрительной коры включалась всегда, однако дорсолатеральную префронтальную кору активность захватывала, только когда ребенок не спал; у спящих детей мы в этой области наблюдали лишь сглаженную кривую (рис. 34). Таким образом, можно заподозрить, что префронтальная кора, этот важнейший узел рабочего пространства у взрослых, уже играет важнейшую роль в работе сознания у бодрствующих младенцев. Еще более выраженное свидетельство того, что дети нескольких лет от роду обладают сознанием, можно получить с помощью локально-глобального теста, о котором шла речь в главе 6, — теста, который используется для поисков остаточного сознания у взрослых пациентов в вегетативном состоянии. Он прост: пациенты слушают повторяющиеся последовательности звуков, например «бип-бип-бип-бип-у-у-у», а мы фиксируем активность их мозга с помощью ЭЭГ. Изредка последовательность нарушается, и в конце вместо «у-у-у» появляется другой звук, например «бип». Если эта неожиданность вызывает глобальную волну РЗ, которая охватывает всю префронтальную кору и связанные с ней зоны рабочей области, весьма вероятно, что у пациента наличествует сознание. Участнику теста не нужно ничего знать, не нужно уметь говорить или следовать инструкциям. Тест так прост, что его можно проводить на детях (или на любых животных). Выслушать цепочку звуков способен любой ребенок, и, если его мозг достаточно умен, он уловит соответствующие закономерности. Связанные с различными событиями импульсы фиксируются у детей первых месяцев жизни. Беда только в том, что от слишком однообразного теста дети устают и начинают нервничать. Чтобы проверить наличие у них этого автографа сознания, моя жена Гислейн, по профессии нейропедиатр и специалист по вопросам младенческого познания, адаптировала наш локально-глобальный тест для своих задач. У нее получилось мультимедийное шоу, в котором симпатичные рожицы произносили последовательности гласных: «аа-аа-аа-ээ». Дети с удовольствием следили за болтливыми меняющимися рожицами, а мы, завладев детским вниманием, с радостью обнаружили, что уже в два месяца от роду мозг младенца выдает глобальную сознательную реакцию на неожиданные изменения — то есть нашли еще один автограф сознания14. Большинство родителей не удивятся тому, что их двухмесячный ребенок уже показывает высокие результаты тестов на наличие сознания, однако наши тесты показывают, что детское сознание имеет одно важное отличие от взрослого: мозг младенца работает значительно медленнее, чем мозг взрослого человека. Каждый этап обработки информации занимает непропорционально много времени. На то, чтобы зафиксировать смену гласной и выдать неосознанную реакцию на несоответствие, мозгу младенцев, которых мы исследовали, требовалась треть секунды. На крупные изменения их префронтальная кора реагировала целую секунду — втрое-вчетверо медленнее, чем у взрослого человека. Следовательно, мозг ребенка первых недель жизни представляет собой функциональное глобальное рабочее пространство, только очень уж медленное. Мой коллега Сид Куидер повторил наш опыт и обнаружил все то же, что и мы, но с новыми подробностями. Куидер экспериментировал со зрением и выбрал для эксперимента способность к распознаванию лица — еще одну область, в которой даже новорожденный младенец демонстрирует врожденные способности15. Маленькие дети обожают лица и с самого рождения волшебным образом норовят к ним повернуться. Этот естественный тропизм Куидер использовал для того, чтобы выяснить, действует ли на детей визуальная маска и совпадает ли их порог сознательного восприятия с аналогичным порогом у взрослых. Маскировочную парадигму, которую мы использовали при изучении осознанного зрения у взрослых, он адаптировал для пятимесячных детей16. Детям то быстро, то медленно показывали симпатичное лицо, а сразу после этого — некрасивый почерканный рисунок, игравший роль маски. Видели ли младенцы лицо? Сознавали ли они увиденное? Из главы 1 вы можете помнить, что при использовании маски взрослые сообщают, что не видели ничего, за исключением случаев, когда цель остается видна более одной двадцатой доли секунды. Конечно, не умеющий говорить ребенок не может рассказать о том, что видел, но за него говорят его глаза (точно как у пациента в псевдокоме). Куидер обнаружил, что, когда детям максимально быстро показывали лицо, они не смотрели на него, то есть, по-видимому, не видели. Но как только лицо оставалось на экране достаточно долго, чтобы стимул преодолел порог, дети тотчас же к нему поворачивались. Маска действовала на них так же, как на взрослых, и лицо они воспринимали, только когда его изображение было «супралиминальным» и преодолевало порог восприятия. Важно заметить, что для того, чтобы изображение пересекло порог детского восприятия, оно должно было демонстрироваться в два-три раза дольше, чем в случае со взрослыми. Пятимесячные дети замечали лицо только тогда, когда его показывали дольше 100 миллисекунд, в то время как для взрослых маска перестает работать между 40 и 50 миллисекундами. Особенно интересен тот факт, что пороговые показатели у детей падают и становятся равны показателям взрослых тогда, когда ребенок достигает 10-12 месяцев от роду, то есть именно в тот момент, когда у него начинает проявляться поведение, зависящее от префронтальной коры17. Продемонстрировав существование порога сознательного восприятия у младенцев, мы с Сидом Куидером и Гислейн Деан-Ламберц решили записать реакцию детского мозга на мимолетно демонстрируемые лица. Этапы обработки информации в коре и их последовательность совпали с тем, что мы наблюдали у взрослых: сначала сублиминальная линейная фаза, а за ней внезапное нелинейное массовое возбуждение (рис. 35). На первом этапе активность в задней части мозга постепенно нарастает независимо от того, было ли изображение показано выше или ниже порога восприятия: мозг ребенка явственно накапливает всю имеющуюся информацию о показанном лице. На втором этапе изображение, продемонстрированное выше порога восприятия, запускает медленную отрицательную волну в префронтальной коре. Функционально и топографически эта поздняя активность во многом напоминает наблюдающуюся у взрослых волну РЗ. Разумеется, если сенсорной информации достаточно, то даже младенческий мозг способен донести ее до префронтальной коры, хоть и значительно медленнее. Процесс этот делится на два этапа и у находящихся в сознании взрослых, которые могут сообщить о том, что видели, а потому мы можем предположить, что младенцы уже видят сознательно, пусть даже и не могут сказать об этом вслух. Рисунок 35. У детей наблюдаются те же автографы сознательного восприятия, что и у взрослых, однако дети обрабатывают информацию значительно медленнее. В этом эксперименте детям 12-15 месяцев быстро показывали привлекательные лица, которые были замаскированы и становились то видимы, то невидимы. Мозг ребенка обрабатывал информацию в два этапа: поначалу происходило линейное накопление сенсорной информации, а затем резкая нелинейная активация. Эта активация может служить признаком сознательного восприятия, поскольку происходила она, только когда лицо демонстрировалось в течение 100 миллисекунд или более — именно столько нужно младенцу, чтобы сфокусировать взгляд. Заметим, что активация сознания наступала через 1 секунду после появления лица, а это примерно втрое превышает тот же самый показатель у взрослых На самом деле очень медленная фронтальная негативная волна наблюдается всякий раз, когда мы экспериментируем с детьми и привлекаем их внимание к новому стимулу, как к слуховому, так и к зрительному18. Другие исследователи указывают на сходство этой волны с волной РЗ у взрослых19, которая возникает всякий раз при открытии доступа в сознательный опыт, независимо от того, какие задействованы чувства. Так, фронтальная негативная волна возникает, когда ребенок внимательно прислушивается к не вписывающимся в последовательность звукам20, но только при условии, что он бодрствует, а не спит21. Мы экспериментировали снова и снова, и всякий раз эта медленная фронтальная реакция становилась чем-то вроде маркера сознательной обработки данных. В целом мы можем с уверенностью утверждать, что доступ в сознательный опыт имеется как у взрослых, так и у детей, но у детей он идет гораздо медленнее, зачастую в четыре раза. Откуда взялась эта медлительность? Вспомним, что мозг ребенка отличается незрелостью. Основные волокна, передающие сигнал на большие расстояния и складывающиеся у взрослого в глобальное рабочее пространство, имеются у ребенка уже при рождении22, однако изолирующим слоем еще не покрыты. Миелиновые оболочки — жировые мембраны, окутывающие аксон, — созревают на протяжении всего детства и даже подросткового периода. В первую очередь они создают электрическую изоляцию, обеспечивая таким образом повышенную скорость и точность распространения нейронных импульсов в отдаленные точки. Мозговая сеть сознания у ребенка уже собрана, но еще не заизолирована, поэтому интеграция идет гораздо медленнее. Медлительность детского мозга чем-то напоминает медлительность мозга пациента, очнувшегося от комы. В обоих случаях можно добиться адаптивной реакции, однако улыбаться, хмуриться или издавать запинающиеся звуки человек начинает лишь через одну-две секунды. Сознание у него затуманено, заторможено и все же однозначно присутствует. Самые младшие участники нашего эксперимента были двух месяцев от роду, поэтому мы до сих пор не знаем, в какой именно момент у ребенка возникает сознание. Наделен ли сознанием младенец? Или для того, чтобы его корковые структуры должным образом заработали, нужно несколько недель? Не имея полных данных, гадать не буду, однако не удивлюсь, если мы обнаружим, что ребенок рождается уже снабженный сознанием. У новорожденного в мозгу есть длинные связующие волокна, оплетающие весь мозг, и недооценивать их возможности было бы неразумно. Спустя несколько часов после рождения младенцы уже демонстрируют сложное внимание, в частности способность различать группы предметов, исходя из примерного количества этих предметов23. Шведский педиатр Хьюго Лангеркранц и французский нейробиолог Жан-Пьер Шанжо предложили очень интересную гипотезу, согласно которой момент рождения совпадает с первым эпизодом доступа к сознанию24. По их мнению, плод в чреве матери фактически пребывает под действием седативных веществ — к нему постоянно поступают, например, «нейростероидный анестетик прагнанолон и снотворное вещество простагландин D2; все они вырабатываются плацентой». При родах происходит массовый выброс гормонов стресса и стимулирующих нейротрансмиттеров, например катехоламинов; в следующие несколько часов новорожденный, как правило, просыпается, широко открывает глаза и ощущает прилив энергии. Возможно, в этот момент у него впервые происходит сознательный опыт? Если эта фармакологическая теория верна, тогда мы недооценивали важность родов: именно в них рождается сознательный разум. Сознание у животных? Тот, кто понимает бабуина, в метафизике способен превзойти Локка. Чарльз Дарвин, из записных книжек, 1838 Вопрос, которым мы задались, когда речь зашла о детях, можно задать и применительно к нашим безгласным двоюродным братьям — животным. Животные не могут описать собственных мыслей, но значит ли это, что мыслей у них нет? Животных на земле огромное множество, и разных: одни терпеливо поджидают добычу (гепарды, орлы, мурены), другие тщательно планируют свои маршруты (слоны, гуси), любят поиграть (кошки, выдры), умеют решать задачи (сороки, осьминоги), мастерски подражают голосам (попугаи) и обладают отличными социальными навыками (летучие мыши, волки). Было бы удивительно, если бы ни у одного из этих животных не наблюдалась хоть какая-то доля нашего сознательного опыта. Моя теория гласит, что архитектура сознательного пространства играет особо важную роль, способствуя информационному обмену между областями мозга. Таким образом, сознание — это полезный инструмент, который развился много лет назад в ходе эволюции и, возможно, возникал не однажды. И правда, не наивность ли — полагать, будто система рабочего пространства есть только у человека? Да ничего подобного. Плотная сеть длинных связей, соединяющих префронтальную кору с другими ассоциативными участками коры, есть у макак, и система рабочего пространства такого рода вполне может отыскаться у всех млекопитающих. У мыши и у той есть крошечная префронтальная и поясная кора, которая активируется, когда мышь в течение секунды удерживает в мозгу зрительную информацию25. Интересно было бы знать, нет ли цепочек с аналогичными функциями и у некоторых птиц, особенно у тех из них, кто способен к вокальной коммуникации и имитации26. Мнение о наличии у животных сознания не должно основываться исключительно на особенностях строения их мозга. Обезьяны не могут говорить, но их можно научить при помощи кнопок на компьютере. Этот подход позволяет нам получить множество фактов, свидетельствующих о том, что обезьяны имеют субъективный опыт, очень схожий с нашим. Так, применяя поощрение, можно научить обезьяну нажимать одну клавишу, если она, обезьяна, увидит свет, и другую — если света не видно. Затем это моторное действие можно приравнять к простейшему «отчету»: невербальному жесту, с помощью которого обезьяна как бы говорит: «Кажется, я видела свет» или «Я ничего не видела». Можно обучить обезьяну классифицировать увиденные образы: пусть нажимает на одну кнопку, когда видит лицо, и на другую, — когда видит что-то иное. Затем обученное животное можно протестировать с помощью тех