На кровати под одеялом кто-то шевелится. И сразу приходят на ум страшные легенды о нашем острове, в которые с такой готовностью верила Кон, – погибшие влюбленные, неприкаянные души. А вдруг это Наклави – кентавр без кожи, который выходит из моря и своим дыханием насылает на людей болезни и безумие? Одеяло морщится, сползает – и в неверном свете фонаря чудовище превращается в Кон. – Дот! Ты цела! – Боже, Кон, как же ты меня напугала! Надо ж додуматься вот так сбежать! Кон трет глаза, опухшие, будто от слез. – Я тебя искала. Где ты была? – В бараки ходила, проведать больных. Взгляд Кон делается холодным, и у меня, вопреки всему, колотится сердце, внутри шевелится тревога, стыд. Из лазарета я ушла рано утром, когда Кон еще спала. Охранники уже привыкли, что я разгуливаю по лагерю, и когда я подошла к бараку Чезаре, никто и не думал меня останавливать. У двери я замешкалась, услыхав шорохи. А вдруг они еще не одеты? И что подумают другие пленные, увидев, что я ни свет ни заря стою у порога, спрашиваю Чезаре? Едва я собралась уходить, дверь открылась, выглянул один из пленных. Увидев меня, подскочил, крикнул что-то по-итальянски и, обращаясь ко мне, добавил: Scusi! Я достала пузырек с таблетками, что прихватила из лазарета. – Чезаре здесь? (Надо ж было додуматься сюда прийти – глупость, да и только.) Но итальянец оглянулся, позвал – и подошел, улыбаясь, Чезаре. – Доротея! Выздоровела? – Да, вот, принесла… – Я показала пузырек. – Спасибо, но мне не надо. Мне лучше. – Ну хорошо. Товарищи за его спиной перемигивались, улыбались, и кровь бросилась мне в лицо. – Ты заботливая медсестра, – сказал Чезаре. – Спасибо. Один из пленных что-то сказал по-итальянски, но Чезаре резко оборвал его, смерил сердитым взглядом. (Боже, что они там говорят?) – Мне пора, – вымолвила я. – Рада, что тебе лучше… – Будем из бараков часовню строить, – сказал Чезаре, и лицо его просветлело. – Там, на холме. Пойдем посмотрим? – Прямо сейчас? Но… – Майор Бейтс мне разрешил. Велел охране меня отпускать смотреть на бараки, работать. Пойдем посмотрим. Я заставила себя улыбнуться. Отказать ему было невозможно, да и не хотелось, но от меня не укрылись усмешки и шепот за спиной у Чезаре. Что решат его товарищи? Да еще и охрана увидит, как я выхожу из лагеря под ручку с пленным. Хоть майор Бейтс из чувства вины и многое позволяет пленным, все равно охранники станут думать по-своему. Чезаре смотрел на меня и мрачнел на глазах. – Не хочешь? Так и скажи. – Лицо его сделалось замкнутым, будто он узнал обо мне что-то новое, нехорошее и разочаровался во мне. – Нет! – выпалила я. – Я пойду с тобой. А теперь, видя точно такое же разочарование в глазах Кон, я понимаю, что не могу ей рассказать, как вышла сегодня из лагерных ворот рука об руку с Чезаре. Не могу рассказать, как взошла на холм с чужаком, с иностранцем, и затерялась с ним в тумане. И говорю: – Я отнесла лекарство Чезаре. Вернулась в лазарет, а тебя нет. Вот и искала тебя с тех пор. (Ведь это отчасти правда.) – А-а, – тянет Кон и, по всему видно, не верит мне. А чуть погодя говорит: – Думаю, надо нам вернуться сюда, в хижину. – И задирает голову; губы у нее упрямо кривятся. Фонарь мерцает, на стене пляшут тени. – Ладно, – соглашаюсь я. – Ну так что, остаемся? А Бесс не хватится? – Можем сходить завтра в лагерь. – Кон не сводит с меня глаз. Если я буду против, то она обрушит на меня шквал вопросов, на которые