— Что ты блеешь? — пренебрежительно произнес голос в телефонной трубке. — Не бойся, эта линия не прослушивается. Так что возьми себя в руки и скажи для разнообразия что-нибудь конструктивное. — Конструктивное? Да что тут скажешь? Надо рвать когти — я лично иного выхода не вижу. — А его и не существует, — успокоил его собеседник. — Так что ты все правильно придумал. Действуй, дружок. — А… — А я со своей стороны обещаю забыть о твоем существовании. Все компрометирующие тебя материалы, включая фотографии и видеозаписи, уже уничтожены. Ты абсолютно свободен. Как говорится, сделал дело — гуляй смело. Мы с тобой теперь связаны одной веревочкой, так что дальше держать тебя на крючке мне не резон. Уезжай — желательно далеко и надолго… — В Верхнюю Бурунду, — горько пошутил Лисовский. — Я бы не советовал, — серьезно ответил собеседник. — Это, брат, не надолго, это — навсегда… А впрочем, как хочешь. С вами, извращенцами, всегда так: нипочем не угадаешь, что вам придется по вкусу. А вот чего я действительно не советую, так это тянуть время или, упаси бог, пытаться извлечь выгоду из информации, которой ты владеешь. Просто собирай чемодан, и чтобы через час-другой духу твоего не было в Москве. А лучше — в России. И — молчок. — Даже диссидентам при Советах давали больше времени на сборы, — движимый духом противоречия, сказал Виктор Яковлевич. — А ты не диссидент, ты — вор, педераст и педофил, — хладнокровно поправил голос в трубке. — Впрочем, как знаешь. Только имей в виду, что совет директоров уже инициировал расследование — пока служебное и негласное, но это, надо полагать, ненадолго. Копнут раз-другой, и готово: было служебное, а стало уголовное… Да что я тебе рассказываю, ты же в этих вещах лучше меня разбираешься! — Спасибо на добром слове, — проворчал Лисовский. — Ты мне еще поиронизируй, умник, — хмыкнул голос. — Короче, я повторять не буду. Мы с тобой расходимся бортами, как в море корабли, — ты в одну сторону, я в другую. Последний добрый совет я тебе дал, дальше живи как знаешь. А если что, пеняй на себя. В наушнике зачастили короткие гудки отбоя. Лисовский рассеянно повесил его на специальный крючок и снова с силой потер лоб. Телефонный аппарат у него в гостиной был антикварный — не сработанный под старину предприимчивыми китайцами, а действительно старинный: с корпусом из красного дерева, с микрофоном на подставке и наушником на гибком шнуре, с рукояткой сбоку, которую надо было вертеть, чтобы вызвать оператора — или, как было принято говорить в старину, «барышню», — и с позднейшим усовершенствованием в виде жестяного диска с цифрами. В данный момент Виктор Яковлевич испытывал острейшее, почти непреодолимое желание взять этот раритет и со всего маху запустить им в окно или, скажем, в телевизор. Да, вот именно в телевизор, чтобы по древнему обычаю восточных тиранов прикончить гонца, принесшего дурную весть. Вернее, сразу двух таких гонцов: взять одного за ноги и прихлопнуть им другого, да так, чтоб из обоих дух вон… — Сволочь, — с ненавистью произнес Лисовский, адресуясь к человеку, который ему только что звонил. Сказать нечто подобное этому типу в глаза Виктор Яковлевич никогда бы не отважился — знал, что терять нечего, но все равно робел. — Козел вонючий, сапог кирзовый, паскуда… Упырь, как есть упырь! Впрочем, что ни говори, как к нему ни относись, а недавний собеседник Виктора Лисовского был прав во многом — пожалуй, даже во всем, исключая его начальственный, хамский тон. Да и в этом спорить с ним было трудно: прав тот, у кого больше прав. И в частности, он был прав на все сто процентов, говоря, что Виктору Яковлевичу пора заняться чем-то более конструктивным, чем бессмысленное сотрясение воздуха. Без необходимости посмотрев на часы, Виктор Яковлевич снова вооружился наушником, придвинул поближе к себе подставку с микрофоном и стал звонить в аэропорт. Вертя архаичный жестяной диск, он вдруг подумал, что звонит по этому телефону в последний раз — так же, как несколько минут назад в последний раз смотрел купленный совсем недавно плазменный телевизор. Вот этот телефон он приобрел за абсолютно