Потом карп притих и перестал биться. – Нет! – простонала Миюки. – Только не умирай, прошу тебя, заклинаю именем Эбису, бога рыбаков! – Эбису прижимает к себе морского карася, – вспомнила хозяйка трактира, – бывает, и тунца, и даже треску или окуня, а чтобы толстяк Эбису питал слабость к карпам – не смею вас огорчить, только такого я отродясь не слыхивала. Глаза у Миюки потускнели, увлажнились и заблестели, точно две крохотные черные отчаявшиеся рыбешки. – Не плачьте, – продолжала окамисан, – еще не все потеряно. Ведь, помимо непомерной тучности, Эбису славится тем, что он туговат на оба уха, а стало быть, ежели хочешь, чтобы он откликнулся, надобно изрядно пошуметь. И Акиёси Садако принялась громко топать сандалиями. Неужто Эбису и впрямь очнулся от того, что пол заходил ходуном? Как бы то ни было, карп, почувствовав дрожь дубовых половиц, очнулся от безжизненного оцепенения, в которое погружался. И снова принялся выгибаться, извиваться и молотить хвостом и плавниками. Миюки не мешкая сложила ладони лодочкой, просунула их под брюхо рыбе, подняла ее и бережно опустила на влажное глинистое днище верши. – А карпы закрывают глаза, когда засыпают? – полюбопытствовала Акиёси Садако. Миюки прыснула со смеху. Тот же вопрос премного занимал и ее саму, когда она только-только вышла за Кацуро. Она могла спросить его об этом, и он, конечно, охотно рассказал бы ей все, что знал про карпов, да только ей не хотелось выглядеть в его глазах одной из тех дурочек, которые ничего не смыслят в жизни. Впрочем, карпы, безусловно, не относились к жизненно важным вещам или хотя бы к вещам обыденным, и тысячи и тысячи людей умирали, так и не увидев ни одной из этих рыб за всю жизнь и даже не попытавшись понять выведенные кистью черточки, обозначавшие их название; но рыбак Кацуро был не из этих тысяч и тысяч людей – ничто на свете не было ему ближе, чем карпы, притом настолько, что порой ему казалось, будто сердце, бившееся у него в груди, имело те же форму, объем и плоть, что и у этой рыбы. Миюки вспоминала ночи в Симаэ, когда она, присев на корточки возле пруда, часы напролет наблюдала в отсветах луны за карпами, плававшими в толще воды. – Сказать по правде, Садако-сан, у этих рыб нет век, как же они могут закрывать глаза? Зато у нее самой были веки, и они все больше наливались тяжестью. Она поела горячего супа из таро[31], а тем временем окамисан стелила для нее соломенный тюфяк в женской спальне – крохотной каморке, стесненной раздвижными перегородками. – Предлагаю вам лечь спать возле окна, – сказала Акиёси Садако. – Мы называем его окном духовного просветления. Окамисан показала на ровное круглое окошко посреди стены, обращенное к саду и заделанное настолько пористой бумагой, что сквозь нее проникал запах омытой дождем растительности. Впервые с самого рассвета Миюки наконец-то могла освободиться от тяжести трущей плечи бамбуковой жерди. Глядя, как Акиёси Садако раскладывает и устраивает ей постель, молодая женщина подумала о том, что первый раз в жизни будет спать не у себя дома, а в чужом месте. Она была уверена, что вряд ли быстро уснет, даже невзирая на усталость. И надеялась, что сможет успокоиться, созерцая неспешное движение луны и звезды сквозь промасленную бумагу, закрывавшую окно. Интересно, размышляла она, о чем думал Кацуро, когда укладывался здесь спать? Может, перебирал в голове события минувшего дня или же обращал взгляд в дни будущие? Находясь в конце обратного пути из Хэйан-кё, считал ли он время, отделявшее его от Миюки, с таким же нетерпением, с каким считала эти минуты она, отчего у нее, бывало, даже перехватывало дыхание? Или же он возвращался домой, не больно-то поспешая и с тоскливой улыбкой на