Цепочки нет – не блестит. Теперь на шее у Кон алеют свежие ссадины, будто кто-то рвал когтями. Или будто моя сестра, стоя в темноте, пыталась содрать с себя кожу. Чезаре Впервые увидав бывшие бараки из листового железа, покореженные, изъеденные ржавчиной, Чезаре изо всех сил старается, чтобы улыбка не сошла с лица. Его и еще нескольких пленных, в том числе Джино и Марко, освободили от работ в карьере, чтобы они составили список того, что им понадобится для строительства. Все они смотрят на свою будущую «церковь». Возле ржавых бараков валяется катушка колючей проволоки. Охранник, что привел их сюда, тычет в проволоку носком ботинка. Молодой, белобрысый, новичок – его совсем недавно поставили отвечать за снабжение. Представился он просто Стюартом, но тут же, видно боясь показаться не в меру дружелюбным, прикрикнул на них: «Шевелись!» Когда Чезаре поймал его взгляд, он неуверенно улыбнулся, но сразу сурово сдвинул брови. Однако вскоре чуть оттаял и, пока они поднимались вверх по склону, рассказал Чезаре про своих младших сестренок – их у него пять, без конца ссорятся, и еды на них не напасешься. – Такие обжоры – одно слово, бакланы. Бакланы, черт их дери. – Что значит бакланы? Охранник удивленно покосился на Чезаре: – Ну, знаешь, птицы такие. Прожорливые, заразы. – Да. – Чезаре улыбнулся, не зная, про каких птиц речь, но радуясь мимолетной близости, когда по умолчанию считаешь, что собеседник тебя понимает. «Ну, знаешь, птицы такие». В руке у Стюарта трепещет на ветру листок бумаги, Стюарт, растерянно хлопая глазами, тычет в катушку носком ботинка: – И из этого вам церковь строить? Церковь – из хлама? Чезаре кивает, но уверенности в нем нет. – Вот что, – спрашивает Стюарт, – не кажется вам, что вас за нос водят? – Так и есть, – говорит по-итальянски Джино. – Это же куча дерьма! Они за дураков нас держат. – Мозги нам пудрят, – подхватывает Марко, – чтоб мы согласились для них укрепления строить. Остальные хором вторят им по-итальянски, а Стюарт явно беспокоится, вслушиваясь в отрывистую чужую речь, приглядываясь к возмущенным жестам. Вот уже рука у него тянется к дубинке. – Хватит! – говорит Чезаре по-английски, но не охраннику, а товарищам. – Хватит ныть. Мы просили место, где молиться. Вот нам место. На церковь оно не похоже – это не церковь. Здесь была тюрьма или что-то военное. Здесь, в бараках, темно. Мы-то с вами знаем, сами в таких живем. Но… – Он поднимает руку – мол, не перебивайте. – Но мы сделаем это место прекрасным. Светлым. Войны здесь больше не будет. Здесь будет мир. Все кивают, кое-кто улыбается. И вереницей идут они следом за Чезаре в темноту одного из бараков. Как и в их жилищах, здесь холодно и гуляют сквозняки. Барак полукруглый, из гофрированной стали. Кое-где металл разъела ржавчина, потолок и стены в рыжих разводах. Воздух отдает чем-то терпким, горьковатым, точь-в-точь как в карцере, и сразу сердце сжимает ужас, со всех сторон наползает холод, как предвестие близкой смерти. Товарищи его изумленно озираются, и на их лицах Чезаре видит обреченность. Он и сам в отчаянии, но должен владеть собой. Если пленные будут недовольны, упадут духом, тогда новой забастовки не миновать. И опять все повторится: снова с утра их будут выгонять во двор, на холод, потом – в столовую, за куском хлеба с водой, и снова во двор, под дождь. Если опять будет бунт, то майор Бейтс, сколько бы ни мучила его совесть, не станет им больше помогать. Этот домик – не просто часовня. Это жизнь. – Слушайте! – призывает Чезаре. – Закройте глаза и слушайте! Товарищи поглядывают на него с сомнением. Джино поднимает бровь, но Чезаре делает умоляющий жест. Все закрывают глаза. Даже охранник Стюарт и тот зажмурился, скрестив на груди руки. В часовню врывается ветер с моря, свистит в щелях, завывает в ржавом потолке. Сначала высокая нота – когда задувает яростный порыв, потом низкая – стихает; снова высокая, еще выше, и опять низкая. Чезаре вполголоса напевает эти пять нот. – Слушайте, – шепчет он по-итальянски. – Это же «Аве Мария»! Остальные сперва не верят. Джино открывает было рот, но Чезаре, не дав ему и слова сказать, вновь выводит те же пять нот. Мелодия взлетает под самый потолок, отзываются эхом ржавые стены. И впрямь начало «Аве Марии»! На лицах вспыхивают улыбки, и с новым порывом ветра пленные подхватывают пять нот, а следом и всю мелодию. Ave Maria, gratia plena, ave dominus… «Радуйся, Мария, полная благодати, Господь с тобою…» Даже Стюарт подпевает – хоть он и оркнеец, но откуда-то знает католическую «Аве Марию», которая для итальянцев означает дом. Голоса сливаются в молитве, в зове, и у Чезаре слезы наворачиваются на глаза. Песнь льется, взмывает под самый потолок, наполняет все кругом. И этот ветхий ржавый барак, выброшенный осколок войны, вспыхивает вдруг красотой. Лица поющих светятся благоговением и надеждой. Наверное, все они, как Чезаре, мысленно видят родные храмы – просторные, благодатные. Блеск алтарей, высокие своды с великолепными росписями. Есть в моэнской церкви над алтарем фреска, Мадонна с младенцем. Лицо Марии так кротко, взгляд лучится теплом и надеждой, как на открытке, что он носит в кармане. Здесь, над алтарем, он тоже напишет Деву Марию, только похожую на Доротею. Под пение товарищей он представляет ее безмятежную улыбку, вспоминает, как вел ее за руку сквозь туман, как ее холодные пальцы постепенно отогревались в его ладони. С тех пор он ее не видел. Неужто отпугнул ее? Когда он держал ее за руку, в душу ему снизошел… покой. И точно так же покойно ему сейчас, когда и сам он, и все вокруг полнится музыкой – она льется из часовни, звенит в воздухе, разносится над островами. «Молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей». Но вот отзвучали последние слова, и они выходят на улицу, жмурясь от яркого света. Душа Чезаре будто омыта – за эти минуты, проведенные в церкви, утекла куда-то ярость, что скопилась в нем за долгие месяцы. У остальных тоже светлеют лица, они обсуждают друг с другом – и со Стюартом, по-английски, – какую прекрасную построят они часовню, частичку родины. Стюарт берется за бумагу: – Что вам понадобится? Они перечисляют наперебой, сколько нужно будет мешков песка и цемента, сколько листов железа, досок. – И краски, – добавляет Чезаре. – Мне нужна краска. Стюарт записывает, пробегает список глазами. – Майор Бейтс говорит, и лишний цемент со стройки барьеров, и все, что на кораблях в бухте найдете, – все ваше. – Он машет в сторону Скапа-Флоу, где с Первой мировой лежат потопленные корабли. – Но… – Стюарт мрачнеет, – краску тяжело будет достать. Чезаре старается не выдать разочарования, хотя светлый храм в его воображении меркнет, сменившись мрачной, унылой постройкой, такой же серой, как барьеры. Чезаре вымученно улыбается. – Хорошо, – отвечает он. – Сначала цемент. Пока не красим. На другой день вечером, сидя в ржавом бараке – будущей часовне, – они строят планы. Внутри, но у самого входа, им разрешили развести огонь, и не беда, что в будущую часовню ветром заносит удушливые клубы дыма. Они здесь вместе, вдали от своих тесных бараков, где вечно маячит страх: они боятся всего – охраны, чужих людей со всех уголков Италии, с кем вынуждены жить бок о бок; боятся погоды, боятся утреннего свистка, который выгоняет их на улицу, навстречу другим, еще худшим страхам. Есть среди пленных один, уже немолодой, седовласый, чуть сутулый, – вчера он заглянул к Чезаре в барак и представился священником. – Отец Оссини, – назвался он. – Говорят, вы часовню строите? – Да, святой отец, – отвечал Чезаре. – Вот что, – сказал отец Оссини, – я мог бы возглавить общину – или у вас уже есть священник? Готов и сейчас помогать. – Строить? – Чезаре оглядел его с недоверием: тщедушный, согбенный, руки как палки, такого в карьер не пошлют. – Нет, не строить, – отвечал отец Оссини, – но если вам материалов не хватает, могу надавить на майора. Злых священников все боятся. – И он подмигнул. Чезаре весело засмеялся и заверил отца Оссини, что тот будет незаменим. И вот отец Оссини здесь, сидит с ними рядом под сводами, гулкими, словно раковина. Другие вначале его стеснялись, но радость сама так и рвется наружу. Они развели в ведре немного бетонного раствора и по очереди мешают палкой. Вот Джино перестарался и пролил раствор Марко на башмаки. Сейчас Марко вспылит, раскричится, думает Чезаре, – но тот смеется и, хлопнув Джино по затылку, макает в раствор палец и ляпает ему на башмак. Казалось бы, тот же бетон, что и на стройке барьеров – та же вязкая серая жижа. Но здесь, где они хозяева, бетон тот же, а настроение уже другое – шутки, смех. В углу Винченцо и Альберто начали класть слой раствора поверх ржавой металлической стены. Чезаре их предупредил, что без этого можно обойтись, потому что майор Бейтс обещал достать гипсовые панели для облицовки стен. – Материалы привезут через две недели, а то и раньше, – сказал майор, избегая взгляда Чезаре. С тех пор как Чезаре отсидел в карцере, майор не смотрит ему в глаза, и пусть он готов помогать с материалами, но всякий раз спешит выпроводить Чезаре из конторы. Когда Чезаре собирается уходить, на лице майора читается стыдливое облегчение. Лежа ночью без сна в бараке, Чезаре думает о том, что война уродует всех одинаково. Тюремщики страдают не меньше тех, кто в плену. Невредимым отсюда никто не выйдет. В углу Винченцо и Альберто, перешучиваясь, разравнивают раствор на металлической стене, остальные сгрудились вокруг Чезаре, который набрасывает на листке контуры будущей часовни. – Ну так вот, – говорит он по-итальянски, – два барака объединим, а сверху бетоном зальем. Фасад будет как у каменной часовни. А вы подумайте, какое бы вам хотелось убранство и как нам его соорудить из хлама. – Алтарь нужен, – говорит Марко, – с решеткой. – Сосуд для святой воды, – добавляет Джино, – и подсвечники. Чезаре все записывает, а потом кричит Стюарту, задремавшему в углу: – Сколько у нас будет железа? Стюарт просыпается. – Много. И железа сколько хочешь, и бетона. Чезаре кивает, представив изящную кованую решетку, что будет отделять богато украшенный алтарь от остальной части часовни. Вот где он напишет Деву Марию, в самом центре. С порога часовни будет казаться, будто узорная ограда защищает Богоматерь. Там она будет неуязвима, недосягаема.