– Но… четырех ведь не хватит? – Завтра еще принесу. Может, тогда удастся ее повидать? Во рту у меня пересохло. Сунуть бы ему обратно пузырек, хлопнуть дверью и запереться на ключ. – А еще, – добавляет Энгус, – слыхал я, крыша у вас прохудилась, заделать надо. Могу хоть завтра. – Но… Один пленный уже вызвался чинить. – А-а, этот? Да ну его! Лучше с ним не связывайтесь, с этим бузотером. Я его отправил обратно в карьер, пускай вкалывает. – Энгус ухмыляется. – Я думала… Он же у начальника в конторе работал? – Да, но я переговорил с майором Бейтсом, сказал, что мне он нужен в каменоломне. Говорю ему: слыханное ли дело, пленного оставлять наедине с двумя беззащитными девушками? Нечего, говорю, вас пугать. – На лице у него неподдельная забота. Машинально слушаю и вспоминаю пожелтевшие кровоподтеки на боках и на груди у Чезаре. Представляю, как Энгус карабкается на крышу, глазеет на спящую Кон. – Завтра с утра, как бригаду в карьер отправлю, загляну к вам. Крышу починю, принесу еще таблеток для Кон. Я о вас позабочусь, не волнуйся, – говорит Энгус. Смотрит на меня во все глаза, лицо серьезное. – А где «спасибо»? – Он поднимает брови. Я судорожно вздыхаю и в третий раз говорю шепотом: – Спасибо. Потом, хлопнув дверью, лязгаю засовом, прислоняюсь к двери спиной. Кон, дремавшая на кровати, поворачивается с боку на бок, вздрагивает, садится. – Что с тобой? – спрашивает она хрипло. – Вид у тебя, будто тебе призрак явился. – Ничего. – Разжав кулак, встряхиваю пузырек, в нем гремят четыре таблетки. – Все хорошо. Сейчас воды тебе принесу. – Что случилось? – сипит Кон. – Тебя обидел Чезаре? – Все хорошо, – повторяю я бодро. – Все будет хорошо. Пока она пьет, я глажу ее по волосам, глядя, как напрягается у нее шея, и стараясь не встречаться с ней взглядом, надеясь, что она на меня не посмотрит, не поймет по моему лицу, что я ей солгала – впервые в жизни. Ночь долгая, тьма кажется черной, как ил. Рядом кашляет и ворочается Кон, и от нее исходит такой жар, что я даже рада сквозняку из дыры в потолке, через которую виден клочок неба. К утру ей не лучше, но и не хуже. Проследив, чтобы сестра выпила еще таблетку, отдергиваю парусину и смотрю в окно. Сквозь низкие облака сочится тусклый свет, лагерь до сих пор погружен в сон и безмолвие – свисток еще не раздался. Энгус обещал прийти, когда отведет в карьер свою бригаду. «Я о вас позабочусь». И тут я понимаю, что это выше моих сил – смотреть, как Энгус разговаривает с Кон. Видеть ее ужас, терпеть его притворное участие. Смотреть, как Энгус весело чинит крышу, словно не замечая, что Кон дрожит от страха, и не чувствуя моего гнева. – Хватит у тебя сил дойти до лагеря? – спрашиваю я. Кон отставляет кружку с водой: – Что? – Сможешь дойти до лазарета? Кон мотает головой: – Не хочу. Хочу здесь остаться. – Нельзя тебе тут оставаться. Тебе нужно тепло, лекарства и… – Лекарство у меня теперь есть. Тот пленный, Чезаре, он… – Тебе не хватит. – Я беру ее за руку. – В лазарете еще дадут. – Но… он же обещал еще принести. – Обещал… – Значит, никуда не пойду. Не пойду, Дот. Чезаре еще принесет, и… Закрыв глаза, массирую веки. – Это не он принес. Не Чезаре. – Что? – Это Энгус принес. – Энгус? – Кон цепенеет, будто он здесь, в комнате, окликнул ее, прикоснулся к ней. Снова сжимаю ей руку, помогаю опомниться. – Он обещал вернуться, крышу чинить. Кон смертельно бледнеет, выдыхает с присвистом. Обняв ее, я чувствую, как она напряглась. – Прости, – шепчу, зарывшись ей в макушку. – Но если доберемся до лагеря, мы там будем на людях – все время. Там он тебя не тронет. Там охрана, медсестры… – Не хочу я туда. Неужели ты меня там бросишь? – Тсс, я тебя не брошу. Я уже все обдумала – я тоже останусь, медсестрой… – А тебе разрешат? – Думаю, да, – отвечаю я. (На самом деле я надеюсь, что разрешат.) – Но Энгус… – Я его к тебе и близко не подпущу. Кон вздрагивает, потом кивает. – Ты ведь меня не бросишь? Целую ее в пышущую жаром щеку. – Обещаю. Не брошу. Дождавшись свистка, который раздается в лагере, мы смотрим, как тянется к карьеру вереница людей. Тенями плывут они сквозь туман и исчезают вдали, за холмом. На таком расстоянии не скажешь, где кто, неизвестно, кто из этих серых призраков Энгус с дубинкой и пистолетом за поясом. И кто из них Чезаре. В предрассветном сумраке все они кажутся бесплотными – словно подтвердились слухи о здешних привидениях, ожили древние легенды о проклятиях. Едва они исчезают, мы отправляемся в лагерь; я поддерживаю Кон, обняв за плечи, и чувствую, как она сотрясается в мучительном кашле. Часовой возле лагерных ворот, смерив нас взглядом, отступает в сторону. Видно, испугался, когда мы выходили из тумана. Не иначе как местных баек наслушался. Тихонько стучусь к майору Бейтсу, потом еще раз, громче, сбивая костяшки чуть ли не до синяков. Никто не отзывается, и я, пинком открыв дверь, толкаю за порог Кон. Майор Бейтс, сидя за письменным столом, смотрит на нас сердито: – Какого черта? – Она больна, – начинаю я. – Ну и зачем ее сюда привели? Везите ее в Керкуолл, в больницу, ради всего святого. – Не могу. Мы… Нельзя ей на лодке плыть, слишком она слаба, – говорю я, и вранье звучит убедительно. – Вот я и привела ее сюда, в лазарет. – К мужчинам? Вы в своем уме? Здесь больница для пленных, а не для всех подряд. – Да, но… (Как же его убедить? Лицо непроницаемо, в мыслях он уже нам отказал и рвется скорей вернуться к своим бумагам.) Ну пожалуйста, – умоляю я. – Давайте я с ней останусь…