губах вспоминая сладостные мгновения, проведенные с шелушильщицами риса? Ну почему он не торопился возвращаться домой, почему отдавался на волю своим грезам? Неужто с трактирными забавницами он чувствовал себя счастливее, чем с Миюки? Ведь она ни в чем ему не отказывала: ни в обхождении, ни в позах, ни в ласках. Как только он возвращался из Хэйан-кё, обессиленный, продрогший в ветхом соломенном плащике, давно позабывшем о своем предназначении беречь хозяина от холода и сырости, она тотчас одаривала его нежностью своих головокружительных ласк, всякий раз предаваясь любовной страсти с какой-нибудь новой, неожиданной, изумительной выдумкой. Не зная, чем бы еще одарить мужа, она смиренно принимала его объятия, которые будто ломали ее, раздирая на части, притом что исходившая от него похоть порой вызывала у нее одно лишь отвращение. Той ночью, поскольку дождевые тучи окончательно затянули ночное небо, не позволив Миюки наблюдать луну, молодая женщина легла на бок и положила одну руку себе между ляжками. Пальцами другой она взялась за язык, вытянула его как можно дальше, а потом сжала ладонью и принялась его ласкать, как будто это был горячий и влажный член Кацуро. * * * Стараясь ровнее держать бамбуковую жердь на изнывающем от боли плече, Миюки прошла мимо мужчин, обессиленно сидевших прямо в коридоре трактира. Они спали, не раздевшись, уткнувшись подбородком себе в грудь, раздвинув бедра и опираясь куцыми ручонками на костыли, чтобы их округлые, как у жуков, тела, не ровен час, не завалились на бок. У многих на головах были чашевидные шлемы, которые состояли из пластин, скрепленных заклепками. Некоторые шлемы были украшены металлическими крылышками – для отвода боковых ударов сабли, хотя, глядя на красноватые рубцы, бугрившиеся на лицах под шлемами, можно было судить, что это скорее украшение, нежели действенное средство защиты. На макушке шлема имелось круглое отверстие, из которого торчал длинный пучок волос, – знак буси[32]. Это и впрямь были воины – буси-деревенщины, буси обездоленных селений, тощих лесов и оскудевших рисовых полей, покинувшие свои бесплодные песчаные пустоши и нанявшиеся в услужение к более удачливым, зажиточным крестьянам. Их глаз было не разглядеть под забралами, приподнятыми настолько, чтобы ни дождь, ни брызги крови не закрывали обзора. Стелившийся над прудом туман вползал в дом через плохо притворенную дверь и мало-помалу заполнял коридор. Впрочем, он был не очень густой – и Миюки сразу разглядела, как Акиёси Садако переползала на коленях от одного воина к другому и слегка тормошила каждого, стараясь разбудить. В ответ буси начинали ворчать и размахивать кулаками, бестолково молотя ими по воздуху. Попав ненароком им под руку, Садако падала, свернувшись клубком, точно морской еж. А когда вставала, весь подбородок у нее был розовый от крови вперемешку со слюной. Утираясь изнанкой рукава, окамисан объяснила, что эти люди защищали владения, семейство и самого Ясукуни Масахидэ, местного богатого землевладельца, уже не раз подвергавшегося нападениям пиратов, заполонивших Внутреннее море. А поскольку этому человеку принадлежал и Приют Заслуженного Воздаяния, стало быть, он тоже находился под защитой его буси. – Так вот, – продолжала Садако, – этой ночью, примерно в час Тигра[33] шайка пиратов переправилась на камышовых плотах через пруд, пытаясь подобраться к трактиру. Но не успели они напасть, как выскочившие из леса буси отбросили их. Воздух рассекали стрелы и клинки катан[34]. Стычка живо обратилась в настоящую бойню, и захватчики потеряли девятерых – их головы теперь валялись в камышах на пруду. А недобитки, недолго думая, пустились наутек. После этого, понятное дело, буси затеяли праздновать победу – и нарезались до полного бесчувствия; потом их стало выворачивать наизнанку, и весь дом наполнился зловонием их испражнений – его занесло снаружи сквозняком через соломенную крышу. – А я ничегошеньки не слышала, – сказала Миюки. – Видать, дорога вас вконец измотала. Вопреки расхожему мнению, усталость сковывает не только члены. Органы чувств тоже слабеют. Язык совсем не ворочается во рту и теряет вкусовые ощущения… Останавливался у нас как-то один лошадник, так он был до того обессилевший, что даже не чувствовал горечи. Вот и переутомленные глаза: когда у них больше нет сил вращаться и глядеть по сторонам, они могут смотреть только прямо, как у воина в плохо пригнанном шлеме, который не видит, что творится сбоку. То же и с обонянием. Когда от крайней слабости у нас замедляется дыхание, мы начинаем томно дышать – выдыхаем воздух быстрее, чем вдыхаем, и теряем способность наслаждаться летучими запахами, которые его насыщают. Знавала я одну женщину – госпожу Акадзомэ Ринси, так вот в ту пору она, сказать по правде, была почти при смерти, потому что до того изнемогла, что еле-еле дышала: крылья носа у нее совсем сомкнулись, как створки раковины у морской улитки на крепком ветру. Она погибла во время пожара в собственном доме, бедняжка, потому как не учуяла запаха дыма. Так, может, то же случилось и с вашими ушами – вы попросту оглохли от изнеможения? Тем же мягким, нравоучительным тоном, каким она только что расписывала последствия усталости, окамисан напомнила Миюки о своем предложении добраться до реки Катасэгавы вместе с монахами-паломниками, державшими путь на Эносиму. Но, невзирая на опасности, сопряженные с переходом, притом без всякой защиты, по территории, кишащей пиратами, которые после ночного разгрома, верно, озлобились еще пуще, молодая женщина снова отклонила ее предложение. Помимо того что полагаться на защиту монахов было бы с ее стороны довольно опрометчиво, паломники могли замедлить ее продвижение, потому как наверняка останавливались бы у каждой стоявшей на краю дороги хокоры[35], под каждым деревом, каждой скалой, у каждого источника и каждой лисьей норы, если та показалась бы им местом обитания какого-нибудь ками. В те времена в Японии царил культ восьмисот божеств – даже простая сандалия из рисовой соломы, брошенная на обочине, могла служить обиталищем какого-нибудь духа. Акиёси Садако не настаивала. Она поблагодарила Миюки за то, что та остановилась в Приюте Заслуженного Воздаяния. Потом прижала руки к коленям, опустила глаза, согнулась перед нею в поклоне и несколько мгновений оставалась в таком положении. Поскольку еще никто не относился к ней с таким почтением, Миюки смутилась, не зная, как надо поступать в подобных случаях. Между тем окамисан выпрямилась и тут же снова склонилась в поклоне – Миюки сделала то же самое. Садако раскланивалась плавно, изящно, а Миюки – натужно и принужденно. Но у хозяйки трактира не саднили плечи от бамбуковой жерди с отяжелевшими под весом карпов вершами на обоих концах, обмазанными глиной и наполненными водой. Порывшись в пачке денег, которыми снабдил ее Нацумэ – на дорожные расходы, Миюки извлекла из нее простой вексель. – Такие принимают в любом хранилище риса. Но Акиёси Садако, вновь рассыпаясь в поклонах (на сей раз она чуть не билась лбом о землю), отказалась взять плату: хотя пираты и потерпели неудачу во время ночного налета, они все равно являли собой серьезную угрозу для остановившихся в Приюте Заслуженного Воздаяния путников и могли во всякое время нарушить покой ее постояльцев, за которых несла ответственность сама окамисан и ее подручные – престарелая стряпуха и прислужник, приглядывавший за садом и прудом. Но стряпуху с прислужником убили пираты – стало быть, всю ответственность за беспокойство, причиненное постояльцам, теперь несла Акиёки Садако. Покинув трактир, Миюки вышла на дорогу, пролегавшую по низине вдоль пруда с лотосами. Неподалеку располагалось озерцо, и она решила набрать свежей воды для карпов. Не успела она снова взвалить на плечи верши с водой, кишевшей невидимой простым глазом живностью и растительностью, как вдруг прямо перед нею в промозгло-сером свете раннего утра возникло какое-то нескладное существо с длинными тонкими ногами, сильно выпяченной грудью, поверх которой то вздымалась, то опускалась, будто существо обмахивалось ею, пышная черно-белая мантия. Физиономия чудного существа – если можно было так назвать эту сморщенную рожу – узкая, украшенная парой коричневых глаз и увенчанная чем-то вроде шероховатого красного шлема, покачивалась на длиннющей шее, похожей на вытянутую вверх худосочную руку, которая будто поддерживала его голову. Только заметив смятение карпов, Миюки поняла, что это существо, взиравшее на нее в буквальном смысле сверху вниз, вовсе не было человеком. Рыбы вмиг распознали большого белого журавля – и закружили в своих бадьях, молотя по воде хвостами и плавниками, вспенивая ее и затуманивая хищнику глаза. Прежде Миюки видела журавлей только в небе, когда они пролетали высоко-высоко над Симаэ, издавая до того пронзительные крики, что их было слышно задолго до появления птиц. Считалось, что они приносят на крыльях счастье, благополучие и долголетие. Селяне высыпали из домов и, читая нараспев молитвы, провожали белоснежных птиц взглядом, пока те не растворялись в белизне облаков. Первым побуждением молодой женщины было оградить карпов от голенастой птицы, явно вознамерившейся вонзить свой клюв цвета рога в плоть одной из рыбин. От возбуждения у птицы колыхались маховые перья, а из горла вырывался не то свист, не то жужжание, не то потрескивание. Миюки вспомнила, как однажды Кацуро, с трясущимися руками, рассказал ей о встрече с парой журавлей, больше походившей на поединок: в тот раз он собирался выпустить в заводь рядом с небольшим синтоистским святилищем в провинции Харима, на берегу Внутреннего моря, трех карпов, которых у него не приняли в Службе садов и заводей, сочтя их недостойными стать украшением храмов Хэйан-кё. Сперва Кацуро было подумал, что большие птицы затеяли брачный танец. И он не больно-то испугался: ведь журавли держались поодаль. На самом же деле птицам не было надобности приближаться к сопернику – им довольно было вытянуть шеи и ударить его клювом или же расправить широченные крылья и одним махом сбить его с ног, не дав ему ни малейшей возможности нанести ответный удар. Журавль, нависавший над Миюки, еще не встал в позу нападения. Умей Миюки читать по его крохотным глазкам, она бы поняла – белая птица не собиралась нападать на нее, а хотела обойти ее и подобраться к рыбам. Вот журавль и распелся, откинув голову назад и задрав клюв к небу, – верно, надеялся напугать молодую женщину своими устрашающими криками и заставить ее бросить карпов. Видя, однако, что попытка запугивания не увенчалась успехом, птица широко расправила крылья и принялась метаться вокруг Миюки, то пускаясь вскачь, то срываясь на бег. Этот своеобразный танец напомнил жене рыбака ребятишек из Симаэ, которые любили играть полнолунными вечерами в китайские тени, строя их на стенах деревенских хижин, снаружи: детворе и птице были свойственны не только природная грация, но и непоследовательность. Так, дети совершенно не задумывались, почему они строят силуэт быка вслед за силуэтом крысы, а журавль без всякой причины принимал то угрожающие, то завлекательно-обольстительные позы. Миюки уже хотела отступить, как вдруг у нее за спиной возник другой журавль. Этот бесшумно парил над камышами, вытянув прямую шею вперед, а ноги-ходули – назад. Потом, замедлив полет, он приготовился впиться в землю черными когтистыми пальцами на конце лап, а крылья согнул дугой так, что они стали похожи на наполненные ветром паруса. Едва вторая птица с трубным криком опустилась на землю и сложила крылья, как первый журавль, потеряв всякий интерес к Миюки, переключился на соплеменницу: что он только не вытворял, приветствуя ее, – бил поклоны, прыгал то в одну сторону, то в другую, приплясывал на месте, топорщил перья и пощелкивал клювом. Новоявленная соплеменница отвечала ему взаимностью: она тоже сперва отвешивала поклоны, согнув лапы, приподняв крылья и грациозно приплясывая, потом остановилась, стала подхватывать клювом валежник и подбрасывать его в воздух. Их пляска была столь неистова в своем каллиграфическом переплетении черно-белых фигур, что молодая женщина на мгновение усомнилась, сможет ли она защитить своих карпов. В бурном танце журавли едва ли не полностью завладели пространством, принадлежавшим Миюки, и уже готовились оттеснить ее совсем. И тогда она решила тоже пуститься в пляс. Она не пыталась подражать этим великолепным птицам – несмотря на свою молодость, она прекрасно понимала, что движения ее куда более неловки, неуклюжи и скованны, – ей всего лишь хотелось слиться с ними воедино и таким образом, как она надеялась, остаться рядом с карпами, чтобы лучше их защитить. Медленно сняв бамбуковую жердь с плеч и опустив ее вдоль спины до уровня талии, Миюки вслед за тем поставила верши на землю. Потом она расправила руки, согнула шею и, выдавливая из себя сиплые трубные крики, тоже пустилась вскачь вокруг бадей, как бы показывая паре журавлей, что это ее территория и добыча. Причудливое клохтанье и порывистые движения молодой женщины сбили птиц с толку. В конце концов они перестали обращать на нее внимание, распознав в ней одно из чудищ, с которыми у их сородичей складывались не самые добрые отношения, за исключением тех случаев, когда они, их сородичи, оказывались во дворце Хэйан-кё, где дамы из окружения императора обучали плененных журавлей человеческим танцам, в то время как нинто[36], напротив, заставляли юных танцовщиц подражать журавлям, воспроизводя их движения и напыщенные позы. Но после скоропалительного танца, исполненного Миюки, пришедшие в легкое недоумение журавли уже не понимали, к какому царству она принадлежит: может, она птица, только ощипанная, неуклюжая, гадкая, но все же птица? Был лишь один способ это узнать: если чудище умеет летать, хоть оно и не журавль (даже в отдаленном приближении и не только потому, что у нее нет длинного острого клюва), значит, оно и впрямь принадлежит к царству пернатых. И вдруг оба журавля пустились бежать, хлопая крыльями. Они разогнались так быстро, что им было довольно лишь разок взмахнуть крыльями, чтобы взмыть в воздух. Вытянув шею и лапы горизонтально, они расправили маховые перья и, подхваченные незримым легким воздушным потоком, воспарили над землей. Миюки с завистью провожала их глазами, ибо ничего другого ей не оставалось: помимо сорока пяти килограммов человеческого веса, накрепко приковавшего ее к земле, на нее давил и другой груз – вода и карпы. Махнув журавлям на прощанье рукой, она нагнулась, подняла бамбуковую жердь, приладила ее на плечи и двинулась дальше своей дорогой. Последнее, что она видела, оставляя Приют Заслуженного Воздаяния, – два розоватых шара, плававших в пруду и глухо бившихся друг о друга, подобно мячам из оленьей кожи, которые игроки в кэмари[37] только с помощью ног стараются как можно дольше удержать в воздухе.