— Не люблю оружие. Кроме того, это не так уж далеко. — Я знаю, как это далеко. Я шла по ней, помнишь? — как только слова слетают с моих губ, я проклинаю себя. — Что помню? Почему ты шла по ней? — в его голосе звучит боль, и от этого звука у меня щемит в груди. — Не бери в голову. Мне очень жаль. — Я глубоко вздыхаю и возвращаюсь в дом. — Не хочешь войти? Он ничего не отвечает, но отступает на шаг. Ладно, хорошо. Я выхожу на улицу, закрываю за собой дверь и сажусь на старую железную скамейку, которую мама привезла с гаражной распродажи, когда мне было десять. Эта штука весит тонну, и папа сказал, что избавится от нее, если у него хватит сил поднять ее. Он улыбался ей, потому что мы все знали, что он любит эту чертову штуку просто за то, что она делает ее счастливой. В ту неделю, когда умерла мама, скамейка была завалена всякой всячиной. Это становится своего рода отправной точкой для городских благодетелей. Еда для траура, как будто мы могли есть, когда весь наш мир был разорван на части. Я поджимаю ноги под задницу и стряхиваю грязь с носков. Лукас подходит поближе и прислоняется к большой сосне. — Скажи мне, почему я должен помнить, как ты шла много километров по лесу, Шайен. Я подумываю солгать, но что-то подсказывает мне, что он нуждается в моей честности больше, чем в моей защите. — В тот день у тебя на кухне, Гейдж, он… э-э… отправил меня домой. Он откидывает голову назад так сильно, что она ударяется о ствол. — Мне очень жаль. — Он защищает тебя, Лукас. — Знаю. — Ему не нужно защищать тебя от меня. Его глаза кажутся почти черными, когда он смотрит на меня. — Я никогда не сделаю тебе больно, — шепчу я. — Есть много видов боли. — Его руки сжимаются в кулаки, и он смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать, в чем-то признаться, но не может. — В чем дело? — я поворачиваюсь к нему всем телом. — Расскажи мне. — Мы… я имею в виду, Гейдж… что-нибудь сделал? Прохладный воздух никак не остужает мои щеки. — Он поцеловал меня. Он резко втягивает воздух и опускает глаза. — Мне очень жаль. — В его голосе нет извинения. Он звучит… сердито. — А мне — нет. Его голова резко поворачивается ко мне, челюсти сжаты. — Как ты можешь так говорить? — Не знаю, то есть я тоже пытаюсь во всем разобраться, но… — мой желудок сжимается от волнения. Раньше у меня никогда не было проблем с высказыванием своего мнения, но с Лукасом все значит больше, — ты мне нравишься, Лукас. — Ну вот, я это сказала. Теперь он может бежать или остаться. — Что… почему? — его брови низко опускаются на глаза, и он делает несколько шагов ближе к свету, чтобы я могла увидеть любопытство на его лице. Я почти смеюсь над тем, насколько искренне он шокирован и заинтересован моим ответом. Он не напрашивается на комплименты, а как будто действительно не может поверить, что я питаю к нему какие-то добрые чувства. И это так же душераздирающе, как и мило. — А почему бы и нет? Он морщится, и я боюсь, что он может убежать в любую секунду, так что начинаю говорить. — Ты милый, вежливый и не пытаешься помыкать мной или контролировать меня. Выражение его лица становится более напряженным. — Ты прошел через что-то, и у меня такое чувство, что то, что ты рассказал, — лишь малая часть этого. — Я встаю и придвигаюсь к нему, не настолько, чтобы коснуться, но достаточно близко, чтобы он мог видеть мое лицо в тусклом свете. — Но иногда, когда я смотрю на тебя, я вижу такую знакомую боль. Не могу объяснить это лучше, чем сказать, что чувствую и понимаю тебя. Он замолкает, замыкается в себе, отворачиваясь от меня так, что я вижу только его профиль. — Ты меня не знаешь. — Ага, и даже то немногое, что я знаю о тебе, пугает меня. — Так и должно быть. — Он смотрит на меня сверху вниз, и в его глазах мелькает опасность, как будто Гейдж кипит прямо под поверхностью. — Я не могу этого сделать. — Мы ничего не делаем, Лукас. Можем просто попробовать быть друзьями? — Я же сказал, у меня нет друзей. — И я сказала тебе, что у меня тоже. Так что мы будем первыми друг у друга. На этот раз краснеет он, и в его сдержанном поведении появляется трещина. Я вздыхаю с облегчением, надеясь, что он даст нам шанс. Между нами возникает неловкое молчание, и я так боюсь, что если оно затянется, то я потеряю его. Поэтому прочищаю горло. — Ты уже ел? — Я не голоден. — Ладно, крутой парень. — Хватаю его за руку, и на секунду он пытается вырваться, но я отказываюсь отпускать его. — Пойдем, я тебя покормлю. А потом отвезу домой. Он выглядит противоречиво, но я игнорирую это, надеясь, что дело не во мне, а в этой ситуации, с которой он не уверен, как справиться. Я втаскиваю его в дверь, и он замирает. — Что-то горит. — Он протискивается мимо меня и бежит на кухню. Из духовки вырывается несколько струек дыма. — Вот дерьмо. Он хватает кухонное полотенце, открывает дверцу духовки, вытаскивает почерневшую пиццу и бросает ее в раковину. Движением запястья он включает воду, и я двигаюсь, открывая все окна, надеясь проветрить помещение до того, как детектор дыма предупредит всю гору о том, что я паршивый повар. Он кашляет пару раз и продолжает выгонять дым в открытое окно. Я делаю то же самое кухонным полотенцем. — Надеюсь, ты любишь тонкую и хрустящую пиццу с добавлением сыра? — И угля. У меня отвисает челюсть, и я упираю руки в бедра. — Боже мой, Лукас… Ты что, пошутил? Его губы дергаются, и он качает головой. — Нет. Я говорил серьезно. Даже его едва заметная улыбка заставляет мой желудок перевернуться. Я притворно ахаю и указываю на него, ухмыляясь. — Две шутки! Он выключает воду и бросает полотенце на стойку, затем поворачивается, прислоняется к ней и скрещивает руки на груди. Это один из немногих случаев, когда я вижу, что он ведет себя комфортно, почти уверенно. — Что теперь? Я прикусываю щеку изнутри, чтобы сдержать улыбку. — Хммм… Полагаю, раз уж твоя работа — позаботиться обо мне, нам лучше перекусить. Он опускает руки и переминается с ноги на ногу.