Едва он исчезает из виду, Доротея говорит Чезаре: – Тебе отсюда надо бежать. У Чезаре сжимается сердце. – Не могу. Кровоподтеки на шее у Доротеи темнеют с каждой секундой, он почти различает контуры пальцев Маклауда. – Беги отсюда, – твердит она, – или он тебя убьет. Кон кивает: – Она права. – Как мне отсюда бежать? – У нас есть лодка, – отвечает Доротея. – Можешь уплыть, пока барьеры не достроены. Там остались еще зазоры, небольшая лодка пройдет. До Шотландии десять миль. Или можешь переправиться на один из наших островов, южнее Керкуолла… – Она прерывисто вздыхает. – Всяко лучше, чем здесь оставаться. – Я тебя не брошу. – У Чезаре теснит грудь, рвутся наружу слова, которые он не может сказать на ее языке. Бросить ее здесь все равно что расстаться с частью души. Оставить ее в опасности, рядом с Маклаудом, немыслимо. – Поехали со мной, – говорит Чезаре. – Не могу. – Доротея со слезами на глазах берет за руку Кон. Но Кон отступает в сторону. – Поезжай, – говорит она. – Что? – Доротея растерянно пятится. Чезаре тоже в недоумении. Почему Кон ее отсылает прочь? В чем тут смысл? – Поезжай, – повторяет Кон недрогнувшим голосом. И Чезаре видит, каких усилий ей это стоит, как она сжимает трясущиеся руки в кулаки и прячет за спину, чтобы Доротея не заметила. У него на глазах Кон переплавляет свой страх в благородный порыв. Он помнит, как полз, изнывая от жажды, по египетской пустыне и тащил на себе раненого Джино, зная, что может не выдержать и умереть от жары, что в любую минуту его может настигнуть пуля. Зная, что все это сейчас неважно. – Поезжай с ним, – говорит Кон. Конец августа – начало сентября 1942 Дороти Все темнее ночи, но нам не до сна. Лицо у Чезаре в синяках и ссадинах, товарищам он говорит, что оступился в потемках по дороге в часовню. – И тебе верят? – спрашиваю я. Губы у него рассечены, подбитый глаз не открывается – дело рук Энгуса. – Джино не верит, – отвечает он. – Но не могу же я сказать правду. Ему нет нужды мне объяснять почему. Я представляю, как пленные могут отомстить охране. И знаю, чем это грозит. Провожу пальцами по его разбитым губам и думаю обо всем, что мы вынуждены скрывать. По вечерам я стараюсь задержаться с Чезаре в часовне подольше. Зачастую мы сидим рядом, и ни слова, его рука просто покоится у меня на плече или на колене. Я чувствую, как он разглядывает отметины у меня на шее, – они почти сошли, но мне до сих пор мерещится, будто чьи-то пальцы сжимают мое горло. Иногда, словно бы угадав мои беспросветные мысли, Чезаре обнимает меня. Это жест утешения, в нем ни намека на требовательность. В пещеру мы больше не возвращались. Когда глаза мои начинают слипаться, Чезаре провожает меня до хижины, целует по-братски в щеку и возвращается в лагерь. Энгус, наверное, лечится в керкуоллской больнице – в лазарете его нет. Страшно подумать, что он затевает в Керкуолле с дружками, которым пленные и часовня поперек горла. Лежу в темноте, голова гудит от мыслей. Закрываю глаза и вижу лицо Энгуса возле своего лица, чувствую его губы вплотную к своим, жар его дыхания. Если я все-таки забываюсь беспокойным сном, то скоро просыпаюсь, ощущая его хватку на своем горле. Кон гладит меня по волосам, когда я вскакиваю с криком, обнимает, если я плачу. – Тебе непременно полегчает, – шепчет она. Ей тоже не спится, и мы без конца обсуждаем, как нам незаметно переправить с острова Чезаре. До сих пор не могу решить, как быть. Кон обещает вернуться в Керкуолл, устроиться там медсестрой. Говорит, что подружилась с Бесс Крой, та тоже хочет работать в больнице, когда пленных отсюда увезут. – А как же он? – спрашиваю я. Кон сжимает губы, но глаза ее блестят. – Буду держаться от него подальше, – отвечает она, хоть и ясно: Керкуолл – городишко крохотный, здесь это невозможно. В часовне Чезаре мне говорит: – Я убегу один. Если хочешь побыть с сестрой, поплыву первым. А потом ты. – На лице у него написана мука, но я знаю, что говорит он всерьез. И я думаю о том, как война показала, кто чего стоит на самом деле. Представляю, как Чезаре плывет один по суровым осенним волнам, а потом вспоминаю, как мама с отцом вышли в сумерках в море и не вернулись. И знаю, что все для себя решила давно, когда поймала трепещущую на ветру открытку и отдала незнакомцу. Самое сложное – уплыть отсюда незаметно. Надо чем-то отвлечь внимание. Первого сентября – спустя пять дней после того, как Энгус прижал меня к стене кузницы и схватил за горло, – Чезаре стучится в дверь хижины условным стуком: пять быстрых ударов. Я лежу на кровати, и в дом его впускает Кон. Чезаре раскраснелся, поднимаясь вверх по склону, брови у него насуплены. – Что случилось? – спрашиваю я. – Майор Бейтс сказал, завтра праздник. Как его… Михайлов день? – Михайлов день в конце сентября, – хмурится Кон. – Майор говорит, в конце сентября нас уже здесь не будет. Барьеры будут готовы, и мы уедем. А сейчас много лишних припасов осталось, заодно отметим окончание строительства – барьеров и часовни. Он созовет весь Керкуолл. Мысли проносятся в голове бешеным вихрем. Весь Керкуолл… Значит, и Энгуса. Сердце у меня обрывается. Но поднимется суматоха, одни будут приплывать на остров, другие уплывать… – Вот и представился нам случай бежать, – говорю я. – Когда праздник? Чезаре мнется. – Завтра. Перевожу взгляд на Кон. Она силится улыбнуться, а на глазах слезы. – Хорошо, что вещей у вас немного, – говорит она. – Соберемся быстро. Я обнимаю ее. – Спасибо, – шепчу я. Наступает утро, серое, хмурое. Сентябрь, когда настает ненастье и волны обрушиваются на берег, – время Осенней битвы. По оркнейским легендам, в эти дни Мать моря бьется со злым духом Тераном. Из года в год весной она одолевает коварного Терана и низвергает в пучину. Но осенью Теран вновь набирает силу и изгоняет Мать моря. Полгода длится власть Терана, без устали обрушивается он на острова, прерываясь лишь затем, чтобы послушать крики тонущих моряков. Ровно год миновал с тех пор, как наши родители ушли в море и не вернулись. Я об этом речь не завожу, и Кон тоже, но на лице у нее тревога, и она украдкой смахивает слезы. Впрочем, не время предаваться скорби. Мы встаем чуть свет, укладываем в сумку одежду, припасы, Кон печет сухое овсяное печенье, заворачивает в промасленную бумагу – для меня и для Чезаре, ведь он не сможет взять из лагеря продукты, не вызвав подозрений. Мы кормим кур, потом Кон исчезает позади хижины, и раздается лязг лопаты. Помню, как несколько месяцев назад, туманной ночью, я услыхала тот же звук. Когда она возвращается, я стараюсь на нее не смотреть, не хочу показаться навязчивой. Но она сует мне в ладонь матерчатый мешочек. В нем что-то прохладное, чуть позвякивает, будто колокольчик вдалеке. Хочу посмотреть, что там, но Кон придерживает меня за руку: – Не надо. – Что это? – Неважно, мне оно уже ни к чему. Брось это в море, где-нибудь подальше отсюда.