Она ослабляет хватку и отступает назад. Мне сразу же не хватает тепла и податливости ее тела, но это к лучшему. Она наклоняется и подбирает то, что осталось от тако из жареного хлеба, разбросанного по земле. — Можно? — она указывает на собаку. — Думаю, ты не собираешься есть это теперь. — Можешь попробовать. Она не моя. — Я следую за ней, пока Шайен идет к крыльцу и низко приседает. — Я пытался уговорить ее выйти, но она не сдвинулась с места. — Ты испугался, малыш? — легкий, почти певучий тон ее голоса ласковый и успокаивающий. — Я зову его Бадди. — Мое лицо теплеет по какой-то причине, которую я не могу назвать. — Привет, Бадди. — Она протягивает еду. — Я тебя не обижу. Она ждет, и я опускаюсь на ступеньку, опираясь на локоть, чтобы посмотреть за ее попытками выманить собаку, мягко поощряя ее. Я закрываю глаза на мгновение, слушая голос и наслаждаясь этим. Такая противоположность ругающейся, дразнящей, упорной женщине, увиденной мною ранее. — Молодец, давай. Я приподнимаюсь и вижу, что собака высовывает нос и две передние лапы из-под веранды. — Вот так, мальчик. — Он облизывает пальцы Шайен и ждет, пока она даст еще. — О, ты голоден. Собака вылезает еще немного, и я пользуюсь случаем, чтобы осмотреть ее на предмет ранений. Морда грязная, грудь и шея такие же, но я не вижу никаких ран или засохшей крови. Его шерсть длиннее, чем мне показалось вначале, но он не похож на какую-то конкретную породу, вероятно, дворняжка. Я наклоняюсь, опираясь локтями на колени. — Как ты… Собака отступает назад в тень. — Извини. Она поворачивается и ухмыляется. — Все в порядке. Он пугливый. Наверное, мужчина его травмировал. Со мной он кажется в порядке. — Да. Забавно, но я считаю, что именно женщины гораздо опаснее. — Я просто оставлю это здесь. — Она бросает то, что осталось от тако, в грязь. — Не возражаешь, если я выброшу это в твой мусорный бак? Мое сердце колотится. Шайен в моем доме? — Э-э… конечно. Глава 12 Шайен Мои пальцы покрыты грязью, собачьими слюнями и остатками тако. Наверное, не самая лучшая еда для собаки, но она кажется голодной, и я не могу позволить еде пропасть даром. Скорее всего, если эта собака является бездомной так долго, как показывает ее грязная шерсть, то она, вероятно, питается и чем-то похуже. Лукас поднимается с крыльца и неуклюже идет к двери. Ранее я предполагала, что мой отец сдает дом у реки одному из своих приятелей, который, вероятно, выгнан женой за то, что он — пьяный мудак. Но только такому беззащитному человеку, как Лукас, молодому и отчаянному, но трудолюбивому, удается взломать защитный панцирь моего отца. Оглядываясь назад, можно сказать, что то, что Лукас живет здесь, вполне разумно. Я иду за ним, и деревянная веранда скрипит под моим весом. Пытаюсь отогнать от себя образы мамы, укладывающей каждую доску вручную гвоздодером. Папа говорил: «Не порти эти ручки, дорогая», — а потом целовал ее в макушку. Он и не подозревал, что внутри нее работает что-то гораздо худшее, способное испортить гораздо больше, чем ее руки. — Он под раковиной. — Лукас стоит в дверях и изучает меня прищуренными глазами. — Мусор. — Он кивает на грязный контейнер в моих руках. — Верно. Вхожу в открытую гостиную, и у меня перехватывает дыхание. Деревянный пол и стены выкрашены в землисто-серый цвет, подчеркивающий ярко-белую лепнину. Дровяная печь является центром, придавая современному пространству свой деревенский вид. Мои мышцы немного сбрасывают напряжение. — Ты все это сделал? Он пожимает плечами. — Ничего особенного. — Это прекрасно. Ей… — я с трудом сглатываю. — Моей маме бы понравилось. Чтобы не выглядеть эмоциональной развалиной, я продолжаю искать мусор и иду на маленькую кухню. Шкафы белые, а столешницы и задняя панель выложены черно-белой клетчатой плиткой, как в 1950-х. Но это еще не самое примечательное. Каждая отдельная ручка индивидуальна. От шкафов до выдвижных ящиков и застекленных стеллажей — все это представляет собой смесь скобяных изделий. Кованое железо, золото, серебро и даже керамика, и все в форме чего-то