– Мне пора в лагерь, – говорит Чезаре, целуя меня на ходу. Смотрю ему вслед, пока в сумерках не теряю его из виду. Вдруг кто-то хватает меня за плечо. Сердце замирает, я резко оборачиваюсь, вскидываю руки – если это охранник, глаза ему выцарапаю… Оказалось, Кон. Бледная, в слезах. – Боже, Кон! Что с тобой? Напугала меня до смерти. – Прости, ну прости. Я… я, кажется, видела его. По-моему, он где-то здесь бродит, меня караулит. Нет нужды объяснять, о ком речь. У меня пересыхает в горле, и я прижимаю ее к себе. Чувствую, какая она слабенькая, невесомая, – почему-то Кон худее меня, более хрупкая, хоть мы с ней и одного роста. Ее страх передается и мне, слышу, как заходится ее сердце. Узнать бы правду от нее самой, но всякий раз, когда я принимаюсь расспрашивать, ее лицо каменеет. Невольно кажется, что в ту ночь на пляже она натворила что-то ужасное. Закрадываются подозрения – редкие, мимолетные, – что слухи о ней ходят недаром, что она и впрямь его завлекала, а потом на него набросилась. Иначе с чего бы ей скрывать от меня правду? И я ненавижу себя за то, что способна плохо думать о родной сестре, усомниться в ней хоть на мгновение. Сжимаю ее руку: – По-твоему… Это был точно он? – Ты не думай, я в своем уме. – В голосе ее звенит металл. – Мне не привиделось. – Я ничего такого не говорю. – Чувствую укол совести. – Ну же, пойдем в хижину. – Или… или давай здесь подождем? Убедимся, что он точно ушел? Что его точно здесь нет? – Хорошо. – Я усаживаюсь с ней рядом на холодный пол часовни, развязываю мешок с деревяшками и плитками, что мы с Чезаре притащили с корабля. – Давай пока выложим плитки на полу. Раствора нет, зато посмотрим, как это будет выглядеть. Кон с благодарностью берет у меня плитки. Вскоре руки у нее перестают дрожать, дыхание становится ровнее. Положив на пол плитку, она спрашивает: – Чезаре… Чезаре тебе хоть раз делал больно? – Нет, что ты. В неловком молчании жду от нее другого вопроса. Плитки мы выкладываем веером, и будто лучи расходятся в сторону алтаря и Девы Марии с младенцем – так похожей на Кон, на меня. Выкладывая последние плитки, Кон говорит: – Больше не дам Энгусу сделать мне больно. – Впервые она при мне произносит вслух его имя. «И я не дам», – клянусь я про себя и так стискиваю в кулаке осколок плитки, что раню ладонь до крови. В три часа, в призрачной синеве белой ночи, мы идем наконец в хижину. Кон успокоилась, и при бледном свете я различаю ее улыбку. Иногда в ней сквозит прежняя Кон – сестра, которую я потеряла и никогда больше не увижу, – и мне больно от этой мысли. Мне так ее не хватает; в сердце будто вонзился нож и ворочается там. И приходится себе напоминать, что она еще не оправилась. И что душевные раны имеют свойство затягиваться. У входа в хижину натыкаюсь на что-то носком ботинка. Наклоняюсь, подбираю с земли что-то похожее на камень, только теплое. Держу его на вытянутой руке, разглядываю на фоне нездешнего, с рваными облаками неба. Чезаре, как видно, не в лагерь пошел, а сразу в кузницу. – Что это? – спрашивает Кон. Осколок бомбы или часть вражеского корабля, выброшенная на берег. Лучший подарок за всю мою жизнь. Cuore. – Сердце, – отвечаю я. Август 1942 Чезаре На исходе августа, ближе к вечеру, Чезаре добавляет последние мазки к образу Девы Марии над алтарем. Она прекрасна, почти совершенна. Глаза он все-таки решает сделать опущенными – так будет проще нарисовать выступающие скулы Дот, чуть приподнятые уголки губ и не придется передавать неутолимую жажду во взгляде. За работой Чезаре вспоминает, как она дышит ему в ухо, как шепчет теплыми губами его имя, когда он ее целует. Если она захочет, то могла бы работать в маленькой больнице в Моэне, думает Чезаре, ведь она не раз говорила, что мечтает стать врачом, так? Почему бы и нет? Он представляет, как она идет с ним рука об руку по горной тропе, плавает в озере. Он покажет ей церковь, где он расписывал своды. Познакомит ее с родителями. Доротея. Mia moglie. Моя жена. Мама ахнет, возьмет ее за обе руки. Он представляет Доротею за тем самым столом, где он сиживал еще ребенком; представляет, как она ест воздушный хлеб, пробует острые сыры, макая их в оливковое масло. Как она, смеясь, пьет домашнее красное вино. Он отказывается думать о том, что Моэну, быть может, стерли с лица земли. И нет больше ни больницы, ни церкви с