Раненый вдруг открыл глаза. Его лицо исказила болезненная гримаса, губы шевельнулись. Послышался булькающий, хриплый стон, а потом Лисовский невнятно, с трудом выговорил: — Вот такая… сучья… Бурунда. — Что ерунда, то ерунда, — пробормотал, возясь с перевязочным пакетом, не расслышавший последнего слова Дыгайло. Меркулов, которому послышалось то же самое, что и прапорщику, молча кивнул. Лисовский больше ничего не говорил. Он лежал неподвижно и даже не стонал, вспышки цветных огней короткими проблесками отражались в его открытых глазах. Капитан вдруг заметил, что эти глаза не моргают, поискал на шее раненого пульс, не нашел и медленно выпрямился, кивнув напарнику, чтобы убрал ставшую ненужной аптечку. Отойдя на несколько шагов, он закурил, постоял немного, вдыхая сырой ночной воздух пополам с табачным дымом и дождем, а затем, уже никуда не торопясь, направился к машине, чтобы вызвать по рации «скорую». Глава 5 Шла уже вторая половина октября. Дни стояли то солнечные, то пасмурные, но неизменно теплые, зато по ночам в воздухе явственно чувствовалось дыхание приближающихся холодов. Природа медленно, но верно погружалась в осень; кроны деревьев еще зеленели, но в них становилось все больше желтизны, и, если приглядеться, можно было заметить, как сильно они поредели. Дворникам прибавилось работы; во дворах, на газонах и вдоль бордюров на проезжей части воздвиглись пестрые кучи опавшей листвы, и дорожные рабочие в грязных оранжевых жилетах, скребя по асфальту совковыми лопатами, забрасывали ее в медленно ползущие вдоль обочин самосвалы. За городом тоже наступила осень. Опустевшие после отлета птиц леса примолкли в ожидании недалекого уже первого снега; то, что могло пожелтеть, мало-помалу желтело и облетало, лишь сосны и ели с присущим им стойким упорством зеленели назло готовящейся к очередному наступлению зиме. Здесь, на берегу Оки, сосны росли вековые, в два, а то и в три обхвата. Под сенью раскидистых вечнозеленых крон почти не было подлеска, поросшую седым мхом и вереском песчаную почву покрывал толстый ковер рыжей хвои и старых, с растопыренными чешуйками, шишек. Берег полого спускался к реке, заканчиваясь у самой воды невысоким песчаным обрывом. Над водой нависли корявые, перепутанные корневища, а сам обрыв, как швейцарский сыр дырками, был источен норками ласточек-береговушек. По случаю приближения зимы этот многоквартирный жилой комплекс сейчас пустовал, но можно было не сомневаться, что весной его обитатели вернутся, чтобы вывести потомство. Старые сосны стояли редко, напоминая медные колонны какого-то гигантского храма, возведенного в незапамятные времена неизвестной науке расой великанов. Среди них в десятке метров от обрыва приткнулась немолодая темно-зеленая «Нива» с рязанскими номерными знаками. Ближе к реке уже потрескивал, с аппетитом пробуя на вкус сухой хворост, почти бездымный костерок. Рядом с ним виднелся складной походный столик, и крупный, чтобы не сказать огромный, мужчина в линялом камуфляже без знаков различия, присев на корточки, выкладывал на него припасы из объемистого армейского рюкзака. Его спутница, выглядевшая лет на пятнадцать — двадцать моложе, сидела в складном кресле лицом к реке и задумчиво курила. У нее были большие темные глаза, короткая стрижка, стройная, ладная фигура и немного грустное лицо — не столько красивое, сколько миловидное. Мельком взглянув на нее, хотелось обернуться и присмотреться внимательнее… то есть не присмотреться, а просто посмотреть еще разок, пока не ушла. На ее спутника тоже оборачивались, но уже по иной причине, которую сам подполковник ВДВ Быков не мудрствуя лукаво описывал общеизвестной цитатой из классика: «По улицам слона водили». Он был хмурый гигант с габаритами библейского Голиафа, мускулатурой Геркулеса и твердым, словно вырубленным из камня, лицом. Принимая во внимание эту примечательную наружность, даже самые