неприличную сумму в дорогом антикварном магазине; за проект интерьера гостиной модный дизайнер содрал с него семь шкур, да и вообще, в этом доме нет ничего, с чем было бы не жаль расстаться. А расстаться придется, потому что свобода, не говоря уже о жизни, дороже любого барахла… Дозвонившись, он заказал билет на ближайший рейс до Бангкока, после чего, бросив прощальный взгляд на драгоценный телефонный аппарат, быстрым шагом направился в спальню, чтобы собрать самые необходимые в дороге вещи. Глава 4 Девица была вполне ничего себе — аппетитная, стройная, с симпатичной мордашкой и живыми карими глазами, а главное, остроумная, что косвенно свидетельствовало о наличии внутри ее миловидной головки энного количества серого вещества, достаточного для поддержания разговора на темы, более общие и отвлеченные, чем обсуждение последнего альбома группы «Корни». Придя к такому выводу, Юрий копнул чуточку глубже и практически сразу наткнулся на настоящий клад: на третьей минуте разговора выяснилось, что его случайная знакомая учится на философском факультете МГУ, да еще и на втором, понимаете ли, курсе — том самом, с которого в незапамятные времена студент Якушев сбежал в армию. Сделал он это как раз вовремя, чтобы пройти курс молодого бойца и успеть поучаствовать в достопамятном и не сказать чтобы славном новогоднем штурме Грозного. Порой человеческую судьбу раз и навсегда решает сущий пустяк — невзначай оброненное слово, случайный косой взгляд, увиденный в телевизионном выпуске новостей репортаж из горячей точки или, к примеру, неразделенная юношеская любовь — этот вечный, неиссякаемый источник безумств, сплошь и рядом имеющих необратимые, роковые последствия. Хватив еще одну стопку текилы, Юрий развил эту мысль. В клубе было чертовски шумно, и, чтобы слышать друг друга, приходилось орать во всю глотку. Опасаясь надорвать голосовые связки, так и не донеся до собеседницы всю глубину посетившей его мысли, Юрий подался к ней, ощутив мягкое прикосновение ее волос и дразнящий аромат духов. Движение получилось излишне резким, размашистым, и, чтобы не сверзиться с высокого одноногого табурета у барной стойки, Якушев схватился за первое, что подвернулось под руку. Под руку ему подвернулось обтянутое шелковистым на ощупь нейлоном стройное колено второкурсницы философского факультета МГУ; второкурсница не возражала — она вся была во внимании, и Юрий, дружески сжимая ее колено (да чего уж там — пожалуй, что уже не колено, а бедро), продолжил разговор о том, насколько неисповедимы бывают порой пути, коими ведет человека судьба. Второкурсницу звали Таней. Затронутая Юрием тема, как выяснилось, очень ее интересовала, да и вообще, судя по всему, она была той самой девушкой, которую он искал всю свою жизнь. Таня приняла это известие вполне благосклонно; она была просто чудо, за что и надлежало как можно скорее выпить. Музыка, и до того не камерная, вдруг стала совсем уже оглушительной. — Надо валить из этого гадючника, — сказал Юрий. А Таня, смеясь, ответила: — Надо так надо, чего же мы ждем? С этими словами она вынула из сумочки и надела очки в тонюсенькой черной оправе, сразу сделавшись на два порядка умнее и на целых три привлекательнее. — Вот это да, — сказал Юрий. — Ничего особенного, обычная близорукость, — ответила Таня. — Понимаю, — сказал Юрий, — приходится много читать. А что, нынешние студиозусы до сих пор вынуждены перелопачивать тонны печатных изданий или тысячелетнюю мудрость человечества уже целиком перетерли на цифру? — Кому что нравится, — ответила Таня. — Главное, что на зрение и книги, и компьютер влияют, в общем-то, одинаково. — Ну, не скажи, — начал Якушев, но тут у Тани зазвонил мобильник, и она, сделав извиняющийся жест, взяла трубку. Пока она разговаривала, Юрий тяпнул еще полтинничек — на этот раз уже не текилы, а для разнообразия простой русской водки — и закурил. Поднося ему зажигалку, бармен смотрел как-то странно — не то с сочувствием, не то с насмешкой, — и на протяжении долгих четырех секунд Юрий раздумывал, не начистить ли ему физиономию — чуть-чуть, без фанатизма, исключительно в