же зрительных парадигм, которые используются для исследования сознательной и бессознательной обработки данных у людей. Результаты подобных поведенческих исследований указывают на то, что у обезьян бывают такие же зрительные иллюзии, как и у нас. Если мы покажем обезьяне два разных изображения, по одному на каждый глаз, она сообщит о бинокулярном соперничестве — начнет нажимать то на одну, то на другую клавишу, давая понять, что в один момент времени видит лишь одно изображение. Изображения будут постоянно сменять друг друга в ее сознании, и происходить это будет в том же ритме, что и у любого человека27. Маскирующие техники на обезьянах тоже работают. Когда мы показываем обезьянам картинку, за которой следует случайная маска, макаки сообщают, что не видели скрытого изображения, хотя в зрительной коре у них наблюдаются избирательные и неустойчивые нейронные импульсы28. Следовательно, обезьяны, так же как и мы, имеют некую разновидность сублиминального восприятия, а также явственно выраженный порог, за которым изображение становится видимым. И наконец, при травме зрительной коры у обезьян также развивается слепозрение. Несмотря на травму, они по-прежнему способны точно указать на источник света, расположенный так, что травма не позволяет его видеть. Тем не менее если обучить обезьян сообщать о наличии или отсутствии света, то при появлении светового стимула в пострадавшей части поля зрения они дают сигнал «нет света», то есть, по-видимому, так же, как и люди со слепозрением, не осознают воспринимаемого29. Практически нет сомнений в том, что макаки способны использовать свое рудиментарное рабочее пространство для того, чтобы думать о прошлом. Они с легкостью проходят тест на отложенный ответ, хотя для этого им приходится держать информацию в голове в течение длительного времени после исчезновения стимула. Обезьяны, как и мы, делают это за счет поддержания постоянной подачи импульсов нейронов префронтальной и теменной коры30. Когда они пассивно смотрят фильм, то префронтальная кора у них активируется сильнее, чем у человека31. Возможно, мы превосходим обезьяну по способности подавлять отвлечение, и, когда мы смотрим кино, префронтальная кора нашего мозга отстраняется от поступающего потока данных и позволяет мозгу свободно блуждать32. При всем при том у макак имеется сеть областей, срабатывающих спонтанно, «по умолчанию». Эта сеть активируется в периоды покоя33, а входят в нее те самые области, которые бывают задействованы, когда мы занимаемся самоанализом, вспоминаем или думаем ни о чем34. А что же с нашей лакмусовой бумажкой сознательного слухового восприятия, с локально-глобальным тестом, который мы использовали для того, чтобы выявить остаточное сознание у пациентов, восстанавливающихся после комы? Мои коллеги Бешир Джаррайя и Линн Уриг проверили, замечают ли обезьяны, что последовательность «бип-бип-бип-бип» аномальна на фоне более частых «бип-бип-бип-у-у-у». Замечают. При проведении функциональной МРТ видно, что префронтальная кора мозга у обезьян активируется лишь при отчетливом нарушении последовательностей35. Под воздействием анестезии эта реакция префронтальной коры у обезьян сходит на нет так же, как у людей. Вот и еще один автограф сознания, который, по-видимому, имеется и у обезьян. В пилотном исследовании под руководством Карима Бенченана этот элементарный тест успешно прошли даже мыши. В будущем, когда мы займемся систематическим тестированием представителей разных видов, я не удивлюсь, если обнаружится, что у всех млекопитающих, а возможно, и у многих видов птиц и рыб наблюдаются признаки возникшего в ходе эволюции сознательного рабочего пространства, схожего с нашим. Осознает ли обезьяна себя? У макак глобальное рабочее пространство, во многом схожее с человеческим, однозначно наличествует. Но можно ли сказать, что оно совпадает с нашим полностью? В этой книге я говорил о наиболее важном аспекте сознания: доступе в сознательный опыт, или способности осознавать отдельные сенсорные стимулы. Эта базовая способность наблюдается даже у обезьян, а может, и у многих других видов. Однако когда дело доходит до высших когнитивных функций, человек стоит особняком. Вопрос следует задать так: есть ли у сознательного рабочего пространства человека какие-либо дополнительные свойства, радикально отличающие нас от всех других животных. Первым кандидатом в уникальные, исключительно человеку свойственные черты является самосознание. Мы ведь — sapiens sapiens, единственный вид, который знает, что он знает. Разве способность размышлять о собственном существовании — не чисто человеческая черта? В книге Strong Opinions (1973) великолепный писатель и страстный энтомолог Владимир Набоков говорит именно об этом: «Осознанность осознанности бытия… если я не просто осознаю, что существую, но также знаю, что я это знаю, то я принадлежу к роду человеческому. Все остальное следует за этим — величественная мысль, поэзия, виденье вселенной. И в этом плане пропасть между обезьяной и человеком неизмеримо глубже, чем между амебой и обезьяной». Но Набоков ошибался. «Познай себя» — знаменитый призыв, высеченный на пронаосе храма Аполлона в Дельфах, — касается не одного лишь человека. В последние годы исследователи обнаружили у животных поразительно сложную умственную деятельность, связанную с самопознанием. Может показаться, что в задачах, требующих суждений второго порядка — например, когда мы замечаем свои ошибки или взвешиваем успех или поражение, — животные окажутся совершенно беспомощны, однако это совсем не так. Этот домен компетентности называется «метапознание», то есть способность думать о том, что мы думаем. Его очень точно охарактеризовал Доналд Рамсфелд, министр обороны при Джордже У. Буше, когда на брифинге в министерстве обороны произнес ставшие знаменитыми слова об известных известностях («когда мы что-то знаем»), известных неизвестностях («когда мы знаем, что мы чего-то не знаем») и неизвестных неизвестностях («когда мы чего-то не знаем и об этом не знаем»). Метапознание — это способность знать границы собственных знаний, определять меру веры или уверенности в собственных мыслях. И факты указывают на то, что у обезьян, дельфинов и даже крыс и голубей зачатки этой способности имеются. Откуда мы знаем, что животные знают, что они знают? Возьмем Натуа — дельфина, который свободно резвится в коралловом бассейне Центра исследования дельфинов г. Марафон (Флорида)36. Дельфина обучили классифицировать раздающиеся под водой звуки в зависимости от их высоты. С этим он прекрасно справляется — при низком звуке нажимает панель на левой стене, а при высоком — на правой. Границу между высокими и низкими звуками экспериментатор установил на высоте в 2100 герц. Когда звук далек от этого значения, дельфин быстро плывет в нужную сторону. Но когда частота звука приближается к 2100 герц, Натуа начинает реагировать очень медленно, трясет головой и только после этого неуверенно плывет в ту или иную сторону, причем нередко ошибается. Означает ли это его неуверенное поведение, что он «знает», что ему трудно принять решение? Нет. Само по себе усложнение задачи на короткой дистанции не представляет собой ничего особенного. И у людей, и у животных время принятия решения и количество совершаемых ошибок увеличивается всякий раз, когда разница, на основе которой следует принять решение, становится малозаметна. Важно, правда, отметить, что у людей выраженная высота звука пробуждает чувство уверенности в собственных силах — чувство второго порядка. Когда же звук становится слишком близок к граничному значению, мы понимаем, что столкнулись с трудностями. Мы испытываем неуверенность, зная, что наше решение может оказаться неверным. При возможности мы просто выходим из ситуации, открыто говоря, что понятия не имеем, каков будет правильный ответ. Это и есть типичное метакогнитивное знание: «я знаю, что не знаю». Но знает ли Натуа о собственной неуверенности в ответе? Может ли он сказать, что знает правильный ответ или что в ответе не уверен? Способен ли он вообще испытывать уверенность в собственной правоте? Чтобы ответить на эти вопросы, Дж. Дэвид Смит из университета штата Нью-Йорк разработал хитроумный фокус: «ответ избегания». Потренировав дельфина с различными стимулами, он установил в бассейне третью панель для ответов. Путем проб и ошибок Натуа узнает, что всякий раз, когда он нажимает на панель, звук-стимул немедленно сменяется отчетливо низким звуком (1200 герц), а дельфин получает за это награду. Если третья панель на месте, Натуа всегда может избежать выполнения главного задания. Правда, уходить от ответа во всех тестах подряд нельзя: если дельфин использует третью панель слишком часто, вознаграждение резко уменьшается. Этот эксперимент принес интереснейший результат: когда Натуа приходится делить звуки на высокие и низкие, возможность ухода от ответа он использует, только когда задание оказывается слишком трудным. Он нажимает на третью панель, только когда частота звука приближается к порогу в 2100 герц, то