толстокожие и бестактные из зевак косились на чету Быковых осторожно, исподтишка, опасаясь, как бы чересчур пристальное внимание не вывело угрюмого богатыря из душевного равновесия и он не сделал с невежей то, для чего, судя по внешности, был предназначен самой матерью-природой. Каков Роман Данилович Быков изнутри, знали очень немногие, и эти немногие, как правило, не чаяли в нем души. Разумеется, его супруга Даша Быкова относилась к их числу, но ей, в отличие от всех остальных, незачем было раскладывать по полочкам достоинства и недостатки мужа: она просто была в него влюблена. «Влюблена, как кошка», — однажды призналась она Юрию Якушеву в минуту откровенности, наступившую после энного по счету стаканчика водки, и тот, зная обоих супругов как облупленных, отлично понял, что она имела в виду. Роман Данилович выставил на столик контейнер с замаринованным по собственному рецепту мясом, выложил шампуры и совсем уже было собрался приступить к священному ритуалу приготовления шашлыка, как вдруг обнаружил, что костер практически прогорел, углей в нем явно недостаточно для стряпни, а хворост, подобранный в радиусе нескольких метров от кострища, вышел весь, до последней щепки. — Ай-ай, непорядок, — со свойственным ему похоронным выражением лица посетовал подполковник Быков и, выпрямившись во весь свой двухметровый рост, окликнул жену: — Дарья Алексеевна, душа моя! Посодействовать не желаете? Принять, так сказать, посильное участие в процессе приготовления пищи… — Не-а, — не оборачиваясь, отказалась от заманчивого предложения Дарья Алексеевна. — Я посильно поучаствую в процессе чуточку позже, на этапе приема пищи. А этап ее приготовления меня сегодня почему-то не привлекает. Давай договоримся о разделении труда. — Чего это? — с угрозой, которая незнакомому человеку могла показаться нешуточной, переспросил подполковник. — Очень просто, — все так же не оборачиваясь, пустилась в объяснения Даша. — Когда я дома на кухне готовлю ужин, ты сидишь на диване и смотришь телевизор, так? — Ты сама не велишь путаться под ногами, — голосом трудного подростка, вызванного на допрос к директору школы, проворчал Быков. Он едва заметно улыбался, поглядывая по сторонам в поисках дров, и продолжал выкладывать из рюкзака немудреную снедь — помидоры, огурцы, свежую зелень, ржаной хлеб и все прочее, без чего в России обходится очень редкий пикник. — Это несущественно, — с металлом в голосе отрезала Даша. — Ведь сидишь же? Сидишь, да еще как сидишь! Бывает, что и лежишь. И храпишь на весь дом, так что соседи мне потом еще неделю жалуются… Я стряпаю, ты смотришь телевизор — это нормально дома, после рабочего дня. А в выходной на природе пусть будет наоборот: ты стряпаешь, а я любуюсь пейзажем. И вообще, шашлык женских рук не терпит! — «Москва слезам не верит», — безошибочно определил источник прозвучавшей цитаты Быков, который, уйдя с действительной службы на преподавательскую работу, не без удовольствия наверстывал упущенное, восполнял пробелы и расширял кругозор в том, что касалось культурных ценностей мирного времени. — Ну и наслаждайся своим пейзажем на голодный желудок! Это я к тому, — пояснил он, — что в четыре руки было бы быстрее. — Я не тороплюсь, — утешила его Даша. — А свинья все равно мертвая, она не убежит. — Дичь жареная, она не улетит, — сказал Быков. — «Бриллиантовая рука». Блеснув познаниями в киноклассике, он подхватил с земли страховидный саперный тесак, который успешно использовал в качестве туристского топорика, и отправился за дровами. Оставшись одна, Даша наконец обернулась и посмотрела ему вслед. Ее так и подмывало окликнуть мужа и предложить свою помощь или просто подняться и нанизать мясо на шампуры. Другое дело, что делать этого не стоило: если бы Быков действительно нуждался в ее помощи, просьба прозвучала бы иначе. Он вообще никогда не просил помочь ему в делах, с которыми хотя бы теоретически