Все оживляются: майора Бейтса они видели лишь однажды, когда он приезжал на остров набирать добровольцев в охрану, и вначале нашли его странным – строгий, говорили о нем, сухарь, однако чем дальше, тем чаще охранники рассказывали, что он способен проявлять доброту. Теперь, к началу марта, он осунулся, постарел, поседел. И будто усох. Похудел и Джон О’Фаррелл, и седина у него стала заметней. Выступив вперед, он переглядывается с майором Бейтсом, и тот ободряюще кивает. Джон О’Фаррелл начинает уверенно: – Насколько я знаю, в последнее время поступали жалобы на пленных… – Да не на пленных, – перебивает Артур Флетт, – а где, дьявол их раздери… – Придержи язык! – кричит кто-то. – Черт… Виноват. – Артур кивает, извиняясь перед Марджори, чьи дети хихикают, услыхав ругань. – Я зол как не знаю кто, – продолжает Артур, – и не я один. Работники они, пленные, хоть куда, и вот мне заявляют, что больше они помогать не будут. А у меня участок только наполовину огорожен, ну и что теперь делать? По залу пробегает одобрительный шепоток: у Алистера Нила канава недорыта, Рэбби Фирту в одиночку не загнать овец. Джон О’Фаррелл жестом призывает к тишине, и галдеж мало-помалу унимается. – Пленные, – объясняет он хмуро, – бастуют. – Бастуют? – переспрашивает Рэбби. – Чтоб им больше платили? Или пенсию начислили? Слышны приглушенные смешки, но когда встает майор Бейтс, воцаряется молчание. – Они недовольны тем, что работа их якобы противоречит Женевской конвенции, согласно которой военнопленных нельзя принуждать строить вражеские укрепления. Непонимающие взгляды со всех сторон. – Поэтому, – продолжает майор Бейтс, – мы им хотим сказать, что эти… барьеры – вовсе не линия обороны. И к войне отношения не имеют. Это, – он запинается, – дамбы. Дамбы, необходимые для связи между островами. Гражданские сооружения, они и в мирное время нам послужат. Хотелось бы от вас единодушия. Тишина. Наконец Рэбби Фирт спрашивает: – Значит… если мы скажем пленным, что они строят дамбы, то они и с нашей работой будут помогать? – Верно. Под одобрительный гул кое-кто встает и собирается идти, но тут слышен голос Марджори Крой: – А как обращаются с пленными? Все замирают, молча смотрят на нее. Марджори, окруженная детьми, с малышом на коленях, продолжает: – В каких условиях их содержат? Мне моя Бесс много чего порассказала. Никто уже не торопится уходить. – Она в лазарете работает, – объясняет Марджори, обернувшись, чтобы всем было слышно. – И говорит, их избивают, синяки у некоторых ужасные. Говорит, их держат на хлебе и воде. Запирают в карцер, вот что она рассказывает. Голодом морят. Майор Бейтс возражает – мол, преувеличение, – но слова его тонут в возмущенном гуле: у многих из местных жителей сыновья и братья в немецком плену. Около месяца назад по радио передали, что Япония захватила Сингапур и шестьдесят тысяч британцев попали в плен. – Так и будем с ними обращаться по-скотски? – вопрошает Марджори. А ее дети, будто им не впервой это слышать, смотрят на майора не мигая, словно божества судьбы. – Разумеется, нет, – отвечает он, краснея. – Нет, конечно. И когда майор садится, Джон О’Фаррелл шепчет ему в ухо: – Здесь, на островах, слухи разносятся быстро. Жители этого не потерпят. Здесь свои земельные законы, еще с тринадцатого века. Они не допустят, чтобы у них на островах людей мучили, голодом морили. Чувство справедливости не позволит… – К черту справедливость, – возражает майор Бейтс. – Не они же начальство в лагере. – Верно, – кивает Джон О’Фаррелл, – но ни к чему нам беспорядки ни в лагере, ни на большом острове. Люди здесь лишь до поры терпят, а потом станут сами порядок наводить. Разумней