– Вас обеих оставить в лагере? Я же ответил – вы что, не слышали? Нет, отправляйтесь в Керкуолл. – Взяв ручку, он вновь смотрит на листок с рядом цифр и хмурится. – Я… я медсестра, – говорю я. – Точнее, работала одно время в Керкуолле медсестрой. И здесь я могла бы пригодиться. У вас ведь медсестер не хватает. – К нам приходит девушка из Керкуолла… – Бесс Крой. Я ее здесь видела. Видела, как она в лагерь ходит. Но не может же она круглые сутки работать, а других девушек из Керкуолла сюда не заманишь. А лагерь большой – вдруг эпидемия, что тогда? Я могу… – Майор смотрит косо, но я продолжаю: – Могу остаться в лагере медсестрой, а когда Кон поправится, я… или мы обе будем в лазарете помогать. Майор откладывает ручку: – Вы обе медсестры? Я киваю. Это неправда, но Кон все на лету схватывает. Только бы она молчала, не встревала. Стискиваю ее руку изо всех сил, и наконец она кивает. На щеках у нее багровые пятна, глаза лихорадочно блестят. – Надо закуток ей отгородить, пока болеет, – говорит майор. – Нечего заразу разводить, да и… ради приличия. И работать придется за троих. У нас тут много пострадавших из каменоломни. – Спасибо. Майор уже снова уткнулся в бумаги. – Что ж, хорошо, ступайте. Сестра Крой вам поможет устроиться. Бесс Крой при виде нас округляет глаза. Готовя за занавеской постель для Кон и принося таблетки, она суетится, точно боится, как бы мы ее не растерзали. Когда мы меняем больным простыни, она ненароком касается моей руки и отшатывается. – Прости, прости, – вздыхает она, потирая ладонь, будто обожглась о мою руку. Когда Кон засыпает, я помогаю Бесс выносить утки, поить больных, одному перевязываю вывихнутое запястье, другому – раздробленную ступню. Бесс мало-помалу успокаивается. В обед она приносит из столовой две миски супа и молча ставит одну передо мной. Ест Бесс торопливо, поглядывая на меня с опаской, по-птичьи. – Спасибо, – говорю я, вымакав кусочком хлеба все до капли. И продолжаю сматывать бинты. Любо-дорого посмотреть, как из неопрятной груды марли получаются тугие белоснежные рулончики. – Не за что. – Взяв миски, она идет к выходу, но останавливается. И, не глядя на меня, спрашивает: – И как вы здесь живете? – Прости, что? Она так и стоит ко мне спиной. – Здесь, на острове. Здесь так… страшно. Все эти слухи. Но вы-то здесь живете. Как? – Ну… Слухи слухами… – Так и тянет съязвить, как на моем месте съязвила бы Кон, мол, легко жить на проклятом острове, если сама ты проклята. Но Бесс поворачивается ко мне, и лицо у нее совсем детское, беззащитное, а в руках моя миска из-под супа. И повязки больным она меняет так заботливо. Она достойна честного ответа. – Страшновато было, – отвечаю я, – на первых порах. Но здесь, на острове, не так уж плохо. А в Керкуолле… – Развожу руками, потом разглаживаю последний скрученный бинт и кладу к остальным. – После всего, что случилось… – Понятно, что вы решили уехать. Но почему именно сюда? – А ты бы уехала с наших островов? Бесс качает головой: – Ни за что. – Даже если бы у тебя родные без вести пропали? Все разом? Бесс округляет глаза, будто ей почудилась в моих словах угроза или проклятие, хоть у меня ничего подобного и в мыслях не было. – Тем более не уехала бы, – отвечает она чуть слышно. Отложив бинты и смахнув с юбки нитки от марли, смотрю в пол, считаю секунды, собираюсь с силами для ответа. – Видишь ли… не могли мы уехать. В начале войны я думала на юг податься. А когда родители… пропали… хотела записаться в женскую службу ВМС. Но Кон ни в какую – остаемся, да и все. Ей хотелось быть подальше от людей. Потому что… – Закрыв глаза, вспоминаю, как родители отталкивали лодку от берега, все дальше и дальше от Кон, а Кон шагала взад-вперед, ждала их возвращения; вспоминаю мрачные недели, когда Кон от меня пряталась, стыдясь показаться на глаза; вспоминаю ту ночь, когда она вернулась так поздно, что я уснула, не дождавшись ее; вспоминаю косые взгляды, пересуды, ее желание забиться куда-нибудь подальше. Открыв глаза, вижу Бесс как сквозь туман. Она протягивает мне платок, я вытираю лицо. Вижу, как дернулся у нее подбородок. – Нет, совсем не помог нам переезд. Все несчастья за нами сюда потянулись, да еще и новых прибавилось. Видно, и впрямь нас кто-то проклял. – У меня вырывается смешок. – Или место тут гиблое. – Легкомысленный тон мне не удается. Я вымученно улыбаюсь, и Бесс улыбается в ответ. И тут я замечаю, что она смотрит на мои руки, и сжимаю кулаки, чтобы скрыть дрожь. – Страшно? – спрашиваю я. – Да, – шепчет Бесс. – И мне страшно. А за спиной у нас, за занавеской, спит Кон, и в груди у нее что-то клокочет при каждом вдохе. Бесс кивком указывает на занавеску: – Посиди с ней, если хочешь. Вид у тебя изможденный. Когда ты в последний раз спала по-человечески? – Честное слово, не помню. – С бинтами я сама управлюсь. Я стою и моргаю, от ее доброты к глазам подступают жгучие слезы. – Спасибо, – отвечаю я. Мне снится, что я плаваю в море вместе с родителями и Кон, хотя на самом деле отец так толком плавать и не научился. Руками взрезаю воду, выныриваю, зову маму. – Подожди, кое-что скажу, – кричу я. Мама оборачивается, улыбается – вылитая я, вылитая Кон, только старше. Где она, там тепло и безопасность, только бы ее догнать, удержать, пока не уплыла. Но она отворачивается и, словно тюлень, ныряет в темную глубину. Протягиваю руку, хватаю ее за волосы. Тяну, зная, что причиняю ей боль. Вытаскиваю ее за волосы из воды, и нестерпимо хочется коснуться ее лица, рассказать ей обо всем, что с нами случилось. Подношу руки к свету – в кулаке у меня всего лишь пучок морской травы, и тот исчезает. В ушах звенит стон, мамин голос, и я знаю, что она где-то далеко, страдает, кричит от боли. Охнув, просыпаюсь и не сразу понимаю, где я. Точно не в хижине, здесь тепло и кровать совсем тесная. И тут вспоминаю: лазарет. Оказывается, я уснула, свернувшись клубочком рядом с Кон, мы лежим вдвоем на узкой койке. А разбудил меня окрик Энгуса Маклауда, его голос я узнаю из тысячи. – Где они? Здесь? Сон как рукой сняло, я вся словно сжатая пружина. Кровать отгорожена занавеской, с порога он нас не увидит, но занавеску запросто может отдернуть. Голос Бесс: – Не понимаю, какие такие они. – Девчонки, близняшки. Приходили они сюда? Молчание. А потом: – Я их точно не видела. Здесь у нас одни больные. – Бесс лжет недрогнувшим голосом. Я жду, затаив дыхание, крепко прижавшись к Кон. Она ворочается, но не просыпается. Жар еще есть, но постепенно спадает. Голос Энгуса: – Надеюсь, вы мне не врете, мисс… – А я надеюсь, вы мне не угрожаете. Или я майору Бейтсу пожалуюсь. Расскажу ему, что вы тут шляетесь, беспокоите больных, мешаете им спать, набираться сил. А сейчас, – голос Бесс дрожит, – меня работа ждет, уходите, пожалуйста. И я слышу ее шаги, а следом – его шаги, медленные, тяжелые, скрип двери и то, как Бесс говорит: – И не вздумайте больше нас беспокоить. Дверь за Энгусом захлопывается, я жду. За занавеску заглядывает Бесс. – Спасибо, – шепчу я, – спасибо. Коротко кивнув, она уходит, стуча каблучками. Припав щекой к пышущей жаром груди Кон, я прислушиваюсь к ее мерному дыханию – хрипы почти сошли на нет. И, положив руку себе на грудь, я молюсь, чтобы сердца наши бились в едином ритме.