воспитательно-профилактических целях, чтобы кто-нибудь другой, не столь сдержанный, рассудительный и толерантный, не оторвал дураку башку за такие взгляды. Потом Таня, о которой он, грешным делом, уже почти забыл, тронула его за рукав и, наклонившись к самому уху, прокричала, что должна срочно ехать домой — что-то у нее там стряслось с любимой бабушкой: то ли сердце забарахлило у старушки, то ли, наоборот, взыграл радикулит. — Я провожу, — выпятив грудь, вскинулся Якушев. — Ни-ни, ни в коем случае, — решительно возразила Таня. — Такси уже у входа, доберусь в лучшем виде, а тебе там делать нечего: у бабули характер, она Сталина помнит, и не просто помнит — боготворит. У нее характер, у тебя язык, начатки философского образования и литр спиртного в желудке; вы обязательно сцепитесь, и получится, что вместо неотложной медицинской помощи я буквально за руку привела к любимой бабуле обширный инфаркт. Вот тебе мой телефон, позвони как-нибудь — договорим, с тобой интересно… Потом Юрий стоял на улице, под фонарем, курил сигарету и думал, что свалял большого дурака, уйдя из клуба. Ну Таня, ну философский факультет; ну бабушка — с кем не бывает? Бабушка — это даже хорошо. Традиции, семейные рецепты, женские секреты — как оно все было на заре прошлого века… Связь поколений, так сказать. Бабушку надо беречь, но при чем тут он? Бабушка-то не его! Не получилось с Таней — получилось бы с Валей или какой-нибудь Анжеликой… С низкого, мутного, изжелта-серо-фиолетового неба, сверкая в конусе отбрасываемого фонарем света серебристыми блестками, сыпался мелкий осенний дождик. Волосы у Юрия намокли, холодная вода тонкими извилистыми струйками текла за воротник, щекоча разгоряченную кожу, и он как-то вдруг понял, что в клуб ему возвращаться незачем, да и не больно-то хотелось. Из всего, что помнилось об этом вечере и общении с Таней, следовало, что нагрузился он сегодня сверх своей обычной меры; из осознания этого бесспорного факта, в свою очередь, следовало, что он уже протрезвел — по крайней мере, отчасти — и что убивать остаток ночи на то, чтобы опьянеть снова, мягко говоря, нецелесообразно. Рассудок вернулся, включилась логика, и Якушев понял, что пора домой. Проверив, остались ли в бумажнике хоть какие-то деньги, он махнул рукой таксисту, который выжидательно поглядывал на него из окна припаркованной у входа в клуб машины, выбросил в лужу окурок и погрузился в салон лихо, со столичным шиком подкатившей иномарки. — Почему один, уважаемый? — спросил, едва тронувшись с места, сидевший за рулем смуглый усач. — У нее бабушка заболела, — ответил Юрий. — Вай, не повезло! Эти бабушки, слушай… Где они, там никакого секса! Моя в прошлом году умерла, пусть земля ей будет пухом. Не поверишь: мне сорок, ей сто четыре, а она мне каждый вечер звонит: Ашотик, ты зубы почистил? Ара, почему нет? Уже десять часов, слушай! Сейчас почисти и в кровать! Хорошая была женщина, — добавил он, подумав. — Верю, — сказал Якушев и, откинувшись на спинку сиденья, притворился спящим. По дороге он и впрямь задремал и, когда таксист его разбудил, не сразу понял, где находится. Потом в глаза бросилась знакомая с детства полукруглая арка старого дома на Кутузовском и сделанная с помощью аэрозольного баллончика надпись на двери трансформаторной будки: «Юра — лох». Оставалось только надеяться, что автор надписи имел в виду какого-то другого Юру. Поймав себя на этой привычной, домашней мысли, Якушев окончательно проснулся, извинился перед таксистом, расплатился с ним и вылез из машины под дождь, который, как выяснилось, даже и не думал прекращаться. Ковыряясь ключом в замочной скважине, он насвистывал сложный жалобный мотивчик, подслушанный когда-то в горах Кавказа. Рука слушалась плохо, глаза так и норовили разъехаться в разные стороны, а ноги — подогнуться, но в целом настроение у него было ровное, спокойное — в самый раз почистить зубы и лечь спать, как советовала покойная бабушка разговорчивого таксиста. Войдя в прихожую, он перестал насвистывать. Хмель волшебным образом улетучился, ноги пружинисто согнулись в коленях, плечи опустились, а руки, наоборот, приподнялись на уровень груди — тело само, не дожидаясь команды, приняло боевую стойку, потому что в квартире отчетливо и сильно пахло кофе, а из гостиной в прихожую пробивался слабый, приглушенный электрический свет. Юрий сделал беззвучный скользящий шаг вправо, чтобы не маячить на фоне освещенного дверного проема, поддев левой пяткой и потянув на себя, захлопнул дверь и сразу же, выбросив в сторону правую руку, нащупал на вешалке старую куртку, во внутреннем кармане которой на всякий пожарный случай всегда лежал заряженный пистолет. Пистолета на месте не было. — Давай-ка без нервов, — послышался из гостиной глубокий, прямо-таки оперный, хорошо знакомый Юрию бас. — Между прочим, за такое хранение оружия тебя следовало бы разжаловать, отдать под суд и загнать, куда Макар телят не гонял, годков эдак на десять. — Сядем все, — скидывая туфли, устало процитировал героя культовой комедии Юрий. — Проникновение со взломом или как там это трактуется в Уголовном кодексе… Ай-ай-ай, а еще генерал! Разувшись, он прошел в гостиную. Здесь горел торшер, в свете которого презентабельно и заманчиво поблескивали расставленные на журнальном столике фарфоровые чашки, блюдца и кофейник из нержавеющей стали, который при некотором напряжении фантазии можно было счесть серебряным. Помимо этих причиндалов, под торшером поблескивал еще один предмет, а именно голая, как колено первоклассницы, глянцевитая, изуродованная страшным, бугристым многоконечным шрамом плешь. Ниже плеши располагались темные солнцезащитные очки, которые тоже обладали светоотражающими свойствами и, как следствие, тоже поблескивали. Еще ниже, грозя развалить сработанное по старинке, на совесть, кресло, помещалось плотное, не толстое, но неправдоподобно широкое, почти кубическое, налитое нечеловеческой силой, упакованное в недорогой серый костюм тело его превосходительства. — Здра’жла, — вяло поздоровался Якушев и повалился в свободное кресло. — О, кофеек! — Угощайся, сынок, — разрешил генерал Алексеев. — С удовольствием, — сказал Юрий. — Обожаю, когда меня угощают в моем доме моим же кофе! — Экий ты, брат, мелочный, — нейтральным тоном заметил генерал. Якушев неопределенно хмыкнул и взялся за ручку кофейника. Кофейник был горячий — не теплый и даже не очень теплый, а вот именно горячий — что называется, с пылу с жару. «Совпадение, случайность», — подумал Юрий и едва сдержал нервный смешок, поскольку совпадение, случайность и генерал ФСБ Алексеев сочетались так же плохо, как селедка, парное молоко и ананасный джем. — Сколько лет, сколько зим, — нараспев продекламировал Якушев и шумно отхлебнул из чашки. — Чему обязан, господин товарищ генерал? — Что ты, ей-богу, как маленький, — с оттенком раздражения и досады пробасил Алексеев. — Что за обиды? Я сто раз говорил, что тебе с твоим… э… творческим подходом к работе в строю не место. Ты прирожденный оперативник в самом широком, прямом и изначальном смысле этого слова. Ты же по природе своей одиночка, а тебе подавай погоны, берцы и строгую субординацию! В солдатики не наигрался? — А играть в специалиста по тайным ликвидациям я даже начинать не хочу, — сообщил Юрий и снова с шумом хлебнул кофе. — Зачем мне такая жизнь? Вот, взять для примера хотя бы и сегодняшний вечер… — Лучше не надо, — наливая себе кофе, посоветовал генерал. — Почему же нет? Ну выпил… — Это заметно. — А я и не прячусь, потому что не от кого! Отстранен от несения службы — слыхали? — Не без того. — Ну вот видите… — Ты еще поплачь. А генералов по мордасам хлестать — это тебе семечки? — Да пусть сажают! — сказал Юрий. — От этого ведь ничего не изменится: как был он дубиной, так дубиной и останется. Тот осел, что меня подстрелил и едва одним махом не отправил к праотцам девять живых душ, действовал по его приказу. Господину генералу, судя по всему, было обидно, что операция заканчивается без единого выстрела с нашей стороны, вот он и подсуетился… Что ему за это — в ножки поклониться? — Нормальный строевой офицер поклонился бы, — заметил генерал Алексеев. — Причем с удовольствием. С подобающим, я бы сказал, пиететом. — Офицер или холуй?