мог справиться самостоятельно. Откровенно говоря, Даша побаивалась, что однажды ее благоверный переоценит свои силы, не отличит простое от сложного и останется один на один с проблемой, которую уже не сможет решить без посторонней помощи. Прогнав дурные мысли, она закурила новую сигарету и сосредоточила свое внимание на пейзаже, который и впрямь того стоил. За рекой лежали подернутые туманной дымкой заливные луга с разбросанными там и сям темными округлыми купами кустарника и одинокими кряжистыми дубами. Дубы были приземистые, раскидистые, как всегда бывает там, где деревьям не приходится наперегонки с собратьями тянуться к солнечному свету. Конические копны сена издалека смахивали на шатры кочевого племени, а стоявший в ложбинах туман напоминал стелющийся над землей дым многочисленных костров. День выдался погожий, теплый — один из последних по-настоящему хороших, золотых деньков в уходящем году, — и Даша порадовалась тому, что они с мужем все-таки не поленились и выехали вдвоем на природу. Особенно приятным на этот раз почему-то казалось отсутствие компании — привычной, дружеской, веселой, но все-таки какой-то не такой, как хотелось бы. Собственно, удивляться тут было нечему. Все Дашины друзья остались в Москве, а друзей Романа и вовсе развели, разбросали по свету дороги бесчисленных локальных войн и вооруженных конфликтов, и даже те, кому посчастливилось остаться в живых, напоминали о себе лишь редкими открытками по праздникам да еще более редкими телефонными звонками. Те, кто окружал Дашу и Быкова сейчас, были милые, приятные, симпатичные люди — знакомые, приятели, сослуживцы, соседи — словом, кто угодно, только не друзья в истинном, изначальном значении этого слова. С ними было просто здорово проводить время, но так же здорово, а может быть, еще и лучше, вдруг оказалось разочек обойтись без них. Единственным общим другом Даши и Романа Даниловича был Юрка Якушев — странный по нынешним прагматичным меркам, причудливо изломанный жизнью идеалист, добровольно променявший студенческую скамью и научную карьеру на сапоги и автомат. Он сейчас обретался в Москве — служил в спецназе ФСБ, чем Быков, кажется, был втайне очень недоволен. Когда-то Даша и Якушев вместе работали и даже несколько раз делили постель. Ничего не зная наверняка, Даша догадывалась, что эта подробность ее биографии мужу известна, — такой уж был человек Юрка Якушев, что вряд ли стал бы поддерживать со своим бывшим командиром отношения, не внеся в них предварительно полную и окончательную ясность. Реакция со стороны Быкова была нулевая, и Дашу это порой даже злило: он что, совсем не ревнует?! Впрочем, это уже были нюансы, не имевшие ровным счетом никакого значения. Англичане говорят, что у каждого человека в шкафу хранится собственный скелет, и Даша Быкова, несмотря на свою молодость, была достаточно опытной и мудрой женщиной, чтобы не сомневаться в справедливости этого высказывания. Ее размышления, уже готовые плавно перетечь в легкую дремоту, прервал шум двигателя и треск сухих веток под колесами подъехавшего автомобиля. Оглянувшись через плечо, она досадливо поморщилась: в нескольких метрах от их «Нивы» остановился разрисованный под зебру джип. Трубчатая рама «кенгурятника» и установленная на крыше хромированная дуга были густо усажены дополнительными фарами, на далеко выступающем вперед массивном бампере виднелся барабан лебедки. Выхлопная труба была выведена наверх, как у трактора, а по верхней части ветрового стекла тянулась наклейка с надписью по-английски: «The Beast» — «Зверь». В салоне на пределе громкости грохотала музыка — как и следовало ожидать, блатной шансон. Из машины, весело гомоня, полезли коротко стриженные молодые люди, лица которых показались Даше не обезображенными печатью интеллекта. Она слегка напряглась, но тут из-за деревьев показался Быков с охапкой сухих сучьев в обнимку, и Даша, расслабившись, вернулась к созерцанию пейзажа. Увы, это занятие уже не доставляло ей прежнего удовольствия. Мешала продолжавшая грохотать за спиной музыка, чужие голоса и откровенное позвякивание стекла, говорившее о том, что нежелательное присутствие посторонней и не слишком приятной компании в этом райском уголке будет вовсе не таким кратковременным, мимолетным, каким могло бы быть, окажись ребята в полосатом джипе воспитанными, тактичными людьми. Приехали, увидели, что место занято, развернулись и уехали — что может быть проще и естественнее, особенно если учесть, что на много километров вокруг те же сосны, та же река, те же заливные луга и ни одной живой души? Но не тут-то было! Ребятки явно не привыкли уступать кому бы то ни было в чем бы то ни было; наоборот, они привыкли, чтобы уступали им, и пережитые кем-то при этом негативные эмоции для них — просто источник дополнительного удовольствия… Умнее всего сейчас, конечно же, было собрать вещи и уехать. Хороших, никем не занятых местечек вокруг действительно навалом, весь этот берег на добрых десять километров в обе стороны — сплошное хорошее местечко. Но Даша точно знала, что, сложив в багажник только что выгруженные из него нехитрые пожитки и усевшись в машину, ни в какое хорошее местечко уже не поедет, потому что настроение будет безнадежно испорчено. Унижение — вот как называется чувство, которое она испытала при одной мысли о том, чтобы безропотно, даже не дожидаясь приглашения, уехать отсюда. С другой стороны, остаться на месте означало ввязаться в более или менее неприятный конфликт, что улучшению настроения тоже не поспособствует. И даже если дело обойдется без ссоры, хорошего все равно мало: пьяная компания и шансон во всю мощь динамиков по соседству — это совсем не то, ради чего они с Романом выбрались за город. «Куда ни кинь, все клин», — подумала Даша с нарастающим раздражением. День был испорчен окончательно и безнадежно. Она хотела обернуться, чтобы поинтересоваться реакцией мужа на происходящее безобразие, но тут на плечо ей бесцеремонно опустилась чужая рука, приобняла, будто невзначай скользнув по груди, и один из приехавших в полосатом джипе молодых людей, опустившись перед ней на корточки, с гаденькой улыбкой уличного ловеласа сказал: — Привет, красивая! — Скучаем? — присоединился к нему, участливо склонившись над Дашей, второй. Даша погасила окурок о подошву своего туристского ботинка и очаровательно улыбнулась. — Уже нет, мальчики, — сказала она. * * * С неба, которое было бы по-настоящему голубым, если бы не повисшее над городом сизое марево выхлопных газов, светило по-осеннему мягкое, незлое солнышко. Дувший с утра ветер прогнал тучи и стих, так что на пригреве было по-настоящему тепло. О вчерашнем ненастье напоминали только темные пятна и полосы влаги вдоль бордюров и в трещинах асфальта, куда намело пыли. Где-то неподалеку размеренно шаркала дворницкая метла, и сквозь несмолкающий, похожий на океанский прибой шум большого города время от времени можно было услышать, как падает, с шорохом и негромкими щелчками задевая ветки, сорвавшийся с дерева мертвый лист. Ростислав Гаврилович сидел на садовой скамейке в сквере, держа на колене свернутую газету, и рассеянно поглядывал по сторонам из-под козырька кепки, надетой не столько для того, чтобы защитить генеральскую лысину от непогоды, сколько из милосердия к прохожим, которых неизменно пугал обезобразивший его макушку страшный шрам. Одно время, сразу после выписки из госпиталя, Алексеев пытался носить парик, но привыкнуть к шраму (и даже к не всегда адекватной реакции на него окружающих) оказалось легче, чем к тому зрелищу, которое Ростислав Гаврилович наблюдал в зеркале, когда его надевал (парик, разумеется, а не зеркало). Поблескивающие из-под козырька кепки солнцезащитные очки в сочетании с газетой придавали ему окончательно криминальный, шпионский вид, но тут Ростислав