Кругом все зеленеет; ветер колышет травы, дикую гвоздику; пчелы перелетают с цветка на цветок зигзагами, словно пьяные, и их жужжанье тонет в шорохе волн. Омытая дождем земля пахнет влагой и жизнью. Чезаре шагает впереди, то и дело оборачиваясь и улыбаясь. Это наша с ним третья вылазка, и оба мы знаем, что времени у нас в обрез. Проще всего добраться до ближайшего корабля – ржавый железный каркас наполовину торчит из воды, смотрит в небо, а во время отлива корабль обнажается целиком. Но к берегу он оказался так близко, что его, можно сказать, обглодали до костей. Чуть дальше есть другой корабль, там-то и спрятаны настоящие сокровища. Приподняв подол, я захожу в воду, и ноги обжигает холодом. Брюки у Чезаре закатаны до колен, но все равно вскоре темнеют от воды. Смотрю, как Чезаре заходит все глубже, ахая от холода, – и не могу сдержать смех. – Жестокая ты, – ворчит он. – И море жестокое. Утопить меня не утопило, так заморозить хочет. Я смеюсь, но через силу. – Не умеешь плавать – в воду не суйся. – Ты меня научишь, – отвечает Чезаре, – и тогда никакое море мне не страшно. – Держась за накренившийся борт корабля, он залезает на палубу и подает мне руку. – Моря все должны бояться, – говорю я. И вспоминаю ту ночь, когда уплыли на лодке мама с отцом. Надвигался шторм, но маме было совсем худо – живот у нее за последние месяцы раздуло как мяч, руки-ноги стали как спички, щеки запали. Отец собрался плыть с ней на материк, там можно достать лекарства посильнее, чем в Керкуолле, но мама не хотела уезжать, не простившись с Кон, а та еще не вернулась с прогулки. Кон не хотела их отпускать, а потому нарочно задержалась. Когда она пришла домой, уже темнело, выл ветер, дыбились волны. Мама стонала, скрючившись от боли, но отец в такую погоду побоялся вытаскивать лодку. – Отвези ее, пожалуйста, – молила Кон глухим голосом, в котором слышались страх и вина. Отец сперва отказывался, я его поддерживала. Но Кон просила и молила, а мама корчилась от боли. В конце концов отец сдался и снарядил одну из двух наших лодок, ту, что поменьше. Мы с Кон смотрели, как она исчезает вдали. Назад они не вернулись. Отец выходил в море и в худшую погоду, успокаивала я Кон. Может быть, они укрылись где-нибудь на островах. Может быть, они еще вернутся, твердила я в отчаянии, зная, что не вернутся, и еле сдерживая прорывавшийся в голосе гнев. Вслух я никогда не винила Кон. Кон разговоров об этом избегала, она вообще со мной почти не разговаривала и из дома выходила редко. А однажды вечером, ни слова мне не сказав, улизнула гулять с Энгусом Маклаудом. А сейчас, одной рукой ухватившись за остов корабля, а другую протягивая мне, Чезаре говорит: – Что-то ты грустная. Я заставляю себя улыбнуться. – Нет, никакая не грустная. – Может быть, когда-нибудь я ему и расскажу, только не сейчас. Надо сперва увериться, что он не осудит Кон, не станет ее винить. Мы молча собираем доски, плитки, обломки металла. Если я ловлю взгляд Чезаре, он улыбается, и на душе у меня понемногу теплеет. Когда наши мешки набиты под завязку, он берет меня за руку и целует, нежно-нежно. – Давай вернемся в часовню. Если не хочешь в пещеру. Я качаю головой. – Хочу. – И целую его в ответ. Пахнет от него дубленой кожей, деревом, морем. В пещеру мы идем уже в третий раз, но когда шагаем по горной тропе, у меня сердце заходится. Вслушиваюсь в шаги Чезаре, в его дыхание, вижу, как лоснится его лицо от пота. Лагерь мы обходим стороной, чтобы никому не попасться на глаза. Я смотрю под ноги, на болотные кочки, валуны, кусты дрока, но вижу краем глаза, как смотрит на меня Чезаре, вглядывается в мое лицо. Дважды он спотыкается, чуть не падает, и мы смеемся. На северной оконечности острова нам уже не нужно прятаться, в эти опасные места никто не ходит, тут повсюду болота и скрытые провалы. В Керкуолле рассказывают, будто в море здесь рыщет Наклави, а женщины, которых коснулось проклятие, – счет им давно потерян – хоронили в этих местах своих погибших возлюбленных. Легенды обрастают все новыми подробностями. Враки, считаем мы с Кон, и все равно она не любит ходить этой дорогой, когда с моря наползает туман. Сегодня день солнечный, яркий, и я уж точно не собьюсь с тропы. Ноги сами находят твердую почву, а Чезаре ступает за мной след в след. – Когда-нибудь, – мечтает он, – покажу тебе горы под Моэной. Тогда первым идти буду я. – Хорошо бы, – отвечаю я, но от этих слов сердце рвется на части: разве в такое поверишь? Чтобы он мне показал свой край? Кажется, будто правды в его рассказах не больше, чем в легендах о погибших влюбленных или о Наклави, – сказки, и только. В такое можно поверить лишь ненадолго, в бессонницу, и вымысел развеется с первыми лучами рассвета. На ка-кой-то миг мне делается страшно: вдруг неуверенность в моем голосе он примет за безразличие? Чезаре молчит. Впереди обрыв. Если ты здесь впервые, то кажется, что дальше только море – вон оно, далеко внизу, бьется об острые утесы. Но я-то здесь бывала не раз и знаю, за что ухватиться, куда ступить, где пригнуться, где встать на четвереньки, чтобы попасть в пещеру. В глубине пещеры старая дощатая лежанка, на нее наброшено одеяло, рядом огарок свечи. Сквозь единственное отверстие наверху пробивается дневной свет, выхватывая из мрака угли от костра, что мы жгли неделю назад. Чезаре целует меня, мы тяжело дышим. Возимся с пуговицами друг у друга на одежде, покрываясь от холода гусиной кожей. – Замерзла? – Чезаре пытается согреть мне руки. – Ну и что. Чувствую его тяжесть, его тепло. Мы осыпаем друг друга поцелуями, и он так близко. Спина у него крепкая, атласная под моими пальцами. Он смотрит на меня большими строгими глазами. – Ti amo[14], – шепчет он. Снова целую его. Потом он разводит огонь и ложится поверх одеяла, обхватив меня поперек живота. Он гладит мне шею, грудь, живот, прощупывает ребра, смотрит, как я покрываюсь гусиной кожей, и тут же согревает меня поцелуями. И кладет голову мне на живот. – Я это серьезно, про горы в Моэне, – говорит он – видно, уловил в моем голосе недоверчивые нотки. – Покажу их тебе. После войны возьму тебя с собой домой. – После войны? – переспрашиваю я. – Но барьеры почти готовы. И кто знает, куда тебя отправят потом, что будет… – Да и для меня там не дом. Закрыв глаза, делаю глубокий, медленный вдох, чтобы унять страх, что охватывает меня при мысли о том, что рядом не будет Чезаре. Кажется, без него я пропаду, без него слиняют все краски мира, – глупости, конечно. Жила же я без него когда-то, и в голову не приходило, будто мне чего-то не хватает. И жила бы дальше вполне счастливо. Но теперь… – Майор Бейтс говорил, вас куда-то переведут, то ли в Англию, то ли в Уэльс. – Сердце разрывается от боли. – Я тебя заберу. – Он осыпает меня поцелуями – шею, щеки, губы. – Откуда нам знать, когда кончится война? Сколько нам ждать – месяцы, годы? – Смотрю на Чезаре, пряча страх, и в глазах его вижу тот же ужас, ту же тоску. – Значит, буду тебя ждать, – говорит Чезаре. И целует меня. В пещере нам долго оставаться нельзя, разговоры пойдут, да и Кон будет волноваться. По тропе, огибающей утесы с востока, спускаемся к морю, окунаемся в ледяную воду, так что перехватывает дыхание, и Чезаре пытается проплыть хоть немного. После каждой нашей вылазки в пещеру я учу его плавать, и пусть пока он проплывает всего несколько метров, зато на спину переворачиваться уже научился. – Расслабься, – говорю я, подплыв под него, – как будто лежишь на воде. – Не умею я лежать на воде, – ворчит он. Вначале он пугается, ищет ногами дно, но вскоре опирается на меня, а когда я из-под него выплываю, он лежит на воде, с улыбкой глядя в небо. Обсохнув на солнце, мы одеваемся и возвращаемся по тропинке, что ведет в сторону лагеря, хижины и часовни. Чезаре вкладывает мне в ладонь что-то прохладное. – Что это? – Разжав пальцы, вижу кусок металла с острыми краями – наверное, с корабля. Смахивает на миниатюрный купол или на сложенное крыло какой-нибудь птахи. – Что это? – повторяю я. Взгляд его лучится теплом. – Cuore, – отвечает он. – Сердце. – А-а. – Верчу его в руке, не зная, что сказать. – Острое… Чезаре смеется. – На берегу подобрал. С корабля, наверное. Или от бомбы. Хочешь, в кузнице перекую? – Спасибо. И, забрав у меня стальное «сердце», Чезаре прячет его в карман. Час уже поздний, холодает, я беспокоюсь о Кон, и остаток пути до лагеря мы с Чезаре торопимся. Солнце висит низко над горизонтом, в середине лета у нас не темнеет по-настоящему, но из-за странного света и причудливых теней местность выглядит незнакомой, и мы то и дело оступаемся. Сейчас нам не до смеха. Часовня лучится бледным сиянием, а внутри тихо и пусто, как будто само здание погружено в молитву. Здесь меня всякий раз охватывает благоговейный восторг. Отчасти потому, что море и ветер так близко, а еще потому, что каждый мазок кисти, каждый изгиб металла здесь дышит надеждой. Мы оба отдуваемся, ноги у меня в царапинах от дрока.