– Это еще зачем? Он почти не выходил из дому с той поры, как на Кусагаве прибыла вода и река стала похожа на болото, а карпы не больно-то любят грязь, да и Кацуро тоже. – А ночью? – Ночью?.. – Ну что ж, – с лукавым прищуром проговрил Нацумэ, – тогда, может, Кацуро влюбился? Акинару с Ягоро переглянулись. Они оба были в годах, конечно. И о любви уже давно не помышляли. Третью жену у Ягоро похитили напавшие на деревню пираты, а ловец угрей лишился своего члена после того, как его укусил сом. Мысль о том, что Кацуро бегает под луной за какой-нибудь распаленной девицей, никогда не приходила им в голову – и казалась несуразной даже теперь, когда ее высказал деревенский старейшина. Итак, вместо синтоистского обряда с последующим празднеством, брачный союз Кацуро и Миюки был скреплен общиной Симаэ. Миюки не принесла с собой никакого приданого, однако ж, согласно обычаям, она обязалась всячески обхаживать Кацуро – отныне именно ей приходилось обшивать его, стряпать ему, возделывать две их рисовые делянки и заботиться о его рыболовных снастях. * * * А вот и лес. Серые клочья утреннего тумана цеплялись за колючие кустарники ежевики и ветви приземистых деревьев, усеянные белыми восковыми цветками, отчего все вокруг походило на алтарное пространство святилища, уставленное церемониальными свечками. Слышалось, как где-то в сумраке крадутся лани, как они скрежещут зубами, обгладывая кору прямо со стволов ясеней. Восходящее солнце дробилось на мириады теплых лучей, ласкавших затылок и плечи Миюки. Пепельного цвета тропинка, по которой шла молодая женщина, образовала подобие выступа над извилистым швом – должно быть, руслом древнего потока, обезвоженным за время летних засух. Однако, как ни странно, хотя русло полностью пересохло, вдоль него порой над зарослями карликового бамбука порхали стрекозы – признак того, что, возможно, кое-где под камнями остались лужицы. Узловатые корни, неровно бугрясь, переплетали сухое русло-тропинку от берега до берега. Боясь споткнуться, Миюки передвигалась мелкими шажками, не сводя глаз с торчавших под ногами корней, согнувшись в три погибели, как тот осужденный, которого однажды гнали через всю Симаэ с тяжеленной деревянной колодкой на шее, мешавшей ему распрямить спину и дотянуться руками до лица и облепленных мухами слезящихся глаз. Миюки с несколькими сердобольными женщинами тогда пихала рисовые катыши в его голодный рот, истекавший зловонной пеной. Не считаясь больше женой Кацуро, Миюки, по крайней мере, по-прежнему оставалась женщиной из Симаэ. В этом качестве ей суждено жить дальше как среди людей, так и в одиночестве. Миюки с большим тщанием исполнила все, что ей было положено, дабы облегчить Кацуро переход в иной мир, и теперь она смела надеяться, что, когда придет ее черед умирать, жители Симаэ точно так же оставят свои земные дела и проведут подобающий погребальный обряд, сопроводив ее к пределам Потустороннего мира, – впрочем, существование этого самого Потустороннего мира до поры мало заботило их, как и Миюки. Но сейчас слабая незримая нить, что пока еще связывала Миюки с Симаэ, натягивалась все туже и истончалась с каждым шагом, отдалявшим молодую женщину от ее деревни. Она была еще только в начале пути, а ей уже казалось, что облик Симаэ мало-помалу стирается из ее памяти. Разнообразие красок, и это главное, постепенно затушевывалось широкими одноцветными пятнами, словно картинки из ее недавнего прошлого заволакивало рваной пеленой стелющегося тумана, иссеченной потоками зыбучего песка. Резкий, насыщенный влагой запах рисовых полей, свежее благоухание мокрой растительности и пропитанной сыростью земли, нежный, едва уловимый аромат вареного риса, клубившийся над хижинами, серый