Гаврилович ничего не мог поделать: очки ему были необходимы, потому что вместе со шрамом он приобрел заболевание, в просторечье для краткости именуемое светобоязнью. Газету же генерал прихватил безо всякой задней мысли, просто затем, чтобы скоротать время и узнать новости, которых не было в оперативных сводках. С новостями он просчитался, как, впрочем, и всякий раз, когда в голову ему взбредала эта блажь — почитать прессу. Материалы, что не были написаны под диктовку тех, кто платил газетчикам (или тех, кого они боялись), поражали разве что низким уровнем информированности авторов да убогостью их же фантазии. Все это заставляло вспомнить крылатое изречение (принадлежащее, кажется, Ярославу Гашеку): «Новости — это то, что от вас скрывают, все остальное — реклама». О Верхней Бурунде в газете не было ни слова; вообще, средства массовой информации говорили на эту тему мало и невнятно. Генерал Алексеев не видел в этом ничего удивительного: рекламодателей в широком смысле этого слова данное государство-однодневка не интересовало, а информация о происходящих там событиях в силу ряда объективных причин была скудной, трудно поддающейся проверке и вряд ли достоверной. И это было очень, очень плохо. Ростислав Гаврилович вспомнил лицо и голос немолодой женщины — пожалуй, своей ровесницы, может быть, лишь чуточку моложе, — с которой переговорил буквально пару часов назад. Оставалось только гадать, как, каким чудом она его разыскала и сумела выйти на контакт. Их знакомство было мимолетным и ни к чему не обязывающим, а встреча — единственной и не особенно запоминающейся. Лет с тех пор прошло немало, и на протяжении всего этого времени генерал ничего об этой женщине не слышал. Конечно, муж и жена — одна сатана; кроме того, ее благоверный мог на всякий случай оставить ей координаты бывшего сослуживца. Правда, было непонятно, откуда эти координаты у него самого, да и подобные фортели никогда не были ему свойственны: муж этой дамы всегда четко отделял служебный долг от личных интересов и никогда не пытался использовать свое положение в корыстных целях. Впрочем, долго гадать не стоило. Верным, скорее всего, было первое предположение: с кем поведешься, от того и наберешься. Доведенная до отчаяния женщина способна на многое, а если она при этом еще и жена офицера — да не просто офицера, а опытного армейского разведчика, — о, тогда держись! Муж может сколько угодно скрывать от нее подробности, касающиеся своей работы, но жена, если это именно жена, а не холеная пиявка, круглые сутки занятая болтовней по телефону и полировкой ногтей, все чувствует сердцем и со временем овладевает способностями и навыками матерого резидента, не говоря уже о замашках командующего армией, в зачаточном виде свойственных любой женщине. Суть дела, по которому она разыскала Ростислава Гавриловича, была предельно проста и стала ясна ему очень быстро. Женщина не кривила душой, говоря, что ей больше не к кому обратиться: насколько понимал генерал Алексеев, дело было заведомо гнилое, бесперспективное и ни одно наделенное маломальской властью официальное лицо не стало бы с ним связываться из опасения испортить себе карьеру. (То же самое, к слову, он мог с чистой совестью сказать и о себе самом. Действуя официальным порядком, по команде, генерал ФСБ Алексеев мог добиться только медицинского освидетельствования на предмет психической вменяемости с последующим уходом в отставку: если болен — лечись, а если здоров и продолжаешь упорно нести заведомый бред, значит, пора, тебе, братец, на покой…) Спору нет, официальные лица предприняли все шаги, которые были обязаны предпринять, — разослали запросы, сделали необходимые звонки, получили отрицательные ответы и развели руками: простите, мы сделали все, что было в наших силах. Это была чистая правда, и это было хуже всего. В паспорте гражданина любой страны мира написано, что паспорт является