есть именно тогда, когда он с большой вероятностью может ошибиться. Выглядит это так, словно он использует третью панель как «комментарий» второго порядка к собственной деятельности первого порядка. Нажимая на эту панель, он «сообщает», что выполнить задание ему слишком трудно и что он предпочитает задачу полегче. Дельфин достаточно умен, чтобы распознать собственную неуверенность. Он как Румсфелд — знает, чего не знает. Некоторые исследователи оспаривают эту эксцентрическую интерпретацию. Они отмечают, что бихевиористическое описание задачи может быть куда более простым: дельфин демонстрирует выученное моторное поведение, позволяющее получить максимальное вознаграждение. Единственное отличие этого эксперимента от прочих — три варианта ответа вместо двух. Произошла самая обычная вещь, которая часто случается в ходе обучения с подкреплением: животное точно знает, при каком стимуле ему выгоднее всего нажимать на третью панель — собственно, и все, обычное механическое поведение. Жертвой этой примитивной интерпретации пали многие эксперименты прошлого, однако новые исследования на обезьянах, крысах и голубях позволяют ученым поспорить с критиками и с большей уверенностью говорить о наличии у животных настоящей способности к метапознанию. Животные нередко используют ответ с отказом куда разумнее, чем это можно было бы объяснить, если бы они руководствовались только вознаграждением37. Так, если животное имеет возможность уйти от ответа после того, как сделает выбор, но до того, как узнает, был ли выбор правильным или нет, оно отлично начинает разбираться в том, какие задания для него сложны, а какие — нет. Нам это известно потому, что задания, от которых животные уклоняются, оказываются выполнены хуже, чем задания, когда животное придерживается первоначально данного ответа, даже если в обоих случаях использовался один и тот же стимул. Похоже, животные внутренне отслеживают свое психическое состояние и уходят от ответа именно тогда, когда по той или иной причине отвлеклись, а сигнал был не так очевиден, как раньше. Выглядит все так, словно они действительно способны отслеживать степень собственной уверенности при выполнении каждого задания и отказываться, только когда эта уверенность отсутствует38. Насколько абстрактно это самопонимание у животных? Недавние эксперименты показывают, что как минимум у обезьян оно связано не только с заученностью поведения; макаки начинают спонтанно использовать вариант избегания ответа и в ситуациях, не имеющих никакого отношения к ситуации обучения. Поняв, что означает эта клавиша при исполнении задания на сенсорное восприятие, они тут же начинают использовать ее и в совершенно новом для себя контексте задания на память. Научившись сообщать «я не расслышал», они обобщают это заявление и переходят к «я не запомнил»39. Самосознание той или иной степени у животных явно наличествует, но может ли оно все лежать в сфере бессознательного? Здесь нам следует быть осторожными, потому что, как мы помним из главы 2, наше поведение в значительной степени основано на деятельности бессознательных механизмов. Механизмы отслеживания собственных действий и те могут действовать бессознательно. Когда я нажимаю не ту клавишу на клавиатуре или когда мои глаза смотрят не туда, мозг автоматически регистрирует и исправляет эти ошибки, а я могу этого и не заметить40. Правда, есть несколько фактов, на основании которых можно заподозрить, что самопознание у обезьян построено не на подсознательном автоматизме. Когда обезьяна решает улизнуть от выполнения задания, она действует гибко и обобщает свой навык, используя его там, где не учили. Она несколько секунд обдумывает принятое решение — это много, и бессознательные процессы едва ли способны обеспечить такую длительность. Для уклонения от задачи требуется подать специально назначенный сигнал, нажав соответствующую клавишу. На нейрофизиологическом уровне это значит, что в мозгу происходит медленное накопление фактов и подключаются высокоуровневые зоны теменной и префронтальной коры41. Экстраполируя наши познания в области человеческого мозга, можно предположить, что такого рода медленные и сложные суждения второго уровня едва ли могут происходить без участия сознания. Если наши выводы верны (впрочем, тут требуются дополнительные исследования), тогда в поведении животного прослеживаются отличительные признаки сознательного и рефлексивного разума. Получается, что мы не единственные, кто знает, что он знает, и звание sapiens sapiens представитель