из мира природы. Золотой лист, серебряный морской еж, бронзовая палка, некоторые животные. На одной — рыба, на другой — медведь, и… вспышка бирюзового цвета бросается мне в глаза. Я прищуриваюсь. — Это… О, Лукас. — В дальнем конце кухни находится маленькая кладовка, дверная ручка которой — то, что я видела так много раз, что это практически преследует меня во сне. — Это ее кулон. У моей мамы была потрясающая коллекция украшений навахо, включая большие куски серебра и бирюзы, которых хватило бы, чтобы потопить лодку. Как сильно бы она их не любила, но никогда не носила. Всегда говорила, что из них получаются лучшие украшения для домов, чем для людей, и клялась, что использует их здесь, в речном доме. Я провожу кончиками пальцев по гладкому голубому камню и серебру, вылепленному в форме подковы. — Это… Слишком. Слишком идеально. Слишком похоже на нее. — Твой отец дал мне его. Сказал убедиться, что он где-нибудь будет использоваться. — Голос Лукаса где-то рядом, должно быть, я так теряюсь, что не слышу его приближающихся шагов. — Пробовал сначала в спальнях, но там все будет спрятано. Он слишком мал для входной двери. Поэтому решил, что кухня — лучшее место, чтобы это было видно. Я киваю, и мои глаза наполняются слезами. — Она просто жила на кухне. Это идеально… — я откашливаюсь, чтобы избавиться от комка в горле. В такие моменты мне хочется заплакать, высвободить сдерживаемые эмоции, которые постоянно витают под поверхностью. И это… это прекрасно, пребывание в этом пространстве ошеломляет. Это всего лишь украшение, превращенное в дверную ручку, но оно напоминает мне скорее, о ее жизни, чем о смерти. Все в этом месте похоже на моментальный снимок из более счастливых времен. До того, как нашу семью настигают болезни и потери, то время, когда возможности были бесконечны. Как и она, это место прекрасно и незакончено. Эта мысль так ослепительно печальна, что я падаю на колени… Или должна упасть. Но Лукас ловит меня. — Шайен? — тепло его сильных рук обволакивает меня. Его глаза, такие темные и полные нежности, как будто он может читать мои мысли и чувствовать мою боль. Не могу придумать всех причин, почему бы мне беспомощно не вцепиться в его рубашку, позволить ему увидеть эту сторону меня. Ту сторону, которую я всегда отталкиваю и прикрываю железной силой. Причина, по которой я сбегаю, и причина, по которой не хочу возвращаться домой. Я слаба. Всегда была. То, что большинство считает агрессией, на самом деле является защитным рефлексом для моей чертовски жалкой персоны. Даже сейчас, когда запах специй и сосны кружит мои чувства, а тело прижато к широкой груди мужчины, который за эти несколько минут проявляет больше сострадания, чем за четыре года Тревор, что-то внутри меня меняется. В моем животе расцветает жар, и я раскидываю руки на его животе, окончательно ослабляя свою смертельную хватку на его одежде. Его живот быстро напрягается, как будто мое прикосновение вызывает физический ожог. Воздух вокруг нас становится живым от напряжения, и я хочу уничтожить то небольшое пространство, которое остается между нами. Мои губы покалывает от желания попробовать его на вкус, втянуть в рот эту полную нижнюю губу и убедиться, что она такая же мягкая, как кажется. Мне не следует этого делать. Знаю, что не должна этого делать, но каждая причина бледнеет перед тем, как он держит меня, одалживая мне свою силу. У меня пересыхает во рту, когда новая потребность вспыхивает ярко и голодно. Он смотрит на меня сверху вниз, его брови сведены вместе, а губы приоткрыты. Пульс бьется под моей ладонью, совпадая с моим собственным. Он тоже это чувствует. — Лукас? — я облизываю губы, и в его глазах мелькает паника. — Поцелуй меня. — Я… — он моргает, медленно, отяжелевшими веками скользит по грифельно-серым глазам. — Не могу… Мою кожу покалывает от шепота его дыхания. — Пожалуйста. Выражение его лица смягчается и становится грустным, как будто он извиняется. Как раз в тот момент, когда я думаю, что он собирается мне отказать, Лукас опускает свой рот к моему.