Он прижимает к груди только что перевязанную руку. Я все замечаю – и легкую дрожь в его пальцах, и нездоровый румянец, и испарину на лбу. – За подстрекательство к бунту и нападение на охранника, – отвечает человек в форме. Чезаре качает головой: – Я не… – Хватит! – Охранник рывком поднимает Чезаре на ноги. – Только не уводите его! – вступаюсь я. – Рука у него… И он, кажется, заразился, у него жар. Слышите, как он кашляет? Охранник, презрительно оглядев Чезаре, отворачивается. – По мне, так все с ним в порядке, итальяшка как итальяшка, – бросает он. – Нет! – Пытаюсь схватить охранника за руку, но Кон уже тут как тут, удерживает меня: – Не вздумай, Дот! Лицо сестры искажено страхом, как после «Ройял Оука» и гибели того несчастного. Мне казалось, тогдашний ее ужас был связан с нею самой, с ее поступком. Но сейчас, глядя в ее расширенные от страха глаза, полные мольбы, я понимаю: Кон страшно за меня, хочется меня уберечь. – Не надо, – вновь умоляет она. – Надо! – Я вырываюсь, но она вцепилась мертвой хваткой. – Ты можешь пострадать… Я отталкиваю ее. – Пусти! – кричу сердито. – Послушай… – Она держит меня за рукав. Вырываюсь, толкаю ее в плечо – сильнее, чем рассчитывала, чуть не сбив с ног. Кон спотыкается о ножку кровати. Вскрикнув, выпрямляется, смотрит на меня непонимающе. Я не в силах поднять на нее взгляд, не в силах смотреть, как она потирает ушибленное плечо. Ладонь у меня горит. Отвернувшись от Кон, гляжу, как охранник, заломив Чезаре руку за спину, выводит его из лазарета. Оглядываюсь на Кон – она застыла неподвижно, схватившись за щеку, будто я ударила ее по лицу. Сердце разрывается от чувства вины, и я, стараясь его как-то заглушить, огрызаюсь: – Не смотри на меня так. Ты в меня вцепилась, насела на меня. Вечно ты так. Хватит на мне виснуть, надоело. – Это неправда, но сейчас, когда Чезаре волокут в карцер, мне все равно. Разворачиваюсь и иду к мойке, полоскать окровавленные зажимы и миски. В облаке пара от горячей воды я, к моему облегчению, не вижу потрясенного лица сестры. Хочу сказать ей: прости, я тебя нечаянно толкнула и накричала на тебя зря. Но не трогаюсь с места. Вода в мойке становится ржаво-красной, потом чистой, прозрачной. Я нарочно звякаю инструментами, чтобы не слышать своего дыхания, отвлечься от беспокойных мыслей. Снаружи врывается ледяной воздух, хлопает дверь. Я оборачиваюсь – Кон убежала. Неизвестно куда. Куда же она пойдет? К заброшенным могилам? В одну из пещер? Или в хижину? Где ее искать? «Мне все равно», – повторяю я про себя с яростью. Странная мысль – от нее обрывается сердце, как если взбираешься по лестнице, а под ногой вдруг проваливается ступенька. Возвращается из столовой Бесс, приносит два бутерброда. И, даже не взглянув на меня, берется за метлу. – Что там с пленными? – спрашиваю я. Бесс подметает, глядя в пол. – Бунт устроили, – отвечает она тихо. – Работать не хотят. Всех посадили на хлеб и воду, из бараков не выпускают. – Но… ведь неправда, что тот пленный… Он, говорят, охранника ударил? Бесс, передернув плечами, продолжает мести. Щека у нее чуть подергивается, на меня она не смотрит. – Куда сестра твоя подевалась? Там холод собачий, и снег вот-вот пойдет. Выглядываю за дверь – уже смеркается; зову, но ответа нет. Сажусь на кровать и жду. Кон все нет и нет. Вскипятив кастрюлю воды, добавляю в нее меду, разливаю в две бутылки. Закрыв глаза, пытаюсь представить, куда могла пойти Кон. Не получается. Еще час слоняюсь из угла в угол и жду, а потом, сунув в карманы бутылки с горячим медовым напитком, выхожу на мороз. Мириады холодных звезд словно вбиты в стылое небо. Высматриваю северное сияние – полупрозрачные огненные ленты, что вспыхивают в зимнем небе, напоминая нам, что мир вокруг полон жизни. Глухая ночь – темная, молчаливая. – Кон! – зову я. – Кон! Не отзывается. Бараки погружены во тьму. Представляю, как встрепенулись в них узники, вслушиваясь в мой зов. Может быть, думают, что это дух острова. А охранники, видно, решили, что это шелки в образе человека, потеряла возлюбленного и стенает подобно шуму ветра. Зову и зову. Тишина. Перед закрытой дверью карцера, стуча зубами от холода, стоит часовой. За дверью кто-то кашляет. Чезаре. Студеный ветер обжигает щеки, запахиваю поплотней пальто. Заметив меня – точнее, мою тень, – часовой хватается за рукоять пистолета. Замираю в луче фонарика, достаю из кармана платок и машу – мол, сдаюсь. И силюсь улыбнуться. Часовой не убирает руки с пистолета за поясом. Вдохнув поглубже, подхожу ближе, а сама улыбаюсь, машу платком. – Ну и холод, – говорю я. – Здесь ходить запрещено. – Вблизи видно, что он совсем молоденький, примерно одних лет со мной. И дрожит он, наверное, не только от холода. – Простите, напугала, – говорю я. – Не напугали. – А у самого глаза большие-большие. – Еще бы. Я хотела узнать, можно ли навестить пленного. Я медсестра. Он болен. Он качает головой: – Не велено пускать. Там опасный преступник. – Он болен. Я лекарство ему принесла. Часовой крепче сжимает оружие. – Нельзя, приказ. – Прошу вас. – Приближаюсь еще на шаг. – Что вы такое задумали? – Он мельком заглядывает мне в лицо. – Ничего, – заверяю я. – Пришла проведать, вот и все. – Не положено. И не пытайтесь меня запугать. – То есть как – запугать? Вас попробуй запугай! Часовой беспокойно облизывает губы. – Хорошо вы с пленными управляетесь, – говорю я. – Вы просто герой. Он приосанивается. – Они не бузят. Со мной шутки плохи.