Вероника Что я чувствую? Это не описать. Не выразить словами, их просто будет недостаточно. И Басов сейчас словно многотонный товарняк — он на полной скорости несётся на меня, обещая раскатать моё серое вещество по рельсам под смачное «чух-чух-чучу-у-ух». А я будто бы тупой олень в свете его прожекторов замерла с открытым ртом и только способна, что отрицательно качать головой в надежде, что он каким-то чудесным образом остановится. Чёртово немое кино... В абсолютной, скребущей нутро тишине, Ярослав доходит до меня и у парты напротив, с ужасающим скрежетом металлических ножек по полу, выдвигает себе стул и седлает его, укладывая букет белоснежных бутонов прямо передо мной. Я не могу смотреть на него. И на эти цветы тоже. Я только лишь цепляю потрясённое и уже красное от ярости лицо матери и, задыхаясь от ужаса, упираюсь взглядом в подоконник, где пышным цветом и так, кажется, не к месту цветут фиалки. — Что ты делаешь? — выговариваю так, что губы мои даже не шевелятся. — Действительно, Истома... А на что это похоже? — Басов со скрипом наваливается предплечьями на спинку стула и чуть ближе подаётся ко мне. — Ну ты же обещал, — шиплю я. — Оу! — тоже переходит он на шёпот и пытается поймать мой бегающий от страха взгляд, но безуспешно. — Я обещал тебе не светить наши отношения. Про ухаживания уговора не было. Да и сколько времени прошло? Мне до пенсии, что ли, под лестницей с тобой прятаться? — Я прошу тебя, давай не сейчас, — замечаю я, что мать вышла из ступора и начала хапать воздух, готовиться к атаке. — Пожалуйста, — пытается ухватить меня за ладонь Басов и вновь повышает голос, — будь моей девушкой. Я устал от этих игр. Я хочу ясности и серьёзности. — Ярослав, — почти скатываюсь я в отчаяние. — Что с тобой, Истома? Что, чёрт возьми, происходит? — парень подрывается и коленями встаёт на стул, ладонями опираясь на мою парту и зависая надо мной словно коршун. — Ты из-за Марты взбеленилась, так? Прости, окей? Но я не могу приказать Аммо с ней не общаться. Он мой друг, а не моя собственность. — При чём тут это? — на выдохе отвечаю я максимально тихо, замечая, что мать всё-таки встала из-за своего стола и решительно двинулась в нашу сторону. Всё! Мне крышка! А-а-а-а!!! — А при чём тут твоё кислое личико? — продолжает допрос Басов. — Ты увидела нас на парковке, прошла мимо, словно мы прокажённые. А потом, что? На любое моё сообщение только сухой ответ? Нормально мне, думаешь? Вот я и пришёл мириться и превентивно просить прощения за всё подряд, только бы ты мне снова улыбалась... Во всём этом фильме ужасов меня спасало лишь одно — Басов не говорил в голос, а ворковал надо мной почти беззвучным шелестом. Каждое слово было сказано исключительно для моих ушей. — Молодой человек, покиньте аудиторию! — и это наконец-то моя мать, изо всех сил сдерживая свой гнев и раздражение, подошла к нам максимально близко и встала за спиной у Ярослава. О-о-о, я почти видела, как она кипит. Как валит из её ушей густой пар. Как она мысленно расчленяет Басова на мелкие кусочки и варит их адском котле. — Алевтина Петровна, моё почтение! — потянул парень с заразительной улыбкой на лице и развернулся к женщине корпусом, всё ещё зависнув надо мной и одурманивая мои поплывший разум до кучи ещё и своим сногсшибательным ароматом. — Вон! — кивнула мать на выход, добела сжимая губы и вся, кажется, вибрируя от зашкаливающего напряжения. — Живо! — А что такое? Разве не могу я во внеурочное время выразить свою глубочайшую симпатию понравившейся мне девушке? — Это гимназия, а не брачное агентство! — Истома, — хохотнул Басов, — ты слышала, что сказала милейшая госпожа Храмова? Брачное, м-м... Точно! А давай поженимся, а? Я так на тебя залип! Всё! Где-то здесь дар речи окончательно покидает меня, и я наконец-то выпадаю в нерастворимый осадок. Да, я вижу, что Ярослав вошёл в раж и уже не отступится. И да, я понимаю, что у моей матери окончательно пригорело по всем фронтам. Но открыть рот — значит добровольно выкопать себе могилу. Нет, я лучше помолчу от греха подальше. И да! Господи, сохрани! Господи помилуй! — Я не буду повторять дважды, молодой человек! — форменно зарычала мать, и я увидела, как сжимаются её кулаки в бессильной злобе. — Странно, Алевтина Петровна, — хмыкнул парень и удивлённо приподнял брови, — раньше вас амурные дела учеников никак не трогали, если не сказать больше. Ещё до каникул Серяк при вас зажимал на парте Фадееву. Про Тимофеева и Тарасову я вообще молчу — там жара на каждой перемене. Но вы всегда только закатывали глаза и отворачивались. Что сейчас-то не так, м-м? Ведь я, в отличие от других, просто пришёл подарить цветы понравившейся мне девчонке и ничего не сделал из ряда вон выходящего. Пока что..., — улыбка настоящего прожжённого Люцифера