— Откуда вы знаете? — удивился Харри. — Что знаю? — быстро переспросила Мартина. — Это я водителю. Откуда вы знаете, что я живу здесь? — Вы же сами сказали, — отозвался Рикард. — Район мне знаком, я тоже живу в Бишлете. Харри постоял на тротуаре, глядя вслед автомобилю. Парень определенно влюблен. И сделал крюк сюда нарочно, чтобы несколько минут побыть наедине с Мартиной. Поболтать с ней. Спокойно, без помех что-нибудь рассказать, показать себя, распахнуть душу, открыть себя и все, что неразрывно связано с молодостью и с чем он сам, к счастью, уже покончил. Лишь бы услышать доброе слово, почувствовать объятие, надеяться на поцелуй перед уходом. Молить о любви, как делают все влюбленные идиоты. Независимо от возраста. Харри не спеша шагал к подъезду, рука машинально искала в кармане ключи, а мысли искали что-то, что постоянно отметалось прочь всякий раз, когда он приближался. А взгляд искал что-то, что он пока только слышал. Слабый звук, но в эту пору на Софиес-гате царила тишина. Харри всматривался в серые сугробы, которые днем оставил снегоочиститель. Что-то вроде потрескивает. Тает. Нет, быть не может, мороз-то минус восемнадцать. Харри сунул ключ в замок. И сообразил, что это за звук. Тиканье. Он медленно обернулся, уставился на сугробы. Там что-то блестело. Стекло. Харри вернулся и поднял часы. Стекло мёллеровского подарка как зеркало, без единой царапины. И идут точно. На две минуты вперед по сравнению с его собственными. Что говорил Мёллер? Что он успеет вовремя, если будет думать, что опаздывает. Глава 14 Ночь на пятницу, 18 декабря. Темнота Радиатор в комнате потрескивал, словно в него бросали мелкие камешки. Теплый воздух дрожал над бурыми прожженными пятнами на рогожке обоев, от которых несло никотином, клеем и жирным запахом людей, когда-то здесь обитавших. Обивка дивана колола прямо сквозь брюки. Несмотря на сухой трескучий жар радиаторов, он безостановочно дрожал, глядя на экран телевизора, укрепленного на стенном кронштейне. Передавали новости, он узнал кадры с площади, но ничегошеньки не понял. В другом углу сидел в кресле старик, курил плохо набитые самокрутки. Когда окурок начинал обжигать черные кончики пальцев, он быстро доставал из коробка две спички, зажимал ими окурок и курил дальше, пока не обжигал губы. На столе в углу красовалась обрубленная еловая верхушка, украшенная игрушками и пытавшаяся блестеть. Он думал о рождественском обеде в Дале. Было это через два года после войны, сербы ушли, оставили то, что некогда называлось Вуковаром. Хорватские власти разместили их всех в гостинице «Интернациональ» в Загребе. Он многих спрашивал, не знают ли они, что сталось с семьей Джорджи, и однажды встретил беженца, который рассказал, что мать Джорджи умерла во время осады, а отец и Джорджи перебрались в Даль, маленький пограничный городишко неподалеку от Вуковара. На второй день Рождества он доехал поездом до Осиека, а оттуда — до Даля. Поговорил с кондуктором, и тот подтвердил, что поезд пойдет дальше, в Борово, там конечная станция, и вернется в Даль в половине седьмого. В два часа он сошел с поезда в Дале. Спрашивая дорогу, нашел адрес — невысокий городской дом, серый, как и весь городишко. Вошел в подъезд, отыскал нужную дверь, прежде чем позвонить, помолился, чтобы они были дома. Сердце забилось, когда в квартире послышались легкие шаги. Открыл Джорджи. Он не слишком изменился. Побледнел, но светлые кудри те же, и светлые глаза, и губы сердечком, которые всегда наводили его на мысль об ангелочке. Только улыбка из глаз исчезла, будто лампа перегорела. «Не узнаешь меня, Джорджи? — спросил он немного погодя. — Мы жили в одном городе, учились в одной школе». Джорджи наморщил лоб. «Правда? Погоди. Голос. Ты, должно быть, Серж Долач. Конечно, ты так быстро бегал. Господи, как же ты изменился. Н-да, приятно увидеть знакомца по Вуковару. Все ведь разъехались». «Но не я». «Да, не ты, Серж». Джорджи обнял его, долго прижимал к себе, так что он почувствовал, как тепло проникает в замерзшее тело. Потом он втолкнул его в квартиру. За окном густели ранние зимние сумерки, а они сидели в спартански обставленной комнате и разговаривали обо всем случившемся, о знакомых из Вуковара и их судьбе. Когда он спросил, помнит ли Джорджи Тинто, собаку, Джорджи смущенно улыбнулся. Потом он сказал, что скоро придет отец. Может, Серж с ними пообедает? Он посмотрел на часы. Поезд будет здесь через три часа. Отец очень удивился, что у них гость из Вуковара. «Это Серж, — сказал Джорджи. — Серж Долач». «Серж Долач? — переспросил отец, пристально глядя на него. — Откуда-то я тебя знаю. Хм. Может, знал твоего отца? Нет?» Стемнело, они сели за стол, и отец дал им большие белые салфетки. Он снял красную косынку, повязал на шею салфетку. Отец прочел короткую молитву, перекрестился, поклонился единственной фотографии в рамке на стене — портрету женщины. Джорджи с отцом взяли в руки приборы, а он наклонил голову и произнес: «Кто это идет от Едома, в червленых ризах от Восора, столько величественный в Своей одежде, выступающий в полноте силы Своей? "Я — изрекающий правду, сильный, чтобы спасать"». Отец с удивлением воззрился на него. Потом передал блюдо с большими бледными кусками мяса. Трапеза прошла в молчании. Только хлипкие окна дребезжали от ветра. После мяса — десерт. Palačinka, тонкие блинчики с вареньем и шоколадным соусом. Он не пробовал их со времен вуковарского детства. «Бери еще, дорогой Серж, — сказал отец, — Рождество ведь». Он взглянул на часы. До поезда полчаса. Пора. Он откашлялся, снял салфетку, встал: «Мы с Джорджи говорили обо всех, кого помним по Вуковару. Только об одном человеке еще не говорили». «Вот как? — удивленно проговорил отец и улыбнулся: — О ком же это, Серж?» Он слегка повернул голову, так что смотрел на него одним глазом. Словно пытался разглядеть что-то, до чего не сможет дотянуться рукой. «Его звали Бобо». По глазам Джорджина отца было ясно, что тот все понял. Может, даже ожидал этого. А он услышал звук собственного голоса, гулкое эхо в голых стенах: «Ты сидел в джипе и указал на него сербу-коменданту. — Он сглотнул. — Бобо умер». В комнате повисла тишина. Отец отложил вилку. «Была война, Серж. Мы все умрем». Он произнес эти слова спокойно. Почти смиренно. Отец и Джорджи сидели не шевелясь, а он вытащил из-за пояса пистолет, снял с предохранителя, прицелился через стол и спустил курок. Короткий сухой хлопок — тело отца дернулось, ножки стула царапнули по полу. Отец наклонил голову, устремил взгляд на отверстие в салфетке на груди. Затем на белой салфетке красным цветком проступило пятно крови. «Посмотри на меня», — сказал он, и отец машинально поднял голову. Второй выстрел оставил черную дырочку у него во лбу, и он упал головой в тарелку с блинчиками. Он повернулся к Джорджи: тот сидел открыв рот, по щеке текла красная струйка. Лишь через секунду он сообразил, что это варенье из отцовского блинчика, и снова сунул пистолет за пояс. «Застрели и меня, Серж». «К тебе у меня нет претензий». Он вышел в переднюю, взял с вешалки у двери куртку. Джорджи вышел следом за ним. «Я отомщу! Найду тебя и убью, если ты сейчас меня не прикончишь». «А как ты меня найдешь, Джорджи?» «Тебе не скрыться. Я же знаю, кто ты». «Правда? По-твоему, я Серж. Но Долач был рыжий и ростом повыше меня. И я не бегаю, Джорджи. Хорошо, что ты меня не узнаёшь. Значит, можно оставить тебя в живых». Он крепко поцеловал Джорджи в губы, открыл дверь и ушел. Об убийстве писали в газетах, но в розыск никого не объявили. А три месяца спустя, в воскресенье, мать рассказала, что некий хорват приходил просить о помощи. Много заплатить он не может, но кой-какую сумму семья собрала. Как выяснилось, серб, в войну до смерти запытавший его брата, живет неподалеку. И тут он от кого-то услыхал о Маленьком Спасителе. Старикан обжег окурком пальцы и громко выругался. Он встал, вышел к стойке администратора. За спиной у парня по ту сторону стеклянной перегородки стоял красный флаг Армии спасения. — Could I please use the phone?[30] Парень скептически смерил его взглядом: — Если разговор местный, то пожалуйста. — Да, местный. Парень кивнул на тесную контору за спиной, прошел туда. Сел возле стола, глядя на телефон. Думал о голосе матери. Огорченном, испуганном, а одновременно ласковом и теплом. Как объятие. Встал, закрыл дверь и быстро набрал номер «Интернационаля». Ее не было. Сообщения он не оставил. Дверь открылась. — Закрывать дверь воспрещается, — сказал парень. — Ясно? — Ясно. Извини. У тебя есть телефонный справочник? Парень закатил глаза, кивнул на пухлый том рядом с телефоном и вышел. Он отыскал телефон Юна Карлсена, по адресу: Гётеборггата, 4, набрал номер.