Его внешность не была приторной или слащавой. Она была сложной, переливаясь своими гранями, когда он злился, хмурился или смеялся в голос, чуть сверкая бусиной стального пирсинга. Чёрные, густые пики ресниц, манящий шоколад глаз, терпкий вкус языка и гладкая кожа, усеянная десятками родинок, которая словно магнит притягивала мои пальцы. И его аромат, что был не сравним ни с чем на этом свете — бергамот, горький апельсин, кедр, мох, дым, ладан и что-то ещё, что принадлежало лишь ему одному — мальчику, который украл у меня покой и сон. Моя живая сталь. Почти метр и девяносто сантиметров литых, тренированных мышц. Сплошной, вызывающий восхищение рельеф. И эти кубики, которые будто бы гипнотизируют меня, побуждая прикоснуться к ним снова и снова. Руками. Губами... И даже там, где тёмные волоски чертят дорожку от пука и ниже, дразняще скрываясь за поясом его брюк. О, я помнила всё! Как он дышал, когда я прикасалась к бронзе его кожи. Как сокращался в горячих судорогах стальной, тугой пресс. Как мурашки кололи подушечки моих пальцев. Как заходилось сердце от щемящего счастья просто потому, что этот парень плавился от моих неумелых ласк и томно прикрывал веки, хриплым шёпотом требуя продолжения. А теперь? Ко мне приставили безобразного цербера, который будет занимать всё моё свободное время. Абсолютно всё, понимаете? И никуда мне больше не деться от этого кошмара наяву, никуда не убежать. Всё, приплыли! А если я только попробую сказать маме, что потеряла голову и влюбилась в другого парня, то сразу же сяду на цепь. С неё станется — она меня вообще из этого города увезёт, как только узнаёт, кто именно стал для меня важнее семьи, матери и бога. И теперь мне придётся отречься от того, ради которого хотелось встречать новый день и преодолевать очередные трудности. Потому что иначе никак. Я словно собака на привязи. И даже укусить не в силах того, кто меня на неё посадил. Жалкая тряпка. Терпила! Снова реву, накрывшись с головой подушкой, а потом всё-таки срываюсь и снимаю блок с нового телефона, где на экране загорается уже четвёртое сообщение от Басова. «Жду звонка». «Ника?» «Это не смешно?» «Какого хрена, Истома? Звони мне немедленно! Или, клянусь, я прямо сейчас приеду к тебе и надеру твою охреневшую задницу!» Всхлипываю и стираю с лица бесконечные солёные дорожки, а затем до крови прикусываю нижнюю губу. Чувствую металлический, чуть отрезвляющий вкус, но мне этого мало, чтобы прийти в себя и снова поверить в то, что мир может быть справедлив ко мне. Что я не жалкая, затюканная марионетка в руках своей матери. «Не надо никуда ехать, Яр». «Вау! Я валяюсь, Истома! Скажи мне хоть что-то, чтобы я понял причину этого твоего неприкрытого динамо». «Прости». «Прости? Ну просто потрясающе! А ещё что-то будет?» «Мне нечего тебе больше сказать». «Супер! Куда орать от экстаза?» «Давай обойдёмся сухими фактами, ладно?» «Ну, попробуй». «Между нами всё». «Ты уверена?» «Да». Минута молчания. Ровно шестьдесят секунд, за которые я умерла раз десять, не меньше. Больно. Страшно. Критически невыносимо! «Хорошо», — прилетает от него пуля в лоб. А затем ещё одна, но уже разрывная. «Как скажешь». До утра рыдаю. Просто корчусь от сердечной боли и тоски по нашему непрожитому будущему. По времени, что у нас подло украли. По свиданиям, которые никогда не случатся. По прикосновениям, которые я никогда не почувствую. По сердцу, которое больше никогда не забьётся так, будто бы его шарахнули дефибриллятором раз десять или двадцать. Теперь оно на изи тупо качает кровь и едва-едва поддерживает меня в состоянии «существую». На рассвете словно зомби встаю с кровати и бреду умываться. На автопилоте одеваюсь и привожу себя в порядок. Пытаюсь позавтракать, но аппетит отбит напрочь. Меня тошнит! От этой жизни. От перспективы новой встречи с Семёном. От себя самой! Бабушка кладёт мне на блюдце целую гору фаршированных блинчиков. Я с силой запихиваю в себя лишь один. — Это что за дела, Вера? — хмурится мать. — Не хочу, — отворачиваюсь я от её осуждающего взгляда и поджимаю губы. В