рода Homo должен будет разделить с другими видами животных, которые также способны размышлять о состоянии собственного разума. Сознание — только ли у человека? Итак, у обезьян явно имеется сознательное нейронное рабочее пространство, обезьяны могут использовать его для того, чтобы раздумывать о себе и об окружающем мире, зато люди, несомненно, демонстрируют превосходно развитое свойство интроспекции. Но чем таким особенным отличается человеческий мозг? Банальными размерами? Развитой речью? Навыками в области социального взаимодействия? Длительной пластичностью? Способностью к обучению? Поиск ответов на эти вопросы станет одной из самых увлекательных задач будущих исследований в области когнитивной нейробиологии. Здесь и сейчас я могу дать только очень осторожный ответ: хотя большинство структур мозга у нас с другими животными одинаковы, человеческий мозг может быть уникален своей способностью сочетать эти структуры с помощью сложного «языка мысли». Рене Декарт был совершенно прав: один лишь Homo sapiens «использует слова или иные знаки, составляя их вместе, как делаем это мы, когда хотим сообщить свою мысль окружающим». Способность составлять мысли может быть важнейшим фактором, который благотворно влияет на наши внутренние мысли. Человеческая уникальность кроется в том, как тонко и точно мы формулируем наши идеи, употребляя для этого составные или рекурсивные символьные структуры. В соответствии с этим я вслед за Ноамом Хомски полагаю, что язык развивался не как система коммуникации, а как средство репрезентации и главным его достоинством является то, что он позволяет обдумывать новые идеи, а не просто делиться ими с окружающими. Наш мозг постоянно и непрерывно назначает символы для всех ментальных репрезентаций, а потом составляет из этих символов совершенно новые комбинации. Глобальное нейронное рабочее пространство человека может быть уникально своей способностью формулировать такие сознательные мысли, как, например, «выше Тома», «слева от красной двери» или «то, чего не дали Джону». В каждом из этих примеров сочетается несколько элементарных концепций, лежащих в совершенно разных доменах компетенций: размер (высокий), человек (Том, Джон), пространство (слева), цвет (красный), предмет (дверь), логика (не) или действие (дать). Каждая из этих концепций изначально кодируется отдельной цепочкой в мозгу, однако затем мозг собирает их произвольным образом, причем не только за счет ассоциации — на это способны и животные, — но и за счет того, что складывает их в сложные структуры, наделяя каждую собственным значением и никогда не путая, к примеру, «жену брата» и «брата жены» или «собака кусает человека» и «человек кусает собаку». Я могу предположить, что этот составной язык мышления лежит в основе множества человеческих способностей, от способности создавать сложные инструменты до создания высшей математики. Когда же речь заходит о сознании, то именно владение языком мышления может стать причиной, объясняющей происхождение нашей сложной способности к самосознанию. У человека необычайно развит рассудок разума — то, что психологи зовут «теорией сознания», экстенсивный набор интуитивных правил, позволяющих нам воображать и обдумывать то, что думают окружающие. И в самом деле, в любом человеческом языке имеется богатый словарь для описания психических состояний. Из десяти наиболее часто употребляемых глаголов английского языка шесть относятся к знаниям, чувствам или целям (find, tell, ask, seem, feel, try — находить, говорить, спрашивать/просить, казаться, чувствовать/ощущать, пытаться). Важно заметить, что употребляем мы эти слова как по отношению к себе, так и по отношению к другим, используя идентичные конструкции с местоимениями (I — «я» — десятое по частоте использования слово английского языка, a you — «ты» — занимает восемнадцатое место). Таким образом, то, что знаем мы, будет выражено точно в том же формате, что и то, что знает другой («я считаю так, а ты считаешь эдак», тем более что в английском языке форма глагола в обоих случаях будет одинаковой — «I believe X, but you believe Y»). Телепатия такого рода присуща нам с самого начала: даже семимесячный младенец уже отличает то, что знает он, от того, что знают другие42. Не исключено, что свойством этим обладает только человек: дети двух с половиной лет уже лучше шимпанзе и других приматов понимают смысл социальных ситуаций43. Рекурсивная функция человеческого языка вполне может оказаться двигателем сложных составных мыслей, которые