собственностью данной страны, а владелец документа находится под ее защитой. Это тоже правда — до определенного предела. И только наивный глупец, полагающий себя центром вращения вселенной и не видящий дальше собственного носа, может заблуждаться по поводу отдаленности этого предела. Быть под защитой родной страны — примерно то же самое, что быть под защитой папы и мамы. Тут все зависит от того, насколько силен и влиятелен папа и насколько убедительной (или напористой и громогласной, что зачастую оказывается намного полезнее) умеет быть мама в спорах с соседями, школьными учителями и родителями одноклассников. Но даже американец, у которого самый сильный «папа» и самая крикливая «мама» на всем белом свете, вряд ли может всерьез рассчитывать, что его великая страна объявит войну другому государству и вторгнется на чужую территорию только затем, чтобы выручить своего гражданина из неприятностей, в которые его угораздило впутаться по собственному недомыслию или в силу каких-то иных, более уважительных причин. Обратившаяся к Ростиславу Гавриловичу дама была далеко не глупа и отлично понимала, что официальным порядком помочь ей не может никто. Дипломатические переговоры — дело долгое и непростое, особенно если речь идет о переговорах с засевшей в лесистых предгорьях бандой вчерашних каннибалов, именующих себя борцами за свободу и независимость от другой точно такой же банды чернокожих разбойников, провозгласившей себя законным правительством. А высаживать парашютный десант на другом континенте с целью найти и вернуть на родину полтора десятка погнавшихся за длинным долларом строителей никто не станет: росту международного престижа страны это никоим образом не поспособствует, результат такой акции непредсказуем, а затраты на данное мероприятие заведомо несоизмеримы с его конечной целью. И тем не менее, все отлично понимая, Екатерина Андреевна Саранцева пришла к Ростиславу Гавриловичу и попросила о помощи. И, вникнув в суть проблемы, генерал Алексеев был вынужден признать, что эта приятная во всех отношениях дама мастерски загнала его в угол, заставив выбирать между двумя «не могу». С одной стороны, он не мог ей помочь, не рискуя по самые уши увязнуть в крайне неприятной, могущей иметь самые скверные последствия для него лично истории. А с другой — не мог отказать. Потому что в не столь уж давние времена муж Екатерины Андреевны подполковник Саранцев, нарушив прямой приказ командования, поднял свою группу по тревоге, угнал «вертушку» и, превратив в дымящиеся руины два аула, отыскал и вывез к своим попавшего в плен в бессознательном состоянии, полумертвого от ран и пыток полковника Алексеева. Саранцеву это даром не прошло: он не только с треском вылетел из армии, но и отсидел в колонии строгого режима два с половиной года из тех восьми, что щедро отмерил ему самый гуманный в мире российский суд. Мишка Саранцев свалял большого дурака, действуя по слегка устаревшему принципу: «Русские своих на войне не бросают». Позднее выяснилось, что в сожженных аулах не было никого, кроме чеченских боевиков и арабских наемников, а спасенный такой дорогой ценой и в нарушение приказа полковник Алексеев располагал воистину бесценной оперативной информацией. Те, кто спустя два с половиной года вызволил Саранцева из тюрьмы, приняли это во внимание — в отличие от тех, кто его туда засадил. Но все это в сложившейся ситуации не имело значения: поднимая своих ребят по тревоге, Саранцев мог только предполагать, как все обернется. Для него лично та история кончилась в меру погано — чего он, разумеется, просто не мог не предвидеть. То есть дурака он таки свалял, и теперь сделать то же самое предлагалось Ростиславу Гавриловичу — если, конечно, он не хотел навсегда остаться в собственных глазах трусливой мразью, не затрудняющей себя возвращением долгов. Невеселые размышления генерала были прерваны появлением в дальнем