– Это точно. Ответственная у вас работа, судьбу пленных решать. Такой груз! Часовой переминается с ноги на ногу и мямлит: – Ммм… да. – Мне нужно пленного проведать, и все, – твержу я. – Он болен. – Чую, что-то у вас на уме. – Что я могу такого сделать? Я же всего-навсего девчонка. Он колеблется. – Ну пожалуйста, – умоляю я. – Век не забуду вашей доброты. Он качает головой. – Но он совсем плох, – уверяю я. – А вдруг умрет? По вашей вине. Что тогда скажете? Часовой вздыхает: – Ладно. Пять минут. И чтоб без фокусов, я за вами слежу. В карцере темно хоть глаз выколи. Часовой заходит первым и рявкает: «Встать!» В глубине карцера слышен лязг; часовой направляет луч фонарика на Чезаре, тот ежится, заслонясь ладонью от резкого света. Он бледен, а когда кашляет, в груди у него клокочет, будто перекатываются морские камешки. – Ну и кашель, – вздыхаю я. – Можно на вас взглянуть? Чезаре протягивает руки, бряцая цепями. – Я пленный. Что хотите, то со мной и делайте. – Надо вас послушать, пульс посчитать, – говорю я. – Я вам воды с медом принесла. В Керкуолле у нас был улей, я сама мед собирала… – Язык заплетается, и я радуюсь про себя, что в темноте не видно, как пылают у меня щеки. Протягиваю ему бутыль с медовым напитком. Ладони у него как лед, повязка на руке замусолилась; дрожащими пальцами он отвинчивает крышку, подносит бутыль ко рту. Вторую я ставлю возле него на пол: – Про запас. – Спасибо. – При тусклом свете фонарика глаза у него как черные провалы. – Надо пульс у вас проверить. – Без фокусов! – предупреждает часовой. Чезаре смотрит на меня, пока я держу его за запястье, но пульс еле прощупывается. Дрожащими руками расстегиваю ворот его рубашки. Отыскиваю пульс на шее, и он замирает, почти не дыша. Кожа у него теплая, шершавая, а пульс так и скачет. Считаю его быстрые вдохи-выдохи. Он не отрываясь смотрит мне в глаза. – Я вас вызволю отсюда, – шепчу я. Чезаре жмурится, кашляет. – Время вышло, – говорит часовой и исчезает в ночи. Я устремляюсь следом, но Чезаре, схватив меня за руку, тянет к себе. Сердце у меня обрывается. Чезаре шепчет горячими губами мне в самое ухо: – Я не бил Маклауда. Нет никакой бунт. Но они не верят. Помогите. Чезаре отпускает меня, и я застываю, потирая запястье, по-прежнему чувствуя его жаркое дыхание. Он снова давится кашлем, смотрит на меня с мольбой. Возвращаюсь в лазарет, и чудится, будто его пальцы сжимают мне запястье, в ушах звенят слова Чезаре. Помогите. Я совсем забыла про Кон, а она вернулась, поджидает меня в лазарете. Сидит на койке, щеки красные от холода. – Прости. – Она привлекает меня к себе. – Я за тебя боялась, вот и все. Я киваю. Я не спрашиваю, где она пропадала. И не извиняюсь. Помогите. Свет в лазарете приглушен, все больные спят. Руки у Кон как ледышки. Она тянет меня в наш угол за занавеской, и, ни слова друг другу не говоря, мы ложимся вдвоем на узкую кровать. Поворачиваюсь к ней спиной. Постель холодная, голова раскалывается. Слышу в темноте дыхание Кон. Она легонько толкает меня в бок: – Ишь, разлеглась, всю постель заняла. Я через силу улыбаюсь. Кон тянется к моей руке. И кровь, и кость, и дух, и плоть Холодный камень заберет. В детстве мы оплакивали всех рыбаков, что не вернулись с промысла. Тайком убегали к морю и повторяли старинное заклинание. Нам запрещали ложиться на песок между линиями прилива и отлива: это не море и не суша, а значит, здесь дьявол хозяин. Но, говорят, если в этой полосе лечь на песок, положить на себя семь камней и произнести эти строки, то море вернет свою добычу. А взамен заберет частичку твоей души. Что ж, справедливо, думали мы, – наши души в обмен на все отнятые жизни. Мы клали камешки себе на лоб, на грудь, на ладони и ступни, на низ живота и распевали: И кровь, и кость, и дух, и плоть Холодный камень заберет. И вот я лежу в больничной тьме, слышу знакомые слова, и меня пробирает озноб. Что я готова отдать, чтобы спасти кому-то жизнь? При неверном свете луны разглядываю наши руки, до того похожие, что если сплести пальцы, то и не различишь, где чья. – Я тебя люблю, – шепчет Кон. – И я тебя люблю, – отвечаю я. И, странное дело, слова эти утрачивают вдруг смысл, но срываются с языка легко, точно так же легко, как любые другие. Так же легко, как «Это не я», или «Прости», или «Я за тебя боялась». Островитяне В воздухе тихо кружат снежинки, в ратушу стекаются люди. Поздний вечер, темно, женщины и дети почти все остались дома – им советовали не приходить, потому что повод для собрания тяжелый. Марджори Крой пришла несмотря ни на что. – Дети мои в стоптанных башмаках ходят, и ничего, ноги выдерживают – значит, выдержат и уши. И вот она сидит в ратуше, справа и слева от нее двое ребятишек, младший на коленях. Щеки у нее разрумянились от холода, руки сложены в замок. В линии подбородка угадывается сходство с ее дочерью, Бесс, – годы размыли черты лица, но все же осталось в нем что-то дерзкое, воинственное. Марджори с детьми молча сидят рядом с земляками, и вскоре входит Джон О’Фаррелл, а с ним майор Бейтс.