— Ты худая, — он жестом указывает на мою тарелку. Я лишь закатываю глаза и беру вилку. — Можно подумать, быть худой плохо. — Тебе вряд ли удастся пережить здесь зиму, — с этими словами он кладет в рот кусочек картошки в сырном соусе и беконе. — Я не планирую оставаться здесь так долго, — но едва слова срываются с уст, мне уже хочется забрать их назад. Не хочу снова ругаться с отцом, но ему всегда удается разбудить мою худшую — скандальную натуру. Он стискивает челюсть. — В любом случае этим костям не помешает немного мяса, — отвечает он с набитым ртом. Бесполезно объяснять, что я медийный человек, и внешность для меня крайне важна. Во-первых, папе всё равно. Во-вторых, я никто иная, как дочь горного человека, который постоянно поедает стейки. Мы едим в полной тишине, я отправляю в рот кусочек за кусочком, жую и проглатываю, а параллельно осматриваю комнату на предмет наличия в ней жизни. Но, увы, всюду вижу лишь смерть. Вот мама, склонившись, сидит за обеденным столом в своем кресле, её кости проступают сквозь ночную рубашку, а слюни текут по груди. А папа именно там, где сейчас, склоненная голова, в руках полупустая бутылка бурбона, а она всё сидит, смотрит в пустоту мертвым взглядом, но при этом всё понимает. Я заставляю себя выкинуть эти воспоминания из головы ради хороших, например, как мы с братом бегаем у мамы под ногами, прячась в подол её юбки, в то время как она жарит хлеб и подогревает самые вкусные в мире бобы. Любовь к семье витала в воздухе подобно запаху её истинно американской стряпни. Она объединяла нас, и как только её не стало, не стало и нас. Отец ушел с головой в работу, брат замкнулся в себе, а мне не удалось преодолеть это до сих пор. До сих пор не удалось убраться из этого дома. Я безумно люблю её, и, кажется, что воспоминания о её последних днях — единственное, что остается здесь. Несколько часов в этом доме, и даже моя кожа начинает молить о побеге. — Не хочешь рассказать, что произошло? — Не особо, — я беру очередной кусочек, надеясь, что он не станет давить. — Видел выпуск новостей, Шай, — он пожимает плечами, словно в этом нет ничего такого. А это всё потому, что они вырубили камеру раньше, чем я дала Лифу в глаз. — Да, ты застыла. Бывает. Не думал, что за это увольняют. Я избегаю его взгляда, гоняя еду по тарелке. — Да, ну… Не стоит смешивать чувства и выпуск новостей. Я облажалась. В комнате слышно лишь то, как мы едим. Я разглядываю кухню, предпочитая не видеть возможного разочарования на его лице. Звук упавшей в тарелку вилки отвлекает меня от цветных кукол качина, что стоят в ряд на подоконнике у раковины. — У тебя есть план? Я киваю. — Позвоню нескольким знакомым и узнаю, где сейчас требуется персонал. Он смеется, но вовсе не по-доброму. — Тебя всегда всё не устраивало, — бубнит он. М-да, потребуется нет так много времени. Я вытираю рот, делаю глоток воды и, откинувшись, начинаю: — Подозреваю, я должна быть впечатлена тем, что ты поднял эту гребаную тему аж через целых пять минут. — За языком следи. — Мне двадцать три, мой язык и то, что я им делаю, больше тебя не касается. — В моем доме ещё как, блин, касается. Я скрещиваю руки на груди, чувствуя, как от раздражения закипает кровь. — А, то есть «блин» — это нормально, да? Тогда можно мне список допустимых ругательств, чтобы я ненароком не обидела твою тонкую душевную организацию, пока буду здесь. Он рычит и опускает подбородок. На универсальном языке тела Нэша Дженнингса это означает: «разговор окончен». Он делает глубокий вдох, сулящий мне угрызения совести. Чёрт, единственное, чем мы всегда занимались, это ругались. Мама считала, причина в том, что мы слишком похожи, и это выбешивало нас даже больше, поэтому ругань не преращалась. Он устраивается поудобнее, делает очередной глубокий вдох, отправляет еще печеного картофеля в рот, прожевывает и проглатывает. — Поговори, но имей в виду, в офисе для тебя всегда есть работа. — Спасибо. Я… — да я лучше тресну себя как следует, чтобы отключиться. — Посмотрим. Глава 4 Лукас Нет ничего умиротвореннее, чем спокойный день в горах, когда слышен лишь звук ветра, гуляющего между сосновыми деревьями. Пожалуй, это одна из причин, почему я остаюсь в Пейсоне. И именно из-за отсутствия тишины и абсолютной безмятежности я встаю как вкопанный перед домом Нэша Дженнингса. Я слышу этот звук, как только останавливаю машину, он полностью парализует меня. Крик женщины в гневе. Женщины. Да, я не знаю Коди и Нэша настолько хорошо, но за всё это время ни разу не слышал, что у босса кто-то есть. Не то, чтобы он сразу рассказывает, если бы кто-то был; просто Нэш не относится к тому типу людей, которые делятся подробностями личной жизни. Коди подвигается к лобовому стеклу и показывает мне на припаркованный у дома грузовик. — Вот же дерьмо… — он широко ухмыляется и с улыбкой в голосе продолжает, — она вернулась. Мой взгляд мечется между домом и Коди. — Ничего если я тебя оставлю? — Шутишь? — отвечает он, повернувшись ко мне. — Я ни за что такое не пропущу, — он поднимает пояс с инструментами с пола и выходит из машины. — Спасибо, что подвез. Едва он закрывает дверь, как раздается звук другой хлопнувшей двери. — Мне всё равно! Женщина или скорее всего девушка, так как она выглядит больше моей ровесницей, чем Нэша, шагает к машине. Она с трудом переставляет ноги вниз по тропинке, а потом с криком останавливается и хватается за босые ноги. Прыгая на одной ноге и ругаясь так, как ни одна девушка прежде, она шлепается на задницу. Ухоженные темные волосы падают на ее лицо, а она тем временем осматривает свои израненные ноги. — Ты чертовски неуклюжа, знаешь, да? — Коди выкрикивает это, и ее внимание мгновенно переключается на него. Благодаря свету фар мне удается увидеть, как её полное ненависти выражение лица начинает смягчаться. Как только я полностью вижу её лицо, у меня перехватывает дыхание. Может, это из-за тусклого света заката, но её темные волосы и бронзовая кожа потрясающе контрастируют с самыми бледно-голубыми глазами, что я когда-либо видел. Я поворачиваюсь к Коди, чтобы хоть как-то избежать её чар. Крики, гнев и даже тот факт, что она девушка — всё это посылает в мою нервную систему сигналы тревоги. Она невыносима. — О, спасибо за помощь, идиота кусок! — несмотря на то, что её слова оскорбительны, они произнесены с любовью, и это ещё больше сбивает с толку. Но Коди, кажется, тоже это понимает и звонко смеется. — Иду, неженка, — он, наконец, захлопывает дверь машины и, засовывая голову в окно, говорит. — Пойдем, я познакомлю тебя с самым изящным ангелом всех времен. — Нет, я лучше… — Не торопись! Ну умираю я от кровопотери, подумаешь, а ты, давай, вперед, болтай дальше, — она поднимает руку вверх. — Я подожду… козлина. Да, последние слова она произносит шёпотом, но они всё ещё звучат как могущественное проклятье. Он качает головой и, слава Богу, наконец, отпускает меня. — Спасибо, что подбросил. До завтра! Он направляется к девушке и что-то ей говорит, отчего она улыбается. Кто она ему? Кузина, девушка, сестра? Не моё дело. Я разворачиваю грузовик и, прежде чем поехать, ещё раз смотрю в эти бледно-голубые глаза, пронизывающие меня насквозь.