дымок над кучами навоза, сверкающий багрянец сливовых деревьев после осеннего дождя – все это она могла узнать и описать, но теперь все это превратилось для нее в бесплотные тени воспоминаний, смутные видения. Быть может, виной тому, что у Миюки притупилась память, был Кацуро – вернее, то, что осталось после него на земле: дух, душа, неясный образ? Может, так он старался уберечь ее от тоски по былому, способной отнять у нее отвагу, которая была ей необходима, чтобы доставить карпов к храмовым заводям Хэйан-кё? На людях или в семейном кругу Кацуро всегда говорил и действовал только ради них обоих. Так что главный смысл жизни Миюки свелся к тому, чтобы ждать мужчину, взявшего ее в жены. Как и большинство женщин в Симаэ, вставала она засветло – и до конца часа Лошади[27] занималась домашним хозяйством. Потом она переходила к пруду – кормила карпов, которых разводил Кацуро, ухаживала за ними и укрепляла стенки водоема, покоробившиеся от солнечного жара или зимней стужи. В особо знойные дни она позволяла малышу Хакубе, сынишке горшечника, приходить и плескаться в этой купальне, а взамен мальчуган приносил с собой наимягчайшую, самую добротную глину и обмазывал ею стенки пруда для большей их водонепроницаемости. Хакуба был еще слабоват, чтобы тягаться силами с Кусагавой, но его ловкость в обращении с рыбами в пруду, его умение холить их и лелеять до того нравились Кацуро, что он уже подумывал сделать его своим преемником, – по крайней мере, если Служба садов и заводей и впредь будет числиться среди его покупщиков. В один прекрасный день руки у Хакубы станут достаточно большими, а пальцы вытянутся настолько, что он сможет обхватывать ими карпов целиком и легко перемещать их из одного обиталища в другое. В тот самый день Кацуро поднесет ему первую чашу саке – а потом они с женой, допивая на пару склянку, будут говорить о юном Хакубе как о родном сыне. Когда вечерело, Миюки садилась на корточки у двери хижины и неотрывно глядела на улочку, по которой Кацуро возвращался с реки. Как только она узнавала мужа по фигуре, по его пружинистой, как у зверя, походке, помогавшей ему идеально ровно удерживать верши, полные рыбы, Миюки, встав и отряхнувшись от пыли, успевавшей пристать к одежде за время долгого ожидания, сперва широко растягивала губы в радостной улыбке, а после снова сжимала их (негоже выставлять напоказ всей деревне свои зубы и оголенные десны) и довольствовалась тем, что встречала Кацуро, лишь едва приоткрыв свой ротик, маленький, но такой же аппетитный, как нежный, сочный плод. Первые дни были особенно изнурительными. Помимо того что Миюки с большим трудом пробиралась по сырому лесу через плотную, густо переплетенную растительность, сквозь которую почти не проникал солнечный свет, на плечи ей нещадно давило коромысло. Боль в плечах была тем более невыносимой, что длинная бамбуковая жердь постоянно отклонялась то в одну, то в другую сторону совершенно непредсказуемо: молодой женщине казалось, что она наконец выровняла свою непосильную ношу, облегчив ее давление на плечи и загривок, как вдруг в следующий миг ей приходилось наклоняться вперед, чтобы взойти по тянущейся вверх тропинке, или же, напротив, переносить всю тяжесть груза и собственного тела на пятки, когда тропинка вела вниз. От постоянного раскачивания вершей и смещения центра тяжести жердь соскальзывала то вперед, то назад, притом что бамбуковые узлы царапали ей кожу до крови. Так она шла до тех пор, покуда видимость не падала настолько, что деревья кругом, как ей казалось, превращались в темную стену без единой бреши. Когда мрак окутывал подлесок и скрывал от нее возможные препятствия, Миюки до смерти боялась оступиться, упасть и растерять рыбу. Хотя