конце аллеи Якушева. Спец шел, держа руки в карманах короткой спортивной курточки, своеобычной легкой, пружинистой походкой и с самым благодушным видом поглядывал по сторонам. Росточка в нем было без какой-то мелочи два метра; при соответствующем крутом развороте плеч и ширине грудной клетки его фигура не казалась громоздкой от переизбытка с трудом втиснутой в едва не лопающуюся по швам одежду мускулатуры. У него было телосложение скорее легкоатлета или волейболиста, чем борца. Когда-то он подавал надежды в таком несерьезном, с точки зрения генерала Алексеева, виде спорта, как фехтование, но с тех пор утекло уже очень много воды, и теперь, если Якушев брал в руки холодное оружие, на его кончике больше не было защитного колпачка. Наверное, это было логично. Если бокс, как и большинство видов борьбы, ведет свое начало от обыкновенной уличной драки, то фехтование и стрельба — это виды спорта, представляющие собой не что иное, как окультуренное, облагороженное, остановленное на полпути убийство. Точный укол рапирой, как и попадание в яблочко, означает смерть противника, пускай только условную. Записаться в секцию фехтования или стрелковый кружок можно случайно; можно, наверное, даже достичь определенных успехов, не задумываясь о том, чем ты, собственно, занимаешься, чему в конечном счете учишься. Но процент тех, кого привела в этот спорт неосознанная тяга к победе над противником не через его физическое унижение, как в других единоборствах, а через быстрое, аккуратное, техничное убийство, наверняка достаточно велик. И Якушев, надо полагать, относился именно к этому сорту людей, о чем сам, скорее всего, не догадывался. Насколько было известно генералу, в армию этого чудака привели романтические бредни пополам с неразделенной любовью. Но романтика романтике рознь. Как там было в песне? «Шпаги звон, как звон бокала, с детства мне ласкает слух…» А потом: «Вжик, вжик — уноси готовенького!» Чертовски романтично. В общем и целом все это была чепуха. Юношеская любовь прошла, дерево романтики облетело, обнажив корявый скелет голой, неприглядной сути, и Якушев стал тем, кем стал. Он был скверным солдатом, ибо слишком любил рассуждать и зачастую оказывался много умнее тех, кто им командовал, что в строю, мягко говоря, не приветствуется, но зато отменным воякой, получившим свою кличку Спец не за здорово живешь. Для работенки, которую имел на примете Ростислав Гаврилович, парень подходил, как никто другой, и это было единственное, что действительно имело значение. Предмет размышлений Ростислава Гавриловича тем временем приблизился, окинул его быстрым взглядом, без приглашения уселся рядом на скамейку и светским тоном не без яду осведомился: — Это вы продаете славянский шкаф? Такое обращение лишний раз подтверждало правоту генерала: строевой офицер из этого остряка был, как из бутылки молоток, и гонять его по плацу означало попусту тратить время, нервы и казенные деньги. — Надеюсь, когда ты постареешь и перестанешь быть таким красавчиком, как сейчас, рядом с тобой окажется кто-нибудь, кто вернет тебе мой должок, — сказал Ростислав Гаврилович. — Виноват, — покаянно произнес Якушев. — Просто не сумел сдержаться. Нет, правда, вам бы еще в газете дырки для глаз прорезать — ну вылитый шпик начала девятнадцатого века! — Даже в девятнадцатом веке до нашей эры далеко не все шпики были идиотами, — заметил генерал Алексеев. — Перейдем к делу или ты еще немного позубоскалишь насчет моей внешности? — Виноват, — повторил Спец. — Что у вас стряслось? — У меня? — демонстративно изумился генерал. — С чего ты взял? Якушев лишь пожал плечами и красноречиво усмехнулся. Голова у него, как всегда, была на месте, и рассуждал он вполне логично. По служебной необходимости генералы вызывают майоров к себе в кабинет, а не назначают встречу с глазу на глаз в скверике, расположенном на приличном удалении от упомянутого кабинета.