недоступны представителям других видов. Не вооружись мы синтаксисом, смогли бы мы хотя бы просто вообразить такую составную конструкцию, как «Он думает, что я не знаю, что он лжет»? Такого рода мысленные построения выходят далеко за пределы возможностей наших двоюродных братьев-приматов44. У тех уровень метапознания состоит всего из двух этапов (мысль и степень убежденности в ее истинности), мы же, благодаря рекурсивности языка, располагаем потенциально бесконечным набором концепций. Точно так же человек может быть единственным из приматов, нейронное рабочее пространство которого уникальным образом приспособилось к внутреннему манипулированию составными мыслями и убеждениями. Это подтверждается и фактами нейробиологии, пусть и немногочисленными. Как уже говорилось в главе 5, префронтальная кора, важнейший коммуникационный узел рабочего пространства сознания, составляет значительную часть мозга любого примата, но поистине огромных размеров достигает лишь у человека45. Нейроны префронтальной коры человека имеют самые крупные дендритные структуры, превосходящие структуры в мозгу у других приматов46. В результате префронтальная кора человеческого мозга, по всей вероятности, значительно динамичнее собирает и интегрирует информацию, поступающую от процессоров мозга; тем и может объясняться наша уникальная способность к интроспекции и самоанализу — действиям, никак не связанным с окружающим миром. Различные области срединной линии мозга и передней фронтальной доли мозга систематически активируются всякий раз, когда мы задействуем свою способность мыслить и задумываемся о вещах социальных или о самих себе47. Одна из этих областей — фронтополярная кора, или поле Бродмана 10, — у Homo sapiens значительно больше, чем у любого другого примата. (Специалисты даже сомневаются в том, что это поле имеется у некоторых видов макак.) Расположенное ниже белое вещество, способствующее осуществлению связей на дальние расстояния, у человека непропорционально велико, больше, чем у других приматов, даже если учесть значительную разницу в размере мозга вообще48. В свете всех этих открытий передняя префронтальная кора становится главным кандидатом на звание участка, отвечающего за характерную для человека способность к интроспекции. Еще одной особой областью можно назвать центр Брокa в левой нижней фронтальной части коры мозга. Этот центр играет важнейшую роль в речевой деятельности человека. Его нейроны третьего слоя, занятые распространением информации на большие расстояния, расположены более свободно и потому между ними существует больше связей49. В центре Брокa, а также в передней части поясной извилины, отвечающей за самоконтроль, Константин фон Экономо обнаружил гигантские нейроны, которые вполне могут оказаться присущи только мозгу человека и человекообразных приматов (например, шимпанзе и бонобо), поскольку в мозгу у других приматов, например макак, они найдены не были50. Имея большие размеры и длинные аксоны, эти клетки, по всей видимости, весьма активно участвуют в передаче сознательных сообщений в мозгу человека. Все перечисленные адаптивные механизмы указывают на одну и ту же тенденцию развития. В процессе эволюции сети префронтальной коры мозга будущего человека становились все плотнее и плотнее — во многом это повлияло на увеличение размеров мозга. Цепочки, занятые в рабочем пространстве, тоже разрастались сверх меры, однако это, вероятно, лишь верхушка айсберга. Мы не просто приматы с большим мозгом. Не удивлюсь, если в будущем нейробиологи-когнитивисты обнаружат в человеческом мозгу уникальные микроцепочки, благодаря которым мозг получает доступ к рекурсивным речеподобным операциям следующего уровня. Пусть у наших кузенов-приматов есть своя внутренняя жизнь вкупе со способностью сознательно оценивать окружающее — наш внутренний мир неизмеримо богаче, и, возможно, объясняется это уникальной способностью к формированию составных мыслей. В целом человеческое сознание уникально, оно — результат двух явлений эволюции, одно из которых следует из другого. У всех приматов сознание изначально развивалось в качестве средства коммуникации, префронтальная кора и связанные с ней длинные цепочки выбивались из привычной модульной структуры локальных нейронных цепей и передавали информацию в самые дальние уголки мозга. Но только у человека это средство коммуникации подверглось дальнейшей эволюции, приведшей к появлению «языка мышления», с помощью которого мы формулируем сложные утверждения и делимся ими с окружающими.