расписным потолком. Нет стола, знакомого с детства. Нет ни мамы, ни отца. При одной мысли его мутит от ярости. Ночами ему не спится, а если все-таки удается уснуть, сны он видит сумбурные, злые, кровавые. Шаги за спиной. Чезаре оборачивается с кистью в руке – Доротея? Так бывает иногда: стоит о ней подумать, и она тут как тут, словно услышала зов. Бывает, один из них начинает фразу, а другой заканчивает; по-английски он говорит с каждым днем все чище и Доротею начал учить итальянскому. Но за спиной у Чезаре стоит Энгус Маклауд. С него градом льет пот. Сквозь витражи струится свет, пестрые блики пляшут у охранника на лбу, на носу, на небритых щеках. Он облизывается. – В чем дело? – спрашивает с бьющимся сердцем Чезаре. Он вооружен лишь кистью, где ему тягаться с Маклаудом, с его дубинкой и кулаками! С его пистолетом. Глаза у Маклауда красные как от слез – но нет, с чего ему вдруг плакать? Может быть, у него жар. Зачем он тогда приплелся сюда, в часовню? Пока ее строили, Маклауд обходил ее стороной, помня угрозы майора Бейтса. – Если вам плохо, – обращается к нему Чезаре, – надо в лазарет. – Как тебе удалось? – спрашивает Энгус. Чезаре оглядывает часовню – резную алтарную перегородку, росписи, что наполняют его благоговением, будто это не его рук дело или всю часовню он украшал во сне. – Я до этого много рисовал, – отвечает он. – В Италии… – Да не про часовню я, чтоб тебя! – рявкает Маклауд, нарушая благостную церковную тишину. – Как ты заполучил… ее? Видно, до него слухи дошли, проговорился кто-то из пленных или из охраны. Он и Дот стараются держать в тайне вылазки в пещеру, но то, что они пара, известно всем – по крайней мере, так думает Чезаре. Джино не упускает случая подразнить его насчет Дот, даже Стюарт-охранник и тот, подмигивая, называет ее «твоя дама сердца». Но от Маклауда, похоже, до сих пор удавалось скрывать секрет. Маклауд весь обливается потом. Над верхней губой свисает капля, он утирает ее рукавом. – Как? – спрашивает он снова. Надо быть честным, решает Чезаре. Что толку юлить, прикидываться дурачком – он не забыл, как Маклауд лупил его по спине дубинкой в каменоломне. Сомнений нет, этот человек даже в здравом уме способен на убийство. А сейчас Маклауд уж точно не в здравом уме. Глаза у него бешеные, налиты кровью, уголок рта дергается, будто он вот-вот захохочет или расплачется. – Она меня любит, – говорит Чезаре, и ему чудится, будто Дот, дыша ему в ухо, шепчет: «Люблю». Губы у Маклауда кривятся. – Любит? Да черта с два! Взгляни на себя – ни кожи ни рожи, ты и языка толком не знаешь. – Он обводит жестом часовню: – Вдобавок ты другой веры, черт подери! Чтоб она тебя любила?! Небось голову ей задурил. Слова застревают у Чезаре в горле. Сколько отсюда шагов до двери часовни? Можно ли убежать от пули? Он отвечает вполголоса: – И я ее люблю. Весь напрягшись, он ждет, что Маклауд взмахнет дубинкой или выхватит пистолет. Наверное, можно толкнуть Маклауда, впечатать его спиной в алтарную решетку. Или самому выбить у него оружие. Но тут на глазах Маклауда выступают слезы. Он подходит ближе, пошатываясь, точно пьяный. – Ну а я сестру ее разве не люблю? Я ее любил с… – Они разные, – отвечает с полуулыбкой Чезаре. Зря он это сказал – Энгус бросается на Чезаре и, стиснув ему виски, тянет его за голову на себя, они сталкиваются лбами, аж искры летят из глаз. Энгусу хоть бы что, он дышит Чезаре в лицо кислым перегаром. – Да знаю я, чертов итальяшка! Знаю, что они разные. Но я ухаживал за Кон. Гулять ее водил, когда родители у них без вести пропали. Был рядом, поддерживал. Любил ее. Цепочку ей подарил. И приглядывал за ней, как бы чего не вышло. Боже! – Он отталкивает Чезаре. – Может, она меня дразнит. Хвостом передо мной вертит. Говорят, девчонки так делают – прикидываются, будто им на тебя плевать. А вдруг и Дот с тобой такое провернет? Представляешь? Вдруг через месяц она и разговаривать с тобой не захочет… – Он проводит рукой по лицу, шмыгает носом. – А-а! Я и забыл. – У него вдруг вырывается визгливый смешок, он спотыкается, смотрит на Чезаре воспаленными глазами. – Через месяц вы отсюда уберетесь. Линия обороны почти достроена. К концу сентября будет готова, а вас в другой лагерь переведут. Майор Бейтс говорит, может, в Уэльс. Да все равно куда. Дот найдет с кем согреться до конца войны, это уж точно.