Эта старая сосна вероятней всего одна из тех, что растут здесь на сотни метров вокруг. На территории более гектара располагаются пять различных строений: главный дом, от которого остается лишь только старый камин, возвышающийся подобно надгробной плите, и четыре дома поменьше, в которых скорей всего жили дети Уилсона. Коди упирается обеими руками в наружную стену одного небольшого сооружения, от чего она сначала трещит, а после наклоняется. — Нетрудно будет здесь всё снести. Я киваю и провожу рукой по дереву и ржавым гвоздям. — Всё равно неудобно это забирать. — Банк продает только землю. Считай, что мы делаем им одолжение, — он проводит тыльной стороной ладони по лбу, убирая тем самым свои мокрые темные волосы. — Если не заберем, то всё это окажется на свалке. А так, по крайней мере, мы используем это. Я пожимаю плечами и протискиваю плоскую часть лома между досками. Деревянные планки потемневшие от времени, но меня интересуют лишь вертикальные бруски за ними. Коди занимается тем же самым, избавляется от плохого и ненужного дерева. Мы работаем в полной тишине до тех пор, пока с нас не льет пот, и мы не краснеем от солнца и жары. Когда от постройки ничего не остается, я перехожу к груде камней, которая когда-то была пристройкой. — Пригодного материала осталось не так много. — И отлично, черт побери. Здесь жарко как в аду, — он отбрасывает лом в сторону и загружает в пикап первое хорошее бревно из всех нами приготовленных. — Аккуратней, — его глаза расширяются в насмешке. — Старик Уилсон может наблюдать за нами. Я с трудом опускаю бревно в грузовик, пытаясь избежать огромных заноз размером с карандаш. — Думал, ты сказал, что это собственность банка. Он улыбается и швыряет в кузов несколько реек, поднимая пыль и грязь. — Я говорю сейчас о том Уилсоне, что уже умер, — он стряхивает перчатки и прежде чем засмеяться издает пугающе-призрачный звук «Ууууу». — Имеешь в виду призрака? — я пытаюсь добавить юмора в интонацию, но с треском проваливаюсь. — Ага… точно. Ты здесь несколько месяцев и еще не знаком с историей Пэйсона, — он кидает целую охапку реек и тяжело дыша прислоняется к заднему борту. — Уилсоны — одна из семей-основателей, они поселились здесь в 1880 году или даже раньше. Я слушаю и лишь едва занимаюсь сортировкой и погрузкой дерева. — Ходят слухи, что старик Уилсон был очень строг к сыновьям и частенько брался за кнут. Голова гудит, и в глазах темнеет. — Однажды после очередного наказания они ворвались в спальню родителей, пока те спали, — он переводит взгляд на каменную трубу главного дома, — это там… и перерезали глотку отцу. Я прислоняюсь к грузовику. Коди, кажется, не замечает, или же он думает, что я слишком вымотан. А может и то, и другое. Плюс эта жара. — В его собственной кровати. Смотрели, как он истекает кровью рядом с их матерью. Я фокусируюсь на дереве, изучая каждый витиеватый изгиб, пытаясь таким образом не терять связь с настоящим и бороться с серой дымкой перед глазами. Я закрываю глаза, вытираю пот с лица, надеясь, что именно в этом причина размытости предметов вокруг. Только не сейчас. Пожалуйста, только не приступ. — Они закопали его тело где-то здесь, на этом участке. Когда люди начали разбираться, семья сказала, что на него напал горный лев. Их мать унесла эту тайну с собой в могилу, не предав своих сыновей, — он снова ухмыляется, а звук его ботинок, ступающих в грязь, выдергивает меня из предобморочного состояния. — Говорят, крики их матери до сих пор раздаются здесь по ночам. Я теряю равновесие и борт грузовика захлопывается. Темнота перед глазами. — Эй, приятель, ты в порядке? Я стараюсь найти Коди в этой темноте, его руки на моих плечах и обеспокоенное выражение лица в шаге от меня. Я отключаюсь, но лишь на секунду. — Всё хорошо, да — я делаю шаг назад и стираю пот с лица, — жарко, только и всего. — Чувак, чёрт, жуть! — он смотрит на моё лицо, — твои глаза, они… — он переводит взгляд на них. — За секунду ты изменился в лице, а глаза… — он ухмыляется, а