6 Из квартиры ее не выпускают. Ирина Антоновна уже заперла дверь на три замка и собачку, дает Сашиному отцу неслышные инструкции, Мишель таращится на них, обняв себя руками, пытается согреться. Юра ушел, сбежал — так и не узнав, что болен, не узнав, что заразен. Кому ей теперь в этом во всем признаться? В газету звонить? Родителям Сашиным объяснить, в чем дело? Ужас. Мать смотрит на нее по-змеиному неподвижно, лицо парализовано — как и в ту секунду, когда ей Юра про Сашу сказал. Грудь только вздымается и опускается; Сашин отец глотает опять капли. — Его надо поймать! — наконец собирается с духом Мишель. — Юра, он одержимый! Он может всех заразить, если его не поймать! У него сейчас вроде просветления, но он… Он потом опять съедет и всех тут может заразить! Надо сказать! Надо людей предупредить! Сашина мать хватает ее за запястье — железными клещами, — тащит в свою комнату, толкает на кушетку. В комнате стоит другой телефон, черный с гербовым орлом, без кнопок и без диска, еще сейф, рабочий стол с фотографиями — на них Ирина Антоновна в строгой форме позирует рядом с другими отформованными людьми, все глядят в объектив серьезно. Отдельно — большое фото, где она с высоким, худым и костистым человеком в богатом мундире, и он свои скелетные пальцы ей на плечо отдыхать положил. И еще на столе два красивых больших билета, на которых фольгой вытиснено: «Большой театр», «Партер», «Щелкунчик». Ирина Антоновна берет бумагу, пишет: «Замолчи немедленно». Сует Мишели в лицо — читай! Потом продолжает: «Это все ересь. Забудь об этом. Ясно?!» — Это не ересь! — кричит ей Мишель. — Это в ваших газетах ересь! А это все на самом деле! Ваш сын из-за этого погиб! Он тоже был одержимым! Это из-за моста пришло! Из-за Волги! Был поезд, они ехали сюда, в Москву! Чтобы отомстить вам за то, что вы сделали с ними в войну! Вернуть вам заразу! Они хотели Москву этим обратно заразить! Чтобы уничтожить! И Саша такой был! Я его видела! Я вам клянусь! Ваш сын! И Юра тоже заболел! А теперь он тут! Надо людей предупредить! Чтобы уши себе выкололи! Сашина мать бледнеет, оглядывается на черный телефон, на углы — и потом лепит Мишели пощечину — хлесткую, больную. «Заткнись, пока не услышали». Вот теперь Мишель не может заплакать — одно только чистое бешенство ее изнутри распирает. Из дверей смотрит Сашин отец; жена замахивается на него, выгоняет. «Не смей об этом говорить. Тебя здесь быть не должно. У нас и так из-за твоего отца будут проблемы. Как только Сашу угораздило». — Что?! Что с моим папой?! — шепчет Мишель. Губы у Ирины Антоновны ниткой. Она отходит к телефону, у которого лежит записная книжечка. Берет ее, возвращается к Мишель. Раскрывает, а там — аккуратными буковками убористо: «Бельков Э.А. (1982) — ликв. воен. трибуналом как враж. элемент. Белькова Г.С. (1985) — ликв. воен. триб. вр. эл. Бельков М.А. (1986) — ликв. воен. триб. в.э. Белькова А.И. (1986) — ликв. воен. триб.» И наблюдает за Мишелью, пока та пытается разобраться в шифре. — Что это значит? — она показывает пальцем на «ликв.». «Ликвидирован». Мишелькин дед так говорил о колорадском жуке, которого после сбора с чахлой картошки в банке с бензином топили. Мишель не понимает, что это может значить относительно ее семьи. «Расстрелян», — объясняет ей Сашина мать. Ничего не остается больше во всем мире, все пусто и все черно. Ничего нет. Ничего нет. Холодно. Мертво. «Бельков М.А.» — это дядя Миша ее, папин брат. Чернота. — Неправда! Это вранье! Неправда! И снова пощечина. Ожог. — Еще раз! Посмейте только! — шипит Мишель. Та опять замахивается — и вдруг застывает. Оборачивается к выходу, к прихожей, и отец Сашин возникает в проходе — растерянный, хватающий воздух ртом — на дверь, на жену, на дверь, снова на жену. Звонят? Стучат? Ирина Антоновна распахивает дверцу гардероба — там висят форменные кители, погоны золотые, — из кармана достает книжицу удостоверения, отталкивает Мишель, шагает в прихожую, заглядывает в зеркало — расправляет острые плечи, приглаживает седые волосы. Открывает входную дверь. Внутрь врываются трое в синих мундирах, в руках железо, хари перекошены, пуговицы блестят медью. На хозяев квартиры разевают пасти — орут без звука, во рту железные зубы, — Мишель испуганно выглядывает из комнаты, Сашина мать ее впихивает обратно. Но они уже заметили Мишель, скалятся на нее — подбираются для броска, сжимаются, руки с железными наконечниками уже схватываются судорогой — готовы в нее целить, стрелять. Это по ее душу они здесь. Это те же, которые за Юрой приходили. Теперь отыскали и Мишель. Но Сашина мать своей спиной заслоняет ее от гостей. Выхватывает эту свою книжицу, раскрывает перед ними так, как будто это оберег, как будто пылающим факелом перед ощерившимися волками размахивает. Те в самом деле скукоживаются, скалятся, огрызаются, но сдают назад: на полшага, на шаг. Сашина мать вытянутым пальцем обводит их всех, как будто очерчивает им круг, за который те не могут ступить. Двое сморщиваются, спускают воздух, отступают назад, на лестничную клетку, только один остается в доме — старший, наверное. Тяжело дышит, прячет пистолет, у Сашиной матери ее удостоверение берет из рук, как будто скорпиона — осторожно. Читает. Не читается ему — глаза соскальзывают с букв, он то и дело зыркает на Мишель, бешено. Ирина Антоновна снимает телефон с насеста, протягивает ему — на, звони. У того вся морда пунцовая, он телефон отметает, что-то переписывает себе из удостоверения в блокнот, Сашина мать презрительно наблюдает за ним: пиши-пиши. Все записав, синий мундир козыряет им с ненавистью, бросает на Мишель прощальный взгляд, как будто фотоснимок делает, чтобы ее случайно не позабыть, и пропадает. Сашин отец запирает за ним. Смерть, которую эти синие с улицы сюда с собой притащили, утекает постепенно следом за ними в дверную щель, как кровь в сток ванны. Сашин отец тянется обнять жену, но та его осаживает. Поправляет волосы. Молчит. Смотрит на дверь. Потом кивает Мишель: иди за мной. 7 «Ничего не говори, пиши!» — Ирина Антоновна показывает на уши, обводит своим сухим длинным пальцем вокруг. Ясно? Мишель трясет. Она сама на себя неслышно орет, чтобы заставить себя: не проговориться, кивнуть, заткнуться, не разреветься, не ударить эту суку. Сама завинчивает себя в стальной корсет, чтобы не развалиться, не растечься, не взорваться. Они снова садятся рядом за стол, под прямым углом. «Это за тобой приходили», — сообщает ей Сашина мать. «Почему?» «А сама не знаешь?» «Потому что я враг народа?» Ирина Антоновна заглядывает ей в глаза: ты правда такая дура или цирк мне тут ломать решила? Но у Мишели нет другого объяснения. «Что вы натворили?» — требуют от нее. «Ничего. Но Юра заражен. Эти знают, что он заражен?» «Никто ничего не знает. Тут нечего и знать», — твердо выводит Сашина мать. «Вы должны знать! Хотя бы вы! От чего ваш сын умер!» Та вытягивает опять губы в нитку. Раздумывает. Кладет в кофе сахарный кубик. Давит его ложкой. Мешает целую вечность. «Значит, так. Я тебя им не отдам. Останешься с нами. Будешь тут жить. Сделаем тебе новые документы. Отобьемся от них. Но про ересь свою забудь раз и навсегда, ясно? Ни про каких одержимых, ни про какое выкалывание перепонок, ни про какое безумие, ни слова про свой Ярославль никому никогда. Ты там не была. Забудь!» Мишель таращится на нее непонимающе. Перечитывает сделанное на бумаге предложение. «Как забыть?!» «Этого ничего не было. Все ложь, клевета. Саша погиб на войне с мятежниками». «Про это нельзя молчать! Мы не имеем права про это молчать! Он из-за этого же умер! Ваш сын! И другие умрут!» Ирина Антоновна прочитывает ее писанину совершенно спокойно. Потом холодным пальцем гладит Мишель — задыхающуюся — по жаркой щеке. «Это я его мать. Я его родила. Я его растила. Я воспитывала. Кому будет тяжелей молчать, мне или тебе?» Глаза у нее зеленые. Лицо обездвижено. Морщин на лице нет почти. Она стучит ручкой по столу, потом дописывает: