— Свободен, — отмахивается от меня родственник и я, подхватив свой рюкзак, покидаю негостеприимные стены «лобного места», отвешивая низкий, театральный поклон. Выхожу в приёмную, шлю воздушный поцелуй молоденькой секретарше, а затем спиной, не разрывая с милашкой игривого взгляда и подмигивая ей, пячусь назад, на выход. Но уже в самых дверях сталкиваюсь с мелкой девицей в очках на половину лица и длинной косой до пояса. — И... извини...те, — пищит она затравленно, насилуя в руках лямки от собственного рюкзака. — Свободна, — обхожу её и наконец-то вываливаюсь в коридор, где тут же попадаю в котёл своих приятелей. Они орут и улюлюкают, изображая пошлые движения и глупые танцы городских сумасшедших, пока мой лучший друг не затыкает всех, задавая мне вопрос в лоб. — Ну как тебе она? — Кто? Алевтина? — изображаю рвотный позыв и ржу, давая пять одному из парней... — Нет, — тянет Раф, — очкастая, которая только что вошла в кабинет директора. Оглядываюсь назад, хмурюсь, вспоминая невспоминаемое лицо девчонки. — Да никак, — пожимаю плечами, — серь. — Отлично. Вопросительно прищуриваюсь и жду пояснений, которые тут же получаю. — Это была дочка Храмовой. — Да иди ты! — таращу я глаза на друга и начинаю улыбаться, уже прикидывая в голове возможные расклады. — Да, её зовут Вероника Истомина. С сентября учится на нашей параллели. — Бас, — предостерегающе потянул кто-то из парней, правильно интерпретируя мой хищный взгляд, — Алевтине это не понравится. — Её дочке тоже, — согласно кивнул я, и мы все дружно заржали, покидая шумный школьный коридор... Глава 2 – Вера Вероника Сентябрь... — Мам, можно мне сегодня пропустить? — шепчу я едва слышно, стараясь не напрягать голос. — Что значит пропустить? Как у тебя язык вообще поворачивается говорить такое? Ты же не при смерти! Подумаешь, горло болит. Температуры же нет, значит, всё нормально. Нормально... Это слово совершенно не вяжется с текущим положением дел. Потому что вставать в воскресный день в семь утра — это ужасно несправедливо. И, конечно, я бы предпочла ещё пару часов понежиться в постели, а потом может прогуляться в парке, сходить на карусели или просто побыть наедине с собой, а не вот это вот всё... Да, внутренне я недовольна. И да, всё моё существо отторгает то, что я должна делать в столь ранний час, но в моей жизни слишком много «но». Я не могу ослушаться маму. Мне проще сделать так, как она хочет, чем потом целый день внимать нескончаемый поток нравоучений о том, что я безответственная и что она устала вкладывать мне в голову элементарные вещи. А еще я не в силах видеть её грустные глаза... Поэтому я встаю с кровати и топаю в ванную комнату, где наскоро принимаю душ и чищу зубы. Будучи ещё в полотенце, вздрагиваю — это мама вошла ко мне без стука, принимаясь торопливо раздирать расчёской ещё влажные волосы и заплетая их в тугую косу. — Копаешься тут. Опоздаем же. — Я быстро, — сиплю и опускаю виновато глаза, стараясь не кривиться, когда родительница несколько раз неосторожно и особенно сильно дёргает непослушные локоны. — Готово, — кивает мне через зеркало, — живо одевайся и на кухню, бабушка уже завтрак приготовила. — Но я... — Цыц! Послушно ускоряюсь, кидаясь к себе в комнату и выискивая в недрах платяного шкафа юбку, блузку и белье с носками. С тоской смотрю в окно — солнце поднялось уже высоко и исправно делает своё дело. Парит. А мне придётся жариться под его палящими лучами и молча терпеть явное неудобство. Натягиваю на себя одежду и гляжусь в высокое зеркало, поправляя очки на переносице. Тоска! Зелёная. Беспросветная... — Вера! От этого сокращения меня передёргивает. Ещё год назад меня звали меня полным именем. А потом привычная жизнь рухнула, и мама ударилась в бога. А я резко трансформировалась в Веру. И не спрашивайте меня почему. — Уже бегу! — хриплю надсадно и срываюсь с места, услышав вопли матери, и через пару секунд усаживаюсь за стол, на обитый липким дерматином кухонный уголок. — Ешь! Легко сказать. Но я и здесь послушно беру ложку, принимаясь за кашу с щедрой порцией сливочного масла. Рядом на тарелочке ждут своей очереди два пирожка с неизвестной мне начинкой и большой ломоть белого хлеба с сыром. Это порция еды сгодилась бы и для взрослого мужчины, но моим близким плевать. Я должна всё это съесть. И точка. — Быстрее жуй, Вера. И даже не думай тянуть время. Не выйдешь из-за стола, пока всё не съешь. Кто-то скажет, что это форменное и неприкрытое пищевое насилие. Бабушка и мама скажут, что это всего лишь забота обо мне. Я же просто скажу, что такова моя жизнь и у меня нет выбора, кроме как мириться с тем, что есть. Молча и беспрекословно доедаю, чувствуя лёгкую тошноту, но облегчённо выдыхаю, потому что мне не приходится давиться сладким чаем или стаканом ряженки. Сегодня мне повезло — мы опаздываем. — Платок! — орёт мать, когда я уже обулась. Вся скукоживаюсь от её недовольного тона, а затем максимально ускоряюсь, слушая бесконечные причитания и надевая позабытый головной убор. Двадцать минут до остановки. Затем час в душном автобусе до пункта назначения и меня ощутимо разматывает. А уж когда оказываемся на месте, так вообще приходится адски непросто. Веки наливаются свинцовой тяжестью под монотонный бубнёж пастора, а спина предательски ссутуливается, пытаясь принять наиболее удобное положение для сна. Вот только мне нельзя спать. Я больше скажу — мне нельзя даже вида подавать, что я, на пару со своим бунтующим организмом, замыслила нечто постыдное. Мать и так поглядывает на меня подозрительно и с недовольным прищуром, а бабуля так вообще, то и дело, тычет мне в бок локтем, не давай даже помечтать о вожделенных сновидениях. — Вера! — А? — вырывает меня чей-то голос из полубессознательной дымки. — Твоя очередь петь! — возмущённо шипит мать. Петь! Боже! За что? Покорно киваю и поднимаюсь на клирос, а там встаю в ряды хора, где спустя пару минут начинаю беззвучно открывать рот. Родительница довольна. Бабушка в умилении складывает руки на груди и улыбается. Я выдыхаю... пронесло. Спустя два часа всё заканчивается, и мы снова трясёмся в автобусе, но уже по дороге в обратную сторону. Вот только мои сегодняшние страдания на этом не заканчиваются. За остановку до дома, в который раз не обращая внимания на мои мольбы об отдыхе, мама вместе со мной выходит из общественного транспорта, кивая бабуле и предупреждая, что скоро вернётся. А затем ведёт меня в воскресную школу. Будь она трижды неладна. — После занятий сразу домой! Поняла? — Угу, — киваю и окончательно расстаюсь с мечтами о мягкой постели. — Вера, я не шучу! Чтобы без глупостей мне! — и стискивает меня в таких сильных объятиях, что я задыхаюсь, а затем захожусь в надсадном, лающем кашле. — Ох, ну какая же ты болезненная у меня, слов нет. Вся светишься. Кушать надо лучше и одеваться теплее, Вера. Это тебя ветер с моря так продул. Куда уж теплее? Итак уже вся взмокла... Да и чего уж там? Откармливают меня как порося. — Ну всё, мам. — Ладно, ладно. Беги уже. Я тебя встречу, если Моисеевы отменят занятие. За спиной тут же скрещиваю пальцы. Хоть бы не отменили!