я не могу дать ответ. Захочет знать, где я на самом деле была утром. Я не могу ей рассказать, как шла с Чезаре вверх по склону холма и шаги наши звучали в такт. Как обрадовалась, когда он сказал, до чего воодушевлены его товарищи строительством часовни. Как туман вокруг нас сгущался, а бараки все не показывались. И как я растерялась, не зная, куда сворачивать. – Я заблудилась, – сказала я Чезаре, а в душе нарастал страх, сжимая горло. И непонятно, то ли это страх перед чужим человеком, то ли просто не понимаю, куда идти, вот и испугалась. Или испугалась, потому что… потому что мне хотелось затеряться с ним вдвоем. Хотелось… чего-то непонятного мне самой. И это желание огнем пробежало по телу. Туман был всюду – перед глазами, в легких, – и тут Чезаре взял меня за руку. – Постой, – сказал он. И пальцы его сплелись с моими. Я заглянула ему в лицо. Струйки тумана вились меж нами. – Боишься? – спросил он тихонько. От страха у меня отнялся язык. – Я и сам боюсь, – шепнул он. Мы постояли так еще немного; вокруг курился туман, волны бились о дальний берег, а стук сердца отдавался у меня в ушах. Я чувствовала тепло его рук, их нежную силу. Он слегка сжал мои пальцы и сказал: – Пора возвращаться в лагерь. Я кивнула. – Он внизу, под горой? Я снова кивнула, и мы двинулись под гору, в сторону лагеря. Шли молча. Он не выпускал мою руку и поглаживал пальцы, нежно-нежно. Наконец сквозь туман проступила проволочная ограда, силуэт часового у ворот. – Пришли, – сказала я. Чезаре все не отпускал меня. Лишь в самую последнюю секунду, перед тем как часовой нас заметил и окликнул: «Стой, кто идет?» – он сжал на прощанье мои пальцы и выпустил руку. Перед тем как вернуться в барак, он сказал: – Будущую часовню посмотрим в другой раз, Доротея? Когда я возвратилась в лазарет, пальцы еще хранили тепло его ладони. Даже сейчас, когда мы с Кон разводим в хижине огонь, мне чудится, будто он держит меня за руку. «Я и сам боюсь» – так он сказал. Кон подбрасывает в очаг последнее полено, наклоняется, чтобы чиркнуть спичкой. И тут на шее у нее вспыхивает золото. – Что это? – Что? Ох! – Она поспешно прикрывает шею, натягивает ворот свитера до самого подбородка, пряча цепочку. Мы стоим, глядя друг на друга. Пламя разгорается, лижет сухие поленья. Щеки у Кон пылают – то ли от жара очага, то ли от чего-то еще. – Ничего, – отвечает она наконец. – Принесу еще полено. Кон протискивается мимо меня за порог; слышу, как она идет за дом, к поленнице. Откуда у нее цепочка? Точно не от мамы досталась – побрякушек мама никогда не любила, а все кольца, что после нее остались, мы давно уже продали, в ту первую тяжелую зиму. Может быть, Кон где-то ее нашла или – страшно подумать – украла? Цепочка мне не знакома, зато знакомо выражение лица Кон. Точь-в-точь как бывало после ссор с родителями. Или как в тот раз в Керкуолле, год назад, когда она вернулась в наш голубой дом с разодранным подолом, с синяками на шее. Стыд. Слышу, как она прислонилась снаружи к стене, и представляю, как она всматривается в наползающую тьму. Я прижимаю к стене ладонь, в том месте, где с другой стороны стоит она, и закрываю глаза. Пусть сквозь хлипкую стену, сквозь камень и штукатурку ей передастся от меня хоть немного мира и покоя. Минута-другая, и Кон возвращается в хижину, но без полена. Пройдя мимо меня, начинает переодеваться ко сну. Краем глаза смотрю, как она стягивает через голову свитер.