Пока у Энни заживает шов, Бен научился купать дочку, менять памперсы. Он привык к бесконечной стирке, мытью посуды, звону бутылочек в раковине, круглосуточной суматохе и отсутствию секса, привык валиться в постель, не приняв душ. Семнадцать дней они спят тревожно, урывками, а просыпаются еще более разбитыми, чем накануне, — словно пытаешься утолить жажду морской водой. На счету каждый час, дорога каждая секунда. Именно этого Бен опасался перед рождением дочери. Однако он даже не подозревал, не мог вообразить, какое наслаждение получаешь от этой кутерьмы. Впрочем, сегодня у супругов наметилась короткая нежданная передышка, и они с радостью осознали, что времени вполне хватает, чтобы приготовить салат, пожарить рыбу. «Вот моя семья, жена, дочка Грейс», — размышляет Бен, промывая под струей листья салата. Произносить ее имя — уже счастье. Некоторые факты в их простоте, умиротворенности так приятно констатировать. Нельзя сказать, что супругам безразлично происходящее в колледже. Безусловно, им жаль ребят — таких молодых, но абсолютно посторонних. Трагедию чужих людей не принимаешь близко к сердцу. Иногда глаза закрывают, чтобы выжить. Энни вдруг поворачивается к задней двери, говорит что-то, но слова тонут в шуме воды. — Повтори. — Бен заворачивает кран. — Слышишь? — Энни поднимается со стула, дочка начинается возиться, выгибает спину, как рыба, крохотное личико покраснело от натуги. — Птицы совсем обезумели. Со двора доносятся пронзительные крики ласточек, живущих под кондиционером на подоконнике. Ласточкино гнездо стало их первой находкой, оно умиляет больше гусят, слетающихся в темноте к озеру, — в гнезде доказательство плодотворной силы здешних мест, где даже кондиционер дарует жизнь. Энни взяли на временную должность, два года в физической лаборатории, Бен преподает литературу лишь на полставки. Однако в их скромном положении есть свое очарование, приятная невзрачность, как в покосившихся половицах старого дома. — Наверное, ястреб. — Придерживая Грейс одной рукой, Энни толкает дверь, затянутую москитной сеткой. Движения медленные, тело болит после кесарева. — Думаю, вот почему они переполошились. Из-за ястреба. Босая, она выходит во двор, щурясь сквозь стекла очков. Взгляд устремлен на бледно-голубое предзакатное небо. За забором простирается лес, сосны облепили склон, а на вершине темнеет выжженная полоса, голые ветви — свидетельство последнего пожара. Во дворе две ласточки мечутся от гнезда к оливковому дереву. Желтый дом по соседству смотрится опустевшим. — Эй, птички! — включается в игру Бен. — Что стряслось? Ему нравится улыбка жены, маленькие неровные зубки, губы, чуть липкие от гигиенической помады. — Действительно, — подхватывает Энни. — Что у вас стряслось? Их птицы продолжают кричать. Супругам приятно считать птиц своими. Грейс просыпается, испуганно машет ручками. — Слышишь, Грейси? — обращается к ней Бен. — Это птицы — единственные животные, умеющие летать. Им советовали почаще разговаривать с ребенком, впрочем, они и безо всяких советов ощущают неудержимый порыв говорить, делиться с дочерью багажом знаний. Спустя всего три месяца после переезда бруклинская квартира кажется клеткой, из которой им наконец удалось выбраться. Триста квадратных футов неприятных воспоминаний остались в прошлом. Какое счастье очутиться здесь, на приволье, среди гор, с трех сторон окруженных лесом, — здесь, где пахнет сосновой смолой, где по вечерам можно сидеть на веранде в садовых креслах, купленных за десять долларов на распродаже, и слушать стрекот сверчков в кронах, гомон детских голосов. А звезды — отсюда и впрямь видны звезды. И хижины — некоторые и впрямь живут в бревенчатых хижинах. В пригородном магазинчике всегда в изобилии свежая клубника, авокадо, помидоры и кукуруза с ближайшей фермы. Последние три месяца беременности будущие родители провели именно здесь, в Калифорнии. В какофонию звуков врывается еще один, не менее пронзительный, — звонок в дверь. Супруги молча обмениваются изумленными взглядами. В этом и заключается преимущество брака — многое можно сказать без слов. Бен открывает дверь и видит соседскую девочку, младшую из двух сестер. Она маячит на крыльце, встревоженная не меньше птиц. — Простите, — лепечет она. Голос дрожит, в глазах блестят слезы, щеки порозовели. На вид ей лет десять-одиннадцать. Она нервно грызет прядь волос. Бен в растерянности, не умеет разговаривать с детьми. — Все в порядке? — произносит он после короткого замешательства. К счастью, появляется Энни и перехватывает инициативу. — Господи! — вскрикивает она, прижимая ладонь ко рту. — Что стряслось? — Беда… — В ушах девочки мерцают крохотные серьги-«божьи коровки». Энни хочет погладить ее по плечу, но соседка шарахается в сторону. — Мне нельзя ни до кого дотрагиваться. Энни бросает быстрый взгляд на мужа. — Почему? — спрашивает она, но девочка молчит. Они с Беном не раз наблюдали за сестрами — как они бредут на остановку школьного автобуса, поливают овощи по вечерам. Иногда девочки читают на подоконнике или огороженной террасе на чердаке огромного старого дома. Они такие тихие, особенно по сравнению с отцом, который однажды заявился к ним на участок и устроил скандал из-за какого-то дерева. Напрасно супруги пытались объяснить, что они всего лишь арендаторы, а ель наверняка срубили законные владельцы. — Может, объяснишь, в чем дело? — просит Энни. Внезапно в соседнем доме распахивается окно. — Либби! — пронзительно кричит старшая сестра. От оглушительного крика мороз по коже. — Немедленно вернись! Я не шучу, живо! Девочки явно напуганы, Бен видит страх на их лицах. Через улицу домой спешит медсестра в синей униформе. Бен знает только ее имя — Барбара. Она косится на них, то ли с любопытством, то ли с осуждением, но не замедляет шаг и вскоре исчезает за дверью. — Пожалуйста, мне очень нужно попасть к вам на задний двор, — умоляет девчушка. Бен не понимает, зачем, но даже не пытается возразить. Надо так надо. Девочка — его дочь спустя десять лет. Бен, шевеля губами, ведет с повзрослевшей Грейси нескончаемую беседу, пока дочка мирно спит у него на груди. «Когда ты была маленькой, мы жили в Калифорнии», — любит повторять он. — Конечно проходи, — приглашает Бен. Однако соседка наотрез отказывается заходить в дом. Тогда они все втроем, включая Энни с ребенком на руках, отправляются в обход. Бен отпирает калитку, ведущую во двор. Девочка устремляется туда. Супруги воздерживаются от расспросов. Девчушка замирает под старым дубом. Только теперь Бен и Энни замечают белого котенка, притаившегося в углу. В зубах у него птенец ласточки, неоперившиеся крылья свисают изо рта. — Отпусти его, Хлои! — приказывает соседка. — Отпусти немедленно. Позже Бен будет вспоминать этот момент как архэ какон, предвестник несчастья. Это словосочетание из греческих трагедий он так часто выводил на доске для студентов. Котенок словно стал предзнаменованием грядущих бед. Однако Энни поднимет мужа на смех. Она физик, ученый до мозга костей. «Ты слишком суеверный», — скажет она. Но разве физика не магическая наука? Девочка разжимает котенку челюсти, и птенчик падает на землю. Мертвый. — У нас дыра в сетке, — объясняет она, стискивая котенка двумя руками, — и Хлои постоянно сбегает. Девочка бросается прочь со двора и быстро юркает в дом. Бен склоняется над птенчиком. Крохотные крылышки, миниатюрные лапки. На хрупком тельце кровавые следы от кошачьих зубов. Ласточки с воплями носятся над головой. Интересно, страдают ли они? Ощущают ли горечь потери? — Как думаешь, у них все нормально? — со слезами спрашивает Энни. Она очень изменилась после родов — гормональный сбой или особое мировосприятие, кто знает? — У наших соседок? Энни смотрит на запущенный дом и машинально грызет палец. Из-за дурной привычки кожа вокруг ногтей постоянно обкусана и воспалена. Бен трогает ее за запястье, и Энни опускает руку. — Сложно сказать. — На Бена накатывает хорошо знакомая невыносимая тоска. — Надеюсь, что да. Никогда не угадаешь, что творится в других семьях. Бруклинские соседи даже не подозревали, насколько Энни была близка к тому, чтобы съехать. Ужин не задался — лук на сковородке обуглился, почернел. Вдобавок Грейс проснулась и оглашает криками кухню. Бен забыл разморозить бутылочку с грудным молоком и теперь держит ее под струей горячей воды. Энни пытается кормить дочку грудью, но выжимает лишь пару капель. Грейси отбрыкивается, обиженно кричит. — Молодец! — Энни вырывает у него бутылочку и сует в воду, словно под ее руководством молоко растает быстрей. Она не говорит, но Бен и сам прекрасно знает, какой он рассеянный. — У нас теперь ребенок. Поэтому прекращай витать в облаках. Бену не впервой наблюдать, как ребенок не только сближает, но и разобщает людей. Прихватив малышку, Энни исчезает на втором этаже. Бен наспех выпивает бокал вина. Атмосфера переменилась. Настроение упало. В Бруклине такое случалось регулярно: прекрасный вечер портился на глазах. Бен осушает второй бокал. Ночью ему снится тот же сон, что и два года подряд: Энни уходит от него к научному руководителю. Но сегодня все потаенные страхи лезут наружу: на сей раз она забирает с собой ребенка. И еще — в конце у Бена вдруг начинают выпадать зубы. Для тех, кто верит в толкование снов, выпадающие зубы — верный признак тревоги, отчаяния. Впечатлительные скажут, что ночной кошмар предвосхитил события утра и все последующие несчастья. Впрочем, Бен не поощряет стереотипы и призывает студентов мыслить шире, избегая банальностей и стремясь к истине. Однако молодежь интересуют только ответы, вселенский замысел, где каждая история — лишь код к чему-то более монументальному. Потом Бен расскажет полиции, что не спал, когда случилась беда, просто лежал, уставившись в потолок. Рядом распростерлась Энни, высунув голую ногу из-под одеяла. Малышка мирно сопит в кроватке. Шесть утра, все тихо, на горизонте брезжит бледный рассвет. Внезапно тишину разрывает грохот, словно гром грянул ближе к земле. В рамах дребезжат стекла. Некоторые звуки рождают ассоциации. В голове сразу всплывает картинка. — Что стряслось? — Энни резко садится в полумраке спальни, силясь разобрать, где сон, а где явь. Снаружи завывает сигнализация. Бен щелкает выключателем, но свет не загорается. Электричество вырубилось. У Бена дрожат руки. Грейс начинает хныкать. В одних трусах Бен бросается к окну. Громыхнуло в доме медсестры, но из-за черного дыма ничего не разобрать.