Доктор барабанит ручкой по бумаге. – Чуть позже зайдет майор Бейтс, переговорит с вами. Если не хотите опять в карьер, пальцы ломать, будьте паинькой. Сказав эти непонятные слова, доктор принимается осматривать Джино, у того, как выясняется, перелом большого пальца «и другие серьезные травмы». Медсестра, хмурясь, записывает, а Чезаре смакует слова – красивые, звучные слова о страшном. «Серьезные травмы». И когда он, пытаясь не замечать боли, лежит в полудреме, те же слова всплывают в голове вперемешку со словами медсестры. «Защита. Живут же здесь двойняшки, и никто их не трогает. Серьезные травмы». И снова вспоминается та рыжеволосая девушка. Как она, схватив за рубашку, изо всех сил тянула его наверх, к свету, к жизни. А потом, придерживая за подбородок, натужно дышала ему в ухо, шепча: ну же, ну же, ну… Утром, в темноте, его будит свисток во дворе, следом слышится топот товарищей, выходящих из бараков на холод, на перекличку. Проснулся и Джино, лицо его в тусклом свете лампы искажено болью. Чезаре протягивает к нему руку. – Прости, мне так жаль, – в который раз повторяет он по-итальянски. Джино обводит жестом теплую палату, кровати, чистые постели. – А мне – нет. Оба посмеиваются, и Чезаре опять засыпает. Когда вновь просыпается, у его постели стоит высокий человек в форме, смотрит сурово. Майор Бейтс. Чезаре машинально пытается встать, но тут же стонет от боли. – На больную ногу опираться нельзя. – Майор слегка улыбается, довольно дружелюбно. – Ложитесь, отдыхайте. Чезаре кивает, втянув воздух, и ждет, когда схлынет приступ тошноты. – Итак, – продолжает майор Бейтс, – доктор Таллок говорит, вы знаете английский. – И указывает на медсестру: – А юная Бесс говорит, у вас хорошие манеры – для иностранца. Это правда? – Я… я говорю по-английски немного, и… – Скромность украшает. Люблю скромных. Сможете переводить вашим товарищам? Спрашивать, кто что умеет делать, передавать мои приказы и так далее? Чезаре не совсем понимает, чего от него хотят, но все равно кивает. Немыслимо отказать, когда собеседник весь в медалях, а сам сидишь в пижаме, в теплой постели, а в голове – звяканье лопат о камень: чирк, чирк, чирк! – Вот и славно, – говорит майор. – Работа будет у вас непыльная, за письменным столом, ковылять до моей конторы недалеко – сможете сегодня же приступить? Сестра Крой вам поможет дойти. После обеда. Сестра Крой бодро кивает, и оба смотрят на Чезаре. – Да, – отвечает он наконец. – Спасибо. Как только они уходят, Джино поворачивается к Чезаре: – Что они говорили? Чезаре качает головой, боясь тешить себя надеждой. – Кажется, теперь я знаю, как здесь не пропасть. Чуть позже он, поддерживаемый сестрой Крой, ковыляет через двор в контору майора. Чезаре одет в выстиранную форму, а сестра Крой говорит с ним суше, чем прежде, стараясь лишний раз к нему не прикасаться. – Майор, говорят, вспыльчивый, но не злой. – Спасибо, – отвечает Чезаре. – Присмотрите за моим другом Джино. Сестра, кивнув, помогает Чезаре взойти на ступеньку и распахивает перед ним дверь. Дверь задевает груду писем, конверты летят на пол, где и без того полно бумаг, папок, коробок. Майор сидит за тесным деревянным столом, который тоже ломится от бумаг. Тускло светит одинокая лампочка, и сквозняки здесь гуляют так же, как у Чезаре в бараке. Майор Бейтс, моргая воспаленными глазами, смотрит на Чезаре, затем встает. – А-а. Вон для вас столик в углу. Спасибо, сестра Крой, возвращайтесь к больным. А вам… – он переводит взгляд на Чезаре, – вам сейчас тут вряд ли работа найдется. – Он поднимает с пола стопку бумаг, протягивает Чезаре: – Но если хоть часть бумаг с пола уберете, уже хорошо. С острова пришлют человека со списком работ, тогда и приступим. А-а! Вот и он… Чезаре, оборачиваясь на скрип двери, радуется: вот пришел местный, сейчас объяснит, чего от него ждут, как делать эту работу, все равно какую, лишь бы остаться здесь, в кабинете, где гуляют сквозняки и громоздятся сугробы бумаг, а майор Бейтс совсем не похож на себя в первый день, когда он только и знал, что покрикивал да раздавал приказы. Главное сейчас – разобраться, как работать с пользой, не нажить неприятностей… В распахнутую дверь врывается сноп света, и лишь спустя миг Чезаре видит, что вошедший – не он, а она. Девушка в длинной широкой юбке и толстом рыбацком свитере. Она переступает порог. При свете лампы видно ее лицо. Сердце у него подпрыгивает, дыхание сбивается. Это она, такой он ее и запомнил. Рыжие волосы, мраморная кожа, волевой рот, тонкие руки. И глаза, синие-синие. Взгляд задерживается на нем, и они делаются огромными. – Так это вы! – говорит она. Дороти – Так это вы! – говорю я, а он стоит в потоке золотых лучей, что льются в распахнутую дверь, и, щурясь, смотрит на меня. Можно подумать, я силой мысли призвала его сюда. По рукам пробегает озноб, невольно вспоминаются легенды об этом острове, которые я так старалась выбросить из головы, – о шелки, о проклятиях, о людях, что появляются из тумана и в тумане исчезают. Начальник лагеря поднимается из-за стола, заслонив от меня и кабинет, и итальянца. – Кажется, вам не сюда, юная леди, – говорит он строго. – Кто вас в лагерь пустил? Ох и достанется часовому! – Не надо! Он не виноват. Я ему сказала, что пришла вам кое-что передать. – Могли бы на прием ко мне записаться… – Дело срочное. – Во рту сухо, в висках стучит. – Прошу вас… я… у меня важная просьба… – А-а. – Начальник лагеря скрещивает руки на груди. – Так вы из Керкуолла? Я-то думал, к нам другого человека пришлют, Джона О’Фаррелла. – Я… (Взгляд итальянца скользит по мне, будто ощупывает.) Я не из Керкуолла… – Значит, вам делать здесь нечего… – Прошу вас, – не унимаюсь я. – Я здесь, на острове живу, в рыбацкой хижине. Крыша у нас дырявая, и чем дальше, тем хуже становится, а я слышала, кто-то из… кто-то из пленных будет помогать на фермах. Заборы чинить и прочее. Я подумала… – Слова застревают в горле. Итальянец по-прежнему смотрит на меня из-за спины начальника. Взгляд у него пронзительный, и такое чувство, что стоишь в темноте, а он светит лампой тебе в лицо. Глаза его лучатся теплом, и я вся пылаю. Почему-то так и тянет отвернуться, но начальник лагеря тоже за мной наблюдает, хмурится, и я чую, что он откажет, а этого допустить нельзя. Пусть он скажет да, потому что дома у нас, в хижине, дыра в крыше с каждым днем становится все шире от дождей и ветра, а у Кон такой кашель, что она сама не спит по ночам и меня тоже будит. Не могу смотреть, как напрягается ее шея при каждом вздохе. – Прошу вас, – повторяю я, не дав начальнику опомниться. Он качает головой: – Нельзя вот так врываться с просьбами о помощи. Пленных мы отпускаем только на сельхозработы – столько ртов надо прокормить, пусть помогают растить урожай. А крышу вам пускай кто-нибудь из Керкуолла починит. – Нет. Не любят они наш остров, сюда их не заманишь. Разве что за очень большие деньги. – Я… Значит… Сожалею, не смогу вам помочь. – В эту секунду видно, что он и впрямь сожалеет, этот офицер в форме, весь в медалях, – а за что его наградили? За то, что он кого-то убил? Или кого-то спас? Или то и другое? Кивнув, мельком смотрю на итальянца, чернявого, с теплым взглядом, и выхожу в заиндевелый двор. Скорей, скорей отсюда. Подальше от сочувственного лица начальника, от вопрошающих глаз итальянца. Ежусь от холода, стараясь не замечать ни пустоты внутри от разочарования, ни того, что лицо пылает как от пощечины. Сзади меня окликают. Замираю, оборачиваюсь. Снова итальянец, опять явился, словно подслушав мои мысли. Идет, хромая, по замерзшему двору и останавливается в трех шагах от меня, опираясь на одну ногу. С прошлой нашей встречи он осунулся, черты заострились. На щеке лиловая тень кровоподтека – наверное, обо что-то ударился. – Что у вас с ногой? – спрашиваю я. – Камень падал. Все хорошо, не сломана. А крыша у вас сломана.