сейчас к ним прислушаться. Часть третья Как может быть: был лес глухой кругом И в чаще – огонек. Какое чудо Нас вывело к нему? Эдвин Мюир, «Чаща» Февраль 1942 Констанс В тот день, когда мне впервые захотелось прикончить одного из охранников, я и сама чуть не погибла. За порогом лазарета ледяной холод, тьма сгустилась вмиг, будто камнем упала, небо серое, как гранит, а на горизонте черное. Я хочу разглядеть первую звезду, но сразу жмурюсь от ветра. Выскочила без пальто, а возвращаться за ним уже поздно. На бегу я споткнулась о ножку кровати, лодыжка ноет, и с каждым шагом отдаются в голове слова Дот: «Хватит на мне виснуть». Вот и первая звезда. Дрожа от холода, я пытаюсь загадать желание. Но чего мне желать? Чтобы сестра образумилась? Чтоб итальянцы куда-нибудь делись с острова или их скосила эпидемия? Или пожелать чего-нибудь еще? Попросить себе других воспоминаний? Я касаюсь пальцами ямки между ключицами, буду считать шаги, пока дыхание не станет ровным. И застываю как вкопанная. Со всех сторон меня обступают смутные тени бараков, и сердце падает, будто подо мной провалилась ступенька, – я заблудилась. Заблудилась посреди лагеря, где полно чужих людей. Смешно, но эти хлипкие строения кажутся мне лабиринтом. Все они на одно лицо, как и их обитатели. Представляю людей в бараках, их жаркое дыхание, мускулистые руки, смех. Мне трудно дышать, ноги подкашиваются, взгляд устремлен в одну точку. Раньше мне казалось, что туннельное зрение – это всего лишь выдумка. Но однажды настала минута, когда я ничего кругом не видела, кроме одного-единственного лица. И думала: это последнее, что я вижу в жизни. Стою неподвижно возле стены какого-то барака, вдыхаю поглубже и медленно выдыхаю, глядя, как пар от моего дыхания поднимается к звездному небу и исчезает бесследно. Приказываю себе идти дальше, но внутри пустота, земля будто уходит из-под ног. Скорей бы добраться до хижины, там нечего бояться, туда придет Дот и найдет меня. И я сумею ей объяснить, какой опасности она себя подвергает. А может, пойти к Скара-Брей – остаткам древнего поселения у моря? Спрячусь там, а Дот пусть меня ищет. Тогда она, наверное, испугается, что может меня потерять. Может быть, тогда она поймет, каково мне. Может, это ее образумит. Тьма кругом, ничего не видно, но, стоя позади барака, я слышу разговор на чужом языке. Каждое слово источает угрозу. Темнота кажется густой, плотной; пересилив себя, пробираюсь мимо бараков, считаю их, ищу выход из лабиринта. Из одного барака доносится тихая песня, из другого – целый хор голосов. Наверное, молитва. Бараки кончились, я уперлась в колючую проволоку. Прищурившись, всматриваюсь в серые контуры строений. Оказалось, я шла не в ту сторону, ворота в другом конце лагеря. Оглядываюсь, но тут же замираю – тут кто-то есть. У ограды разговаривают двое охранников, их лица подсвечены рыжими огоньками сигарет. Я коченею от ужаса. Это он. И снова рука тянется к ямке между ключицами. Туда, где он однажды касался меня губами. Первая мысль – развернуться и бежать без оглядки, но вдруг услышат? И, застыв, я смотрю, как шагах в двадцати от меня из барака выводят пленного. Оба охранника, отшвырнув сигареты, подходят к итальянцу, и не успеваю я ни отвернуться, ни закрыть лицо, а они уже бьют его ногами. Он стонет, хватается за живот, падает на колени. Его ставят на ноги, что-то кричат в ухо и снова бьют. Узник уже не стонет, лишь сипло вздыхает с каждым ударом. Из соседних бараков никто не выбегает. Товарищи не возмущаются, не бросаются ему на подмогу. Кто он, этот узник? Один из бунтовщиков? Охранники избивают его методично, но будто от нечего делать, лица у них скучающие.