карпы посверкивали в темноте и у нее была надежда их собрать, разглядев на фоне перегноя, но что толку складывать их обратно в верши, если оттуда вылилась бы вода? В таком случае молодой женщине останется только одно – скорее оборвать их агонию. Когда Кацуро был принужден по той или иной причине умертвить карпа из своего улова, если только тот не был слишком крупным, он просовывал палец ему в пасть и резким движением вгонял его еще глубже, проламывая рыбине затылочную кость. Но Миюки понимала, что она не настолько ловкая, как ее муж, да и пальцы у нее не такие длинные, как у Кацуро. Она уверяла себя, что будет глядеть в оба, стараясь ненароком не зацепиться сандалией за нору какого-нибудь тануки[28] или застрять меж двух невидимых в темноте корней. Так она и шла, высоко поднимая колени и как бы перешагивая через препятствия, которые если и существовали, то разве что в ее воображении, а между тем проснулись карпы, привыкшие к ночному образу жизни. Поскольку Кацуро не раз доводилось наблюдать за карпами как в естественной среде обитания, так и в неволе, он много чего узнал про повадки этих рыб и успел передать свои знания Миюки. Так, ей было известно, что карпы кормятся обычно в сумерках. Карп ленив и предпочитает добывать себе корм – животное или растение, – выкапывая его носом из донного ила; он не больно расторопен и не может угнаться за куколкой насекомого или маленькой водорослью, подхваченными течением и ускользнувшими от его чувствительных усиков, – словом, живет он по такому принципу: на одного упущенного мотыля сто других найдется. Продираясь сквозь деревья, Миюки сдирала с них кору – мириады крохотных личинок древоядных насекомых осыпались с нее в верши и, утонув в заполнявшей их воде, шли ко дну. О лучшем лакомстве карпы не могли и мечтать, тем более что Миюки сдабривала их рацион, подбрасывая в воду растертый шпинат и листья кувшинок из запаса, который она взяла с собой, когда покидала Симаэ, – и это не считая свежемолотого чеснока, который, по наблюдениям Кацуро, делал рыб более живучими и стойкими. Шевеля усиками, тычась мордами в ил, которым молодая женщина щедро сдобрила днища вершей, карпы пировали на славу. Миюки не видела их – зато чувствовала и слышала, как они бились и плескались в воде, взбаламучивая ее грудными и широко расправленными хвостовыми плавниками, отчего бамбуковая жердь-коромысло ходила ходуном. Когда же сумерки начали сгущаться и стал накрапывать дождь, Миюки, ощущая радость рыб, с благодарностью вспомнила Кацуро. Стояла кромешная тьма, когда вдова рыбака наконец выбралась из леса. Перед ней было открытое пространство, усыпанное хвоей, шелухой коры, засохшим мхом и какими-то синевато-серыми отложениями, отчего земля походила на береговую линию во время отлива. Не успела молодая женщина выйти из-под прикрытия деревьев, как на нее со всей силой обрушился ливень. Казалось, он нацелился только на нее, потому как, насколько ей было видно сквозь застилавшую глаза пелену дождя, в каком-нибудь шаге от нее потоп был не такой сильный; но стоило Миюки сделать шаг в сторону, как водяной поток отвесно обрушивался на нее с удвоенной силой, дробно стуча по голове холодными каплями. Встревоженные барабанной дробью дождя и порывами ветра, зыбившими воду в их узилищах, карпы опустились поближе к тонким илистым днищам вершей. Прижимаясь друг к дружке боками, они вращали глазищами с желтоватыми радужными оболочками в черную крапинку, недовольные тем, что им пришлось прервать пиршество: ведь до новолуния оставались каких-нибудь три дня, а в это время карпы отличались особой прожорливостью. Взобравшись по крутой тропинке, Миюки разглядела справа, за изгородью из кизилового кустарника, серый деревянный