Сентябрь 1942 Констанс Положив мертвеца в карьере, со стальным сердцем на груди, весь остаток ненастной ночи мы сидим у барьера, дрожащие, сокрушенные. Одежда моя промокла и задубела от морской соли, пальцы сбиты о камни. Пальцы Дот тоже в крови, ее бьет крупная дрожь. Утрата ее безмерна. Не допущу, чтобы ее наказали за то, что случилось. Она ни в чем не виновата. А утром нам придется держать ответ. И, глядя, как море становится из свинцового серебристым, а потом добела раскаленным, я обдумываю, что сказать. И когда за нами приходит охрана, я протягиваю руки и заявляю: – Это не она. Это я сделала, я. Но и Дот говорит то же, слово в слово, голоса наши сливаются, и она тоже протягивает руки: берите меня. – Не смей! – кричу я ей, пытаюсь поймать ее за руку, но охранник хватает ее и, к моему ужасу, нас разводят в разные стороны. Дот тащат к лагерю – наверное, в карцер посадят. А меня подталкивают в сторону холма, где стоит часовня. Кричу Дот вдогонку, пока она не скрылась из виду: – Ты ни в чем не виновата! Ни в чем! Надеюсь, ей слышно. Помню, Дот рассказывала, какая в карцере темнота. Рассказывала про цепи, влажный земляной пол и затхлый дух. За что ее туда сажать? За то, что пыталась бежать, увести Чезаре? Чезаре. Внутри у меня будто лопнула струна. – Это все я затеяла, – говорю я охраннику, но тот, будто не слыша, кивком велит мне подниматься на холм. Охранник незнакомый, и во взгляде его, обращенном на меня, нет ни тени сострадания. – А с пленными что будет? – спрашиваю я. – На юг переводят, – бурчит он. – Мне бы повидать… – Не положено, – отвечает охранник, – со вчерашнего вечера по баракам сидят – сначала погода испортилась, а потом кое-кого недосчитались. Из лагеря никого не выпускают – тех людей, кто из Керкуолла приплыл, заперли в столовой. А теперь вас нашли, хлопот не оберешься. Скоро придет корабль, на юг их заберет. Ну и скатертью дорожка, вот что я скажу. Вспоминаю всех тех, кого отсюда увезут, кого я никогда больше не увижу, – Джино, