Неделя-другая – и Кон понемногу выздоравливает, жизнь более-менее входит в колею. Встаем мы, медсестры, с утренним свистком, а спать ложимся ближе к полуночи. Работы невпроворот: промываем раны, меняем белье, разносим еду и воду, порошки и пилюли. Мы выбиваемся из сил – и Бесс, и я, и еще одна медсестра из Керкуолла, Энн. Она говорит мало, а иногда плачет, потому что наслушалась всяких ужасов; боится пленных, нападения Германии и думает, что всех, кто живет на этом острове, ждет погибель. Страхам Энн нет конца, зато Бесс, насмотревшись на нее, стала со мной откровеннее, разговорчивей. Целых шесть дней Бесс удается скрывать от Энгуса Маклауда, что мы с Кон здесь, в лазарете, а когда он узнаёт правду, она держит слово – жалуется майору Бейтсу, что Энгус нам мешает и в лазарет его пускать нельзя. – Пленные говорят, он руки распускает, – шепчет она мне. Я киваю, вспомнив синяки Чезаре. Где же он сейчас? Надеюсь, там же, у майора в конторе, среди бумаг. В тепле и безопасности. Иногда я смотрю в больничное окно во время утренней переклички и вижу, как строятся узники, пошатываясь от недосыпа. Заправляю постели и вглядываюсь в длинные шеренги людей в коричневой униформе, высматриваю его. Но сквозь мутное стекло все они кажутся на одно лицо – худые, сутулые, сломленные. Голод их старит, гнет им спины, делает нетвердой походку. Когда их привезли на остров, до нас с Кон частенько долетали обрывки песен, а сейчас песен не слышно, лишь окрики охранников. Жар у Кон спал, к ней возвращается аппетит. Первое время она относится к Бесс с опаской, но постепенно оттаивает. Теперь она отвечает на робкие улыбки Бесс, благодарит ее за хлеб, за рагу, за воду. А однажды, спустя две недели, я слышу из-за занавески смех – это Бесс и Кон вместе скручивают бинты. Смотрю, как они секретничают, сдвинув головы, и чувствую укол ревности. Кон оглядывается, замечает меня; лицо у нее сияет. Как в прежние времена, до того, как затонул «Ройял Оук». Нет, не совсем так – до того, как мы решили покинуть Керкуолл. – Посмотреть на тебя, Дот, кожа да кости, – заявляет она. – Тебе не к лицу. Подсаживаюсь к ней на край кровати. – Кто бы говорил! – И тычу пальцем в ее торчащую ключицу. – Сиделка меня голодом морит, – улыбается она. – С такой подопечной, как ты, я совсем с ног сбилась. Хорошо вот так по-доброму подтрунивать друг над другом, совсем как раньше. Помолчав, Кон говорит: – Хочу остаться в лазарете. Медсестрой. Обняв ее, узнаю за внешней хрупкостью прежнюю Кон, сильную, она будто сбросила маску и вновь стала собой. Так раскрываются створки раковины, а внутри жемчужина. Чезаре Чезаре яростно орудует лопатой, слыша, как лязгает она о камни, но ничто не в силах унять его злость. Вот уже три недели, как Маклауд снова отправил его в карьер, и хоть Чезаре дважды посылали в контору по мелочам, майор Бейтс не спешит ему доверить работу с документами. Не иначе как охранник его оговорил. Когда Чезаре просится отпустить его доделать крышу в хижине сестер, майор качает головой: – Крышу уже починили. Один из охранников. Да и девушки больше там не живут. – Куда они делись, где теперь живут? – спрашивает Чезаре, не успев одернуть себя. Майор Бейтс, отложив ручку, хмурится. – Я что, докладывать вам обязан? – Тон у него ледяной, лицо замкнутое – как видно, Чезаре своим поведением невольно подтвердил ложь Маклауда, что он ненадежен, опасен. И Чезаре, сжав губы, пожимает плечами. Эта тупая покорность, видимо, убеждает майора, что Чезаре не причинит девушкам вреда, но Чезаре по-прежнему отправляют в карьер. День за днем взрывают они породу, добывают камень, ссыпают сначала в тачки, потом в кузов грузовика. Грузовик держит путь на побережье, где другая бригада наполнит обломками проволочные клети, подцепит их стрелой подъемного крана и сбросит в море. Вода скроет камни, и все начнется сызнова. И так без конца, каждый божий день. Море остается прежним, стена все еще не показывается над водой. Это все равно что кидать монеты в колодец. Ребята вначале посмеиваются, будто это все делается в шутку. Смотрят, как исчезают в пучине камни, и один – ученый венецианец – вспоминает миф о Сизифе, обреченном катить в гору камень, который раз за разом срывался вниз. Но спустя почти два месяца каторжного труда, мучительного голода и тягот всем уже не до смеха. Как в самом начале, узники шепчутся, мол, незаконно это, заставлять их строить вражеские укрепления. Доминго, ученый венецианец, уверяет, что это противоречит Женевской конвенции. – Бросаем лопаты, отказываемся работать на этих свиней, – говорит Доминго, когда пленные меряются синяками. Ползут слухи о бунте. – Попадись он тебе в темном переулке, что бы ты с ним сделал? – Джино кивком указывает на Маклауда, который наблюдает за работами в каменоломне, покрикивая и грозя дубинкой. – Не знаю. – С силой вонзив в землю лопату, Чезаре представляет, как лезвие входит в человеческую плоть. Рваная рана, фонтан крови. Он трясет головой, чтобы избавиться от наваждения. – Подкати-ка поближе тачку. Холодный день на исходе февраля, задувает лютый северный ветер. Почти неделю Джино работает бок о бок с Чезаре, вселяя в него спокойствие и уверенность, но на морозе оба еле ползают. Свинцовая усталость сковывает пленных, лопата валится из рук, в груди ноет; впервые в жизни с Чезаре творится подобное. А при мысли о Маклауде его всякий раз захлестывает страх пополам с яростью… Он орудует лопатой, изо рта вырываются облачка пара. Ему чудится замирающий вскрик, хриплое дыхание, рвущееся из горла, когда душат человека. Чезаре опять трясет головой. – Не знаю, – вновь отвечает он Джино. Сегодня утром во дворе, во время переклички, Чезаре привиделись ее волосы. Яркая вспышка в череде серых будней. Нет, не может быть. Она, скорее всего, вернулась в Керкуолл. Если зажмуриться, легко вообразить ее: огненные волосы, белоснежная кожа, васильковые глаза. Руки тоскуют по кисти, по краскам, хочется запечатлеть ее на бумаге. Ночью, во мраке, среди храпа, кряхтенья и стонов, он мысленно рисует ее, воссоздает красоту. А сейчас Чезаре, поддев ногой упрямый булыжник, взваливает его на лопату. Джино подкатывает тачку. – Ближе не подойду. – Джино кивает на булыжник: – До сих пор нога болит. Чезаре смеется, и от смеха больно в груди; неужто, думает он, подцепил ту же заразу, что ходит в лагере, – лихорадка и кашель, от которого дрожь по всему телу? Джино спрашивает, будто угадав, что у него на уме: – А ведь было бы даже хорошо, а? Заболеть, в лазарет попасть. Чезаре качает головой: – Ты и так доходяга, Джино. Еще не хватало тебе заболеть. Белоснежная улыбка вспыхивает на чумазом лице Джино. – Да, но медсестрички там… – отвечает он мечтательно. – Хорошенькие! Чезаре вспоминает сестру Крой – серьезное лицо, поджатые губы, горькая морщинка на лбу. – Не в моем вкусе. Джино разворачивает груженную доверху тачку, лицо у него напряглось, но в глазах веселые огоньки. – Мне иногда их рыжие волосы снятся. – Погоди, – Чезаре дергает на себя тачку, и Джино чуть не падает, – у кого там рыжие волосы? – У медсестричек. – Джино вытирает ладони о штаны. – Их там две, близняшки. Руки мне отшиб, amico[5]. – Рыжие медсестры-близняшки? В лазарете? Джино кивает, по-прежнему потирая ладони, во взгляде сквозит неуверенность. И по лицу друга Чезаре видит, что не только руки ему отбил, но и чувства ранил, хотя вообще-то ему это несвойственно. – Scusi, – говорит Чезаре и выкладывает Джино все: про Доротею – теперь Джино вспомнил, это она прыгнула в воду; про их хижину, про то, как завизжала Кон и как Маклауд отправил Чезаре обратно в карьер. – Basta! – кричит Джино. – Si[6]. Надо мне с ней увидеться. За спиной у них слышен крик: – А ну за работу! Живо! Это Маклауд, расхаживает взад-вперед с дубинкой. Джино, указав на него взглядом, катит тачку к грузовику. Возвращается он с улыбкой. – Марко говорит, у Маклауда в кармане женское зеркальце. Чезаре, хоть и беспокоится за Доротею, не может не усмехнуться: – Да неужели! Джино кивком подзывает Марко. Тот исхудал даже сильнее, чем Чезаре с Джино, лицо у него пепельно-серое, глаза тусклые. Но он оживляется, когда Джино спрашивает про Маклауда, – да, у того в кармане зеркальце и щеточка для усов. – Что ему расчесывать, яйца? Где там красота? Джино заходится смехом, Чезаре подхватывает, но раздается хлопок, будто раскат грома, – и Чезаре лежит на земле, лицом в камни.