домишко под кровлей из толстых вязанок рисовой соломы, прореженных диким ирисом, очитком[29] и пучками овсяницы. В оконцах из полупрозрачной бумаги брезжили желтоватые отсветы масляных ламп. Домишко назывался Приютом Заслуженного Воздаяния – уж не он ли был одним из излюбленных трактиров Кацуро? Миюки думала остановиться в трактире, где муж оставил по себе добрую память, надеясь, что хозяин, числившийся, как это часто бывало, управляющим близстоящего монастыря (и правда, время от времени из тумана доносился звон колокола), милостиво поднесет молодой вдове плошку риса и предоставит ночлег в тепле и сухости. Но даже если покупщики Кацуро и не окажут ей никаких привилегий, молодая женщина все равно предвкушала счастливую возможность провести несколько часов в трактире, где подкреплялся ее муж, где он спал и, быть может, даже смеялся во сне: иногда рыбаку снилось, будто он летает, – ему довольно было раскинуть руки, чтобы ощутить упругое сопротивление воздуха, – и тогда, опираясь на воздушный поток, он возносился над миром и, паря в полном восторге над кровлями домов, смеялся как ребенок. Чтобы попасть в Приют Заслуженного Воздаяния, Миюки надо было спуститься в низину по осклизлой дорожке, которая огибала широкий пруд, заросший лотосом. До Приюта можно было добраться и напрямки – в одной из лодок, привязанных к большим камням у берега, но Миюки вряд ли сумела бы провести лодку меж лотосами, почти полностью покрывавшими водную гладь. Что, если она зацепится шестом за их разветвленные мясистые корни, переплетенные в тугие клубки? И что, если карпы, почуяв стойкий сладковатый запах пруда, начнут метаться и выпрыгнут из вершей? С наступлением сумерек синевато-зеленая при дневном свете гладь пруда помутнела и потемнела, сделавшись густо-черной, будто тушь для каллиграфического письма. Подобно большинству трактиров, Приют Заслуженного Воздаяния был длинный и узкий – передняя его часть была отведена под торговые нужды, а жилые помещения располагались в задней. Посреди коридора, тянувшегося из конца в конец, на стыке двух половин дома, находилась кухня. Там суетились две женщины – они стряпали для путников, которых ожидали в трактире нынче вечером. Стряпухи вышли на порог кухонной пристройки поглядеть, что за ноша была у Миюки. Завидев карпов, они принялись всплескивать руками и покрякивать, а та, что постарше, достала нож и начала водить им по воздуху, делая вид, будто затачивает его на водном камне. – Нет-нет, – живо воспротивилась Миюки, – не смейте прикасаться к рыбам – они не для еды. Я несу их в Хэйан-кё для украшения храмовых прудов. И в пути порукой мне служит Нагуса-сенсей, управитель Службы садов и заводей. Выговаривая имя Нагусы, Миюки поклонилась так низко, насколько это позволяла ей длинная, громоздкая бамбуковая жердь. Престарелая стряпуха и ее подручная сделали то же самое. – Помнится, мне уже доводилось потчевать – кажется, грибами – одного мужчину, так вот он тоже таскал рыбу для храмов императорского города. – Это был мой муж, – догадалась Миюки, – Кацуро. Желание молодой вдовы исполнилось. Случай привел ее в тот самый трактир, где останавливался отдохнуть Кацуро. Быть может, его образ и сейчас витал где-то здесь. На том месте, где стоял трактир, бил горячий источник. Испускавшая пар вода, заполняя небольшой естественный водоем, вытекала из него через изгородь из гладких серых вулканических камней и за нею сливалась с горным потоком, втекавшим в купель. Там, в горячей воде, уже сидели несколько монахов – их круглые, лишенные всякого выражения лица были обращены в сторону притрактирного сада. Акиёси Садако, окамисан[30], здешняя управительница, недолго думая, предложила Миюки присоединиться к братии – тоже