Он скалится, и Чезаре вынужден себе напомнить о дубинке, о пистолете, о карцере. Он медленно выдыхает, сжимает кисть с такой силой, что та ломается. Всадить бы ее Маклауду в глаз. Чезаре старается взять себя в руки. Маклауд сверлит его взглядом, щерится, выжидает. Чезаре стоит не шелохнувшись. – Да не волнуйся, я за ней присмотрю, – говорит Маклауд. И, развернувшись, шаткой походкой идет прочь из часовни. Чезаре заставляет себя оставаться на месте, подавляет ярость, что выжигает его изнутри. Напоминает себе, что Маклауд не тронет Дот – она его и близко не подпустит. Но как-никак ему, Чезаре, скоро уезжать. В запасе у них меньше месяца. Спустя пять дней, лежа в пещере, он не может успокоиться, собраться с мыслями. По знакомой тропе он шел молча – он нашел бы дорогу хоть с закрытыми глазами, – и сейчас, когда рядом пристроилась Доротея, прильнув головой к его обнаженной груди, он по-прежнему не знает, что сказать. Дважды она спрашивала, что с ним, – в первый раз шутя ткнула его в бок, он глянул на нее исподлобья и тут же устыдился, увидев на ее лице обиду. Но не скажешь же ей об угрозах Маклауда. Не скажешь, что скоро ему уезжать, даже если она догадывается. Сегодня она посмотрела на барьеры – кое-где остались еще зазоры, куда бьются волны, – и сказала: «Уже недолго». Чезаре не ответил. Он понимал, что своей хандрой портит последние дни перед разлукой, но стряхнуть ее был не в силах. Дождется ли его Доротея? Поедет с ним в Моэну, как обещала? Или останется здесь, с Кон, которая в последнее время повеселела, приободрилась? Она говорила, что когда пленных переведут в другое место, она хочет работать в керкуоллской больнице. Ему легко представить, что Доротея останется здесь с сестрой, – точнее, невозможно представить, что она отсюда уедет. – Я пойду. – Она со вздохом встает. Лицо у нее напряженное, он хочет ее обнять, поцеловать. Хочет попросить у нее прощения, но тогда придется объясняться, напоминать о разлуке. Чезаре смотрит, как она одевается, любуется ее плавными движениями, длинными тонкими руками, белизной кожи. С чего он взял, что она его дождется? Прав Маклауд, на что ей итальяшка, Доротея достойна большего. Вдруг он видит: в ладони у нее что-то зажато. – Что это? Она разжимает кулак, на ладони стальное сердце, что сделал он ей в подарок. Достал раскаленным из горна, взял в руки, не успев остудить. На правой ладони у него остался шрам, гладкий, слегка изогнутый – то ли половинка сердца, то ли знак вопроса. – Нравится? – спрашивает он. – Всюду его с собой ношу, – отвечает Доротея. Внутри у него будто рушится стена. Как мог он в ней усомниться? Снова вложив стальное сердце ей в ладонь, он целует ей пальцы. – Прости, я сегодня такой bastardo[15]. Доротея гладит его по щеке: – Грустишь, что скоро уезжать? Чезаре кивает, благодарный за ее чуткость. – Еще бы. – Она целует его в губы. – Сердце-то я твое забрала! Чезаре, смеясь, целует ее в ответ. Так, как ее, он никогда в жизни никого не любил. Схожий душевный подъем он чувствовал, когда расписывал часовню. Преклонение, как перед божеством. После очередного поцелуя она отстраняется: – Мне пора, а то Кон будет волноваться. Чезаре кивает и снова целует ее. – Иди, а я следом. Tia amo. – И я тебя люблю. И она уходит. Он не спеша одевается, в руках и ногах приятная тяжесть, а на коже остался ее аромат; каждый раз на обратном пути ему не хочется окунаться, но Доротея настаивает, чтобы он тренировался – мол, не всегда же она будет рядом. На этот раз мысль, что ее не будет рядом, причиняет нестерпимую боль, и он рад окунуться в студеные волны, освежить голову. Плавает он пока что плохо – по-собачьи, смеется Доротея, – но держится на воде, и на том спасибо. Наскоро обсохнув, он идет по тропе обратно к часовне, стараясь не смотреть на почти готовые барьеры. Говорят, по ним кое-где уже можно пройти. Может быть, после его отъезда Доротея сможет добраться до старого дома в Керкуолле, про который рассказывала ему. Может быть, она там обживется. Может быть… «Хватит!» – одергивает он себя. На небе сгущается тьма, мерцают первые звезды. Пока еще тепло, но он не забыл, как холодно здесь зимой. Интересно, в Уэльсе так же холодно? Уже на подходе к часовне он слышит крик. Тонкий, замирающий – так взлаивают лисицы среди холмов Моэны. Но здесь, на острове, лис нет. Вновь звенит крик, и ему приходят на ум легенды об этом острове, слышанные от Доротеи. О чудовищах, что выходят из моря. О существах без кожи, что дышат ядовитым смрадом, и о шелки, прекрасных людях-тюленях. Волосы у Чезаре встают дыбом. Снова крик – несомненно, женский, а следом мужской рык. Крики несутся из-за кузницы. Обогнув кузницу – тоже барак из листового железа, – он видит, как по стене мечется странная многорукая тень. Вначале не разобрать, что происходит. Еще мгновение – и все ясно. Мужчина – охранник – прижал к стене женщину, лезет к ней под юбку. Женщина лупит его по щекам – бесполезно. Чезаре вначале не понимает, почему женщина молчит, и тут же видит: охранник вцепился ей в горло. Недолго думая, Чезаре налетает на негодяя с кулаками. Тот, потеряв равновесие, падает навзничь. Женщина, скрючившись, тяжело дышит, лица не видно из-за длинных волос. А когда она выпрямляется, едва дыша, держась за шею, лунный свет выхватывает из мрака ее лицо. Доротея! Дальше все происходит очень быстро – в памяти уцелели обрывки, и, даже собрав их воедино, Чезаре трудно было бы объяснить, что же все-таки случилось. Память сохранила ряд картин, моментальных снимков: Доротея кашляет и задыхается, схватившись за горло. Его рука, протянутая к ней – онемевшая, словно чужая, будто все происходит не с ними. Охранник бросается на Чезаре, бьет его в грудь, в голову, в лицо. Звон в ушах вперемешку со звуками ударов – и, уже лежа на земле, он понимает, что соперник, подмявший его под себя, – Энгус Маклауд. Еще удар – Чезаре уже не чувствует боли, – и Энгус, обмякнув, падает ему на грудь, будто заснул посреди драки. А над ними с дубинкой в руке стоит Констанс. И снова замахивается, хочет ударить Энгуса по макушке. – Fermare! – кричит Чезаре, и ему вторит Доротея: «Не надо!» Время вновь замедляется. Чезаре, выбравшись из-под бесчувственного Маклауда, щупает ему пульс. Жив. Чезаре встает, притягивает к себе Доротею. Она вся в слезах. – Он просто… он был здесь. Я не могла… – Она давится словами. Чезаре гладит ее по волосам. – Ты цела? – Он осматривает ее шею – пара синяков, ничего страшного. – Он тебе сделал больно? И, выхватив у Кон дубинку, он смотрит на бесчувственного Энгуса. Замахивается. – Не надо! – кричат сестры хором. По лбу у Чезаре струится кровь, заливает глаза, во рту медный привкус. Чезаре, отплевываясь, вновь переводит взгляд на распластанное тело. – Что нам с ним делать? – спрашивает он. Кон отвечает, отбирая у него дубинку: – Сбросим его со скалы. Сестры стоят бок о бок. Вид у них дикий, потусторонний. Опять приходят на ум легенды о шелки, о таинственных девах, которым ничего не стоит утопить моряка. Доротея вздыхает. И Чезаре так и не суждено узнать, что бы она сказала, поднимется ли у нее рука убить человека, потому что в этот самый миг Маклауд шевелится, потирает затылок и, ругнувшись, приподнимается. Хлопая глазами, он смотрит на Кон с дубинкой в руке. Выпрямившись, беспокойно облизывается. – Кон, прости, – начинает он. – Я бы и близко не подошел к Дот. Обознался… Думал, это ты. – Поверить в такое невозможно, но он продолжает с невозмутимым видом: – Она целоваться ко мне полезла, назвалась тобой. А люблю я тебя одну. Ты уж мне поверь. Кон стоит не шевелясь. – Не трожь мою сестру. – Голос ее дрожит. – Держись от них подальше, – говорит Чезаре. И не узнает своего голоса – в нем звучат низкие, грозные ноты. Убил бы гада и не поморщился. Мысль эта кажется ему трезвой, оправданной, освежает, как глоток холодной воды. Маклауд встает с земли, смотрит на Чезаре: – А если не буду? – Потом проводит рукой по макушке, на ладони остается кровь. – Знаешь что, – продолжает он, – если со мной что еще случится, помни, в Керкуолле у меня много друзей. А до острова они скоро пешком смогут дойти. И всяких бредней о проклятии они не боятся. И еще кого-нибудь с собой приведут – часовню вашу перекроить, цацки католические повыкидывать. И с дружками твоими тоже потолкуют – как их там, Джино, Марко? И со священником – как его, Оссини? А людям скажем, что был еще один бунт, пленные пострадали, и никто не удивится. Чезаре делается дурно. – Не смей… – Что хочу, то и делаю. – Маклауд подходит к нему вплотную, нос к носу. – Я здесь свой. И форма моя о том же говорит. Здесь моя земля. А ты кто? Грязи кусок из страны, которой, может, уже и на карте нет. И девушки эти не твои. Ты права не имеешь к ним прикасаться, слышишь? Взять бы дубинку да разукрасить мерзавца как следует, думает Чезаре. Ему мерещится карцер, расстрельная команда. Ну и пусть, лишь бы с Доротеей ничего больше не случилось. – Прошу тебя, – шепчет Доротея, – умоляю, не трогай его. – И непонятно, к кому она обращается, к нему или к Маклауду; секунда, другая, третья. Наконец Маклауд отступает на шаг и, выхватив у Кон дубинку, пускается под гору.