затем смеётся. — О, я понял, — он толкает меня и качает головой. — Чертовски смешно, придурок. — Ха-ха. Я просто прикалывался, — я лезу в кабину за водой. Вена на шее бешено пульсирует, я кое-как восстанавливаю дыхание. Почти. Почти. К счастью, приступ был слишком коротким, и всё удается объяснить. Если я отключусь на глазах у Коди, он узнает мою тайну. Я не могу этого допустить и потерять бдительность. Это будет настоящим провалом. Нельзя допустить подобное ещё раз. Если они узнают, кто я и что наделал, шансы остаться здесь станут равны нулю. Он подходит к пассажирскому сиденью и садится внутрь, смеясь. — Напомни мне никогда не травить байки про приведения при тебе, отморозок! Отморозок. Если бы он только знал, насколько прав. Шайен Господи, как же угнетает этот дом. Я стою в дверном проеме моей бывшей комнаты. Всё кажется таким крошечным. Думаю, лучший строитель в городе мог бы построить себе дом и побольше. Едва я вхожу и сажусь на кровать, как меня накрывает чувство вины, которое душит даже больше, чем стены этой комнаты. Отец никогда отсюда не уедет, это первый и единственный дом, в котором он жил с мамой. Они построили его после свадьбы, здесь же вырастили меня с братом, и именно здесь, буквально в соседней комнате, мама сделала свой последний вдох. Я откидываюсь на двуспальную кровать и ударяюсь при этом об изголовье. — Ауч, твою-то… — я тру пульсирующую черепушку и обращаю внимание на белые шторы на петельках и розовую плетеную мебель. — И вот мне снова десять. С одной стороны комнаты в ряд стоят коробки, в основном с подделками дизайнерских вещей, которые сейчас крайне бесполезны. Перед глазами клубы пыли, а от осознания моего нынешнего положения в голове полная неразбериха. Мне 23 года, и я живу с отцом, потому что не могу заниматься любимым делом. И неважно, сколько раз мне еще предстоит проверить почту в ожидании письма с извинениями за ошибочное увольнение, оно всё равно не придёт. Чёрт, забыла! Надо написать Тревору, что я в порядке. Вытаскиваю из заднего кармана телефон, открываю окошко набора сообщения и вот незадача! Нет сети. Быть не может! Я могу позвонить ему с городского, но в таком случае не удастся избежать долгого разговора, который в очередной раз напомнит, как низко я пала. Швыряю современный и такой бесполезный сейчас гаджет на прикроватную тумбу и удобно устраиваюсь на подушке в ожидании сна. Может быть, проснувшись, я пойму, что это всего лишь дурной сон, и я не облажалась со своим будущим и не вернулась туда, откуда начала. На абсолютном нуле. — Шай. Раскатистый голос проникает в моё туманное состояние полусна. — Хм-м-м? — еще больше зарываясь в подушку, мямлю я. — Голодна? — я мгновенно узнаю нотки беспокойства в голосе. — Ужин готов. Глаза тут же открываются. А-а-а-а, да, чёрт, я дома. Мой разум просыпается, а вслед за ним и желудок. Я переворачиваюсь на спину и потягиваюсь. — Встаю. — Спускайся, а то всё остынет, — звук шагов по паркету раздается в прихожей. Вот вам и пробуждение от кошмара. Зеваю, ещё раз потягиваюсь и замечаю, что солнце уже прячется за деревьями, отчего линия горизонта играет розовыми и пурпурными оттенками. Я доползаю до кухни и сразу же чувствую великолепный запах гриля, от которого слюнки текут. Если папа и делает что-то так же хорошо, как строит прекрасные дома, так это жарит мясо на огне. Со всей грацией неандертальца на тарелку выложен стейк размером с мою голову, а рядом с ним запеченный картофель. — Пахнет вкусно, — я беру бокал, наполняю его водой из-под крана, а после устраиваюсь там, где всегда сидела будучи ребенком. Место в конце стола, где всегда сидела мама, кажется, немного запылившимся, а вот моё место и место брата, что напротив, вроде нет-нет, да и использовались. Он ставит тарелку передо мной. — Ешь. Я смотрю на огромную порцию, которой можно было бы накормить целую семью, а желудок снова урчит. — Постараюсь. Папа садится рядом с такой же тарелкой и бокалом холодного пива, но не сводит своих голубых глаз с меня.