меня тут же вонзаются миллионы стрел, отравленные мнимой заботой. Надо хорошо кушать. Похудеешь. Бабушка же старалась, нельзя отказываться. — Я же сказала — нет аппетита, — снова отставляю я от себя придвинутую ко мне вплотную тарелку с блинами. — Это что ещё началось? Не встанешь из-за стола, пока не съешь! Поняла? — змеёй зашипела мать, но я только флегматично пожала плечами. — Значит, не видать мне сегодня ни церковной службы, ни воскресной школы, ни прогулки по набережной с Семёном. — Да что с тобой такое? — охнула родительница. — Ремня выпрашивает, — фыркнула бабуля и я почти лишилась чувств, уговаривая себя не закатывать глаза к потолку. Ремень! Ну надо же напугала. Вся моя жизнь — сплошные удары судьбы. Потерплю ещё, чай несахарная. — Ба? — хмыкнула я и посмотрела в её водянистые, чуть покрасневшие от ярости глаза. — А тебе легче станет, если меня мама побьёт, да? — Что? — охнула та и даже с табуретки встала, выкручивая в изъеденных ревматизмом руках кухонное полотенце. — За еду ремень, я же правильно тебя поняла? За то, что у твоей родной внучки просто-напросто аппетита нет, так? — Бесстыжая! А ну, рот закрыла! — буквально взревела старушка. — Наказание ребенка — это великое благо! Само Священное писание говорит: «Участи наказание сыну своему»! — Так за что наказывать-то, ба, я что-то так и не поняла? — Алечка, ну ты посмотри, какая стала, а? На горох опять так и просится! Ни смирения нет, ни покаяния. Святых отцов не почитает! — покрылась багровыми пятнами бабка, а я впервые в жизни подумала, что её не люблю. Что она чужая мне. Просто старая женщина, которая не ведает, что творит, говорит и делает. — Извинись перед бабушкой, живо! — гаркнула мать. — Извини, ба, — тут же выдала я, ничего внутри, кроме усталости не чувствуя. — Бог простит! Сегодня же покаешься во всех грехах и причастишься! — поучительно рыкнула бабка и совсем отвернулась от меня, отирая полотенцем несуществующие слезы и бесконечно осеняя себя крестным знамением. — Ты меня в который раз разочаровала, Вера, — вздохнула мать, — и порой мне кажется, что ты совсем не ведаешь законов духовной жизни. А теперь взяла блин и съела, а потом ещё один и ещё, пока тарелка не опустеет. А нет, так я покажу тебе, как уважать хлеб, дарованный самим Господом Богом! – последние слова она проорала. И новая оплеуха обожгла мою щеку, а я лишь зашипела, боясь, что просто подорвусь и выброшу эти чёртовые блины в окно! Но я только сидела и гипнотизировала их глазами, но больше к еде не притронулась, чем довела мать и бабку до ручки. Всю дорогу к церкви они вливали мне в уши напитанное недовольством брюзжание и только перед храмом успокоились, потому что я притормозила и шарахнула вопросом им прямо в лоб, увидев дочку нашего батюшки: — Мам, а почему Ане Купцовой можно ходить в джинсах, а мне нельзя? Бабка забегала глазами, замялась, поглядывая на мать, а та тут же накинулась на меня со злобным, поучительным шипением: — Да ты сдурела такое спрашивать? Эти дети, знаешь, насколько к Богу приближены? Им всё можно, потому что в их вере Всевышний не сомневается, в отличие от тебя. Ты же на каждом шагу дерзишь и забываешь о благодарности к его дарам. Ну, что вылупилась? Думаешь, все равны перед Господом? А вот и нет! Анютке потому и краситься можно, и волосы стричь, и интернетом пользоваться, потому что она тверда в исповедании. И чиста. И Бог доверяет этой святой девочке и может её поставить в пример тебе. Ясно? А ты богохульничаешь, когда вопросами этими неугодными сыпешь, позорница! — М-м, ну, в общем-то, я так и думала, — кивнула я, но усмешку в себе задушила на корню. Что тут ещё скажешь? Им что в лоб, что по лбу... А дальше пост принял Семён. Сидел рядом со мной, как прибитый, всё богослужение и пытался свести меня с ума. От него по-прежнему пахло застарелым потом, сухариками со вкусом хрена, а на редких усах поблёскивала жирная майонезная капля. Я старалась на него не смотреть и снова молилась как не в себя. «Господи, помоги, сохрани и помилуй. Только от Семёна! Только от него одного!»