«Стучатся». «Я оглохла». «Не открывай». «Надо их отсюда забрать». «Я тоже». «Я сам сделал». «Я знаю, где безопасно». «Говорят, что Егор». «Бомбоубежище». «Только так можно». «Не слушай их главное!» «Там точно ничего не слышно». Лисицын утирает испарину со лба, с шеи. Потеет, потому что чувствует: не может решить эту задачу, не может понять, как и что тут случилось. И потому что опасность тут, рядом, никуда не делась. Вроде некого бояться, но это все обманка, засада. Надо понять, надо… Он перечитывает еще раз надписи, пытаясь расставить их в правильном порядке, — но так и не может разгадать, о чем тут речь шла. Кто-то прятался в школьном классе, пока во дворе людей убивали. Прятался, а потом попытался уйти — в бомбоубежище какое-то. Только вряд ли туда дошел. Он пишет на доске: «Есть кто живой?» Уходит из класса. Идет по лестнице и думает: не слушать Кригова — почему? Что Кригов такого мог ему рассказать? Ты не мог быть предателем, Сашка. Тебя предать могли, обмануть, заманить… А ты — никогда, ни за что. Юра останавливается у окна, закуривает опять, смотрит во двор. Выглядывает в окно. Мертвецкая шеренга тянется вдоль всего поезда. — Жилин! — Юра высовывается в окно. — Жилин! Гражданских штабелями клади! — Что? — Штабелями! Как дрова! Жечь будем! — Принято! — А наших давай к нам в поезд! Лисицын следит еще за тем, как сотник передает его приказ казакам, как те крутят головами, приноравливаясь к услышанному. Шеренгу распускают, мертвецы собираются играть в кучу-малу. Кригова, выходит, тоже в плен взяли. Взяли в плен и в поезде куда-то везли. А тут вот, на посту этом, их всех решили прикончить. Хотя, может быть, перебили уже раньше, а сюда привезли. Или отсюда хотели везти за реку? Сказали: мол, давайте, грузитесь, с ветерком довезем, куда вам тут нужно, — и всех перебили под шумок. Эх, Сашка, Сашка, еб твою налево! Почему же тебя слушать-то нельзя было? Он возвращается на лестничную клетку, поднимается этажом выше. Опять выглядывает в окно: казаки застыли. — Что там? Хлопает подъездная дверь. Бухают сапоги по ступеням. Тяжело дыша, взлетает к нему Задорожный. — Они там это, Юр… Отказываются наших в поезд грузить. — Как так?! Что значит?! — Ну ты же видел их… Как они переломаны все… И лица. Говорят, надо всех тут сжечь. Не возить никого никуда. — Это как? Это еще почему? — Боятся. Говорят, чертовщина какая-то. Ну и поезд в молитвах весь… Решетки… Ты тоже подумай, сам подумай, Юр, стоит ли… Спалим, может, и дело с концом? У Лисицына перед глазами стоит Сашкино смеющееся лицо. — Ма-алчать! Все! Не Юр, а господин подъесаул! Будет он юркать мне тут, дрянь! Наши пацаны все домой поедут! Кто там бунтует?! Лисицын бегом, пока бешенство не вышло, сбегает вниз по лестнице, нагайка в руке сжата, аж пальцы побелели, втыкается сразу в саботажников — вот стоят, на трупы крестятся. — Что встали?! — Не будем мы до них докасаться, хотите, сами грузите, ваш-бродие, — насупленно отвечает ему обритый смурной детина. — Так! Это наши братья! Мы их тут не оставим! Я бы даже тебя, сволочь, тут не бросил! Они наши, погибли тут за нас, и мы их до матерей должны доставить, отпеть и похоронить по-человечески! Ясно?! Кто будет грузить — сюда, кто не хочет — вот с ними стой! Большая часть перебирается туда, где Лисицын собирает согласных. С обритым остается человек пятеро таких же смурных. — Этих сечь! По пять нагаек каждому! Жилин! Слышишь? — Так точно, ваше благородие. — Не откладывай! Здесь, при мне! Казаки сплевывают, матерятся неслышно, но подчиняются — принимаются расстегивать шинели, складывать их аккуратно: то ли чтобы время до казни потянуть, то ли чтобы сохранить достоинство. Другие, назначенные палачами, дуют щеки, показывая, что будут сечь без удовольствия, перешучиваются даже с наказанными, чтобы сберечь братство. Строятся, выпрастывают нагайки, наклоняют, замахиваются: остальные наблюдают — жалостливо и жадно, кто-то использует время для затяжки. Рраз! Иии — два! Жилин смотрит, чтобы секли по-честному, Задорожный рыскает взглядом по зевакам: чтобы не было многовато сострадания. Офицерский труд. Лисицын слушает себя: ну? Зудит. Но легчает. — А там что? — показывает вдруг один хорунжий на окно третьего этажа. Там, за погнутыми решетками, кто-то бродит. Бродит кто-то живой на этом неживом посту! Прочертив глазами от окна до подъездной двери, Лисицын как был — с рукой на кобуре, — так и снимается с места. — Со мной двое! Задорожный! Жилин — до конца довести! Вбегают в подъезд. Забираются по лестнице вверх, оружие уже в руках. Сверху слышится шум какой-то. Из-за двери. Как будто там перекатили что-то или передвинули. — Слышал? — Слышал… Лисицын по ступеням крадучись поднимается на третий — к железной двери. Задорожный идет следом. Через ступени — широкая бурая полоса… Женщина с кишками наружу ее оставила за собой — ползла наверх с перебитыми ногами. Ехали в преисподнюю, чух-чух-чух, и вот прямо в нее приехали. Лисицын останавливается перед дверью. К двери приварен снаружи засов, и еще глазок в ней сделан. Рядом на стене гвоздем выскоблен хер с крылышками. Засов задвинут. Кого-то запирали там, внутри. Задорожный снимает пистолет с предохранителя. — Карцер, что ли? Или склад? Шум повторяется. Ворочается там что-то за дверью. Юра осторожно приближается к глазку, прикладывается к нему — тот замазан изнутри — кровью, кажется. Он прижимается ухом к холодному железу, вслушивается: слышит стон. Переглядывается с Задорожным. Стучит гулко кулаком по двери. — Эй! Кто там? Стон делается громче, но остается нечленораздельным. Тот, кого внутри держали, старается как будто что-то сказать, но не может. — Прикроешь? Лисицын дергает примерзший засов: раз, другой — тот поддается наконец, дверь скрежещет и идет нехотя навстречу. Лисицын перехватывает свой «ПС» в правую руку. Задорожный тоже вскидывает ствол. Ну ладно, говорит себе Лисицын. Сейчас разберемся во всем. Перед ним пустая квартира. Темный коридор, кухня — решетки на окнах, в конце коридора комната. На полу лежит мертвый человек в монашеской рясе. На шее у человека крест на цепи. Лицо у человека вздувшееся и синее. Цепь перекручена много раз, глубоко впилась в шею мертвому. Удавили его — а еще бы чуть-чуть — и отрезали бы ему этой цепью голову, с такой силой и ненавистью ее заворачивали. Лисицын вступает в квартиру, мягко идет вперед — шорох впереди слышен. Шаг, шаг, шаг, «стечкин» в вытянутых руках бродит вправо-влево… Комната. За спиной у него заходит и Задорожный, тяжело дышит. Изгаженная комната, с улицы падает бледный свет, посеченный оконной решеткой на клетки: в крестики-нолики играть можно. На полу сидит человек, кряжистый мужичина. Глаза закрыты, нога прострелена, кровь вокруг. — Руки! Тот стонет, собирает какие-то слова из обрывков, но все нечеткое, нерусское. Руки не поднимает, не понимает Лисицына. — Э, мужик! Задорожный, ну-ка подсоби! Они склоняются над человеком, хлещут его по щекам. На человеке старорежимный ментовской бушлат, на бушлате полковничьи погоны. Он вздрагивает — и наконец открывает глаза. Разлепляет ссохшиеся губы. Хмурится. Потом хрипло высказывает Лисицыну: — А ты еще, на хуй, что за зверь? — Подъесаул Лисицын. А ты кто? — Полковник! Пирогов! Сергей Петрович! Комендант! Лисицын и Задорожный переглядываются. — И что тут у тебя стряслось, полковник? Пирогов трясет тяжелой башкой, приходя в себя. Поволока спадает с его опухших, на бойницы бэтээра похожих глаз. — Что стряслось? У кого стряслось? Ты о чем, казачок?