промелькнула на его лице и погасла, — или у вас только я под санкциями, Алевтина Петровна? — Ещё слово, Басов, и я вызываю директора! — Директора? — потешно округляет глаза Ярослав, чем выдаёт своё полнейшее несерьёзное отношение к сложившейся ситуации. А затем снова устремляет на меня шоколадные глазища и будто бы доверительно поясняет: — Видишь, Истома, Алевтина Петровна только меня недолюбливает и считает полным придурком. Но ты её не слушай, а лучше соглашайся пойти со мной на свидание. Ты, я, темнота и места для поцелуев... — Басов! — негодует за его спиной мать, но тот только не глядя отмахивается от неё. — Спорим, тебе понравится? А потом подаётся почти вплотную и шепчет так горячо, трепетно и проникновенно: — Прости меня, чтобы я ни сделал...и соглашайся! В ответ я только прикрываю веки и просто жду, когда же весь этот сюр закончится. Вздрагиваю. И, кажется, даже всхлипываю от облегчения. Звенит звонок. — Вон! — срывается на крик мать. — Такое поведение в стенах этой гимназии недопустимо! И я вызываю твоих родителей завтра на серьёзный разговор! — Родителей? — спрыгивает со стула Басов и делает шаг к моей матери, нависая теперь уже над ней. — Они не смогут прийти, Алевтина Петровна, по причине своей смерти. Просили извиниться, что доставили вам такие неудобства. — Э-э... Мать троит, но Ярославу уже нет дела до её реакций, он просто огибает её и направляется на выход, оглядываясь всего лишь раз. Подмигивая мне и выщёлкивая в мою сторону указательным пальцем: — Свидание, Истома! Я не шучу... Боже! За что? Вероника Взгляд в стол. Щёки горят настолько сильно, что, кажется, на них можно поджарить яичницу. По телу бродит колючее электричество, а затылок скребёт острый коготь страха. Царапает до крови. Протыкает насквозь. Да. Я боюсь свою мать! И она в этот самый момент стоит надо мной и высверливает в моём черепе дырку, чтобы без анестезии сделать трепанацию, а затем без дополнительной термической обработки сожрать мои мозги. — Истомина, — выговаривает она, и я, вздрагивая, покрываюсь с ног до головы противными мурашками, — веник этот безобразный выбрось в урну. — Но... — Сейчас же! — рявкает она и под мерное перешёптывание одноклассников разворачивается и сердитой, чеканной походкой направляется к своему рабочему столу. А там снова, прищурившись, смотрит на меня, в ожидании того, когда же я всё-таки выполню её приказ. Вот только это мои цветы. А она мне сейчас не мать, а всего лишь педагог в этих стенах. А ещё, не нужно забывать, что я нахожусь в классе, под завязку набитом учениками, а не дома, где никто не увидит и не услышит материнские методы дрессировки. Именно поэтому я встаю, беру из шкафа высокую вазу и водружаю туда ни в чём не повинные цветы. Всё равно мне прилетит по шапке. Гулять так гулять! Разворачиваюсь и, не поднимая головы, возвращаюсь за свою парту, чувствуя на себе всеобщий интерес и изумление, а также стрелы материнского недовольства, что уже изрешетили моё бренное тело. — Истомина? — мать говорит тихо, но я-то знаю, что она вся изнутри клокочет от ярости. Вот только не успеваю я даже рот открыть, чтобы ответить ей, как в наш разговор неожиданно встревает Дина Шевченко и резонно задаёт вполне себе уместный в данной ситуации вопрос: — А почему она должна выбрасывать эти цветы, Алевтина Петровна? — Я уже сказала! Мы находимся в стенах учебного заведения, а не... — А не где? — оборвала её на полуслове бывшая подруга, и я изумлённо воззрилась на девушку. — Вам первого сентября тоже цветов надарили, так и что? Дашку Александрову, вон, — и Дина кивнула на первую парту, — в прошлом месяце тоже букетами завалили в честь дня рождения. И её парень с параллели тоже — Виталька Кузьмин. — А что в феврале начнётся, числа четырнадцатого? — хохотнул кто-то. — Да, да, тут всех девчонок задарят и не только цветами, — ещё кто-то подключился к возражению, и класс загудел, словно рой шершней, осуждая нелогичное и неадекватное поведение учителя. И где-то тут до меня и дошло, что Басов был в чём-то прав. Ведь он действительно не сделал ничего не допустимого, кроме того, что смертельно меня подставил. И вёл он себя максимально корректно, точно так же, как и весь сейчас класс, просто указав моей матери, что она престранно вдруг взбеленилась абсолютно на ровном месте. Откуда им всем знать, что для Храмовой Алевтины Петровны я родная дочь? Но мать, конечно же, от такой коллективной критики наконец-то пришла в себя. Она коротко мне кивнула и без слов перешла к теме урока. Вот только бурлить так и не перестала, с откровенной ненавистью в глазах все сорок пять минут поглядывая на меня и букет. А после звонка, как я того и подозревала, попросила меня задержаться. Тут уж я ничего поделать не смогла и приготовилась к моральной экзекуции.