омыться в купели и снять дорожную усталось. Несмотря на то что это могло принести ей облегчение, Миюки отказалась: глядя на престарелую стряпуху, вертевшую ножом и то и дело косившуюся на верши, она понимала – в дороге ей лучше не разлучаться с карпами ни под каким предлогом. Рассказав, что в округе шалят пираты, хозяйка предложила Миюки примкнуть к монахам, собиравшимся покинуть трактир завтра чуть свет, – они держали путь на остров Эносима. – Можете дойти под их защитой до устья Катасэгавы и потом свернуть на дорогу, что ведет в Хэйан-кё. А там смешаетесь с толпой паломников. – Монахи, верно, будут ждать, что я им заплачу за сопровождение. Да только у меня с собой нет ничего, кроме самой малости соленого риса, чтобы только хватило сил донести рыбу до места назначения. – О, я уверена, они согласятся, ежели с ними расплатиться… ну да, ведь они же, в конце концов, мужчины… ну, вы, конечно, смекаете, о чем я говорю… Миюки, чуть приоткрыв рот, воззрилась на окамисан. – Вы что, никогда не шелушили рис? – полюбопытствовала хозяйка трактира. И, поскольку Миюки хранила молчание, прибавила, давясь от смеха: – Так вы и в самом деле не знаете, кто такая шелушильщица риса? – Неужто не знаю, – обиделась Миюки. – У нас в Симаэ тоже есть рисовые поля, и рис наш тучный, сочный… и хоть я больше помогаю – вернее, помогала – моему мужу, рыбаку, поддерживать в чистоте пруд, ухаживать за рыбой, мне часто приходилось и рис растирать. И я никогда не скрывала своих подмышек от других женщин, – прибавила она, показывая, что запросто могла высоко поднять толчейный пест, – так высоко, чтобы стали видны ее подмышки. – А у нас, – пояснила хозяйка, – шелушильщицы не шелушат рис. Сказать по чести, они вообще не имеют к рису никакого отношения. А зовутся они так потому, что вся их работа состоит в том, чтобы растирать сложенными вместе руками эти самые мясистые трубочки, похожие некоторым образом на пестики… Акиёси Садако на мгновение запнулась, стыдливо опустив веки. Миюки тоже закрыла глаза, подумав, неужели пальцы какой-нибудь шелушильщицы и впрямь прикасались к набухшему горячему члену Кацуро и ласкали его и разминали? Ну конечно, подумала она. На обратном пути из императорского города Кацуро мог щедро расплатиться с одной из таких вот шелушильщиц, и даже не с одной, за целую череду ночей. Приют Заслуженного Воздаяния оправдывал свое название с лихвой. – Ну так что, смекнули, наконец? – О да, – вздохнула Миюки. – Но только… – …только вы не такая, как эти шлюхи, понятное дело. Жаль, а то бы вас тут встретили с распростертыми объятиями. Лично я не взяла бы ни гроша за ночевку под этой крышей. Акиёси Садако повела Миюки через лабиринт деревянных решеток и перегородок, ширм из промасленной бумаги, опущенных пологов и штор, за которыми слышался шум дождя, пролившегося на сад, а когда он на мгновение-другое стихал, его заглушало пение сверчков. Миюки шла след в след за семенившей впереди окамисан, стараясь, чтобы из вершей не выплеснулось ни капли воды. В какой-то миг, переступая через порог, она наткнулась на что-то мягкое. То было девичье платьице, кадзами, из шелка-сырца – оно лежало, будто свернувшись клубком, подобно усталому зверьку. Сандалии Миюки, зацепились за него и следом за тем, словно ступив на мостовой камень, соскользнули в глинистую яму. Молодую женщину потянуло вперед, она инстинктивно ухватилась за коромысло – оно дернулось, и бадьи закачались. В это мгновение один карп как раз всплывал на поверхность. Поднявшейся волной его выплеснуло из бадьи – он шлепнулся на пол и начал неистово биться: перепуганная рыба колотила по земле задней частью тела, силясь подпрыгнуть как можно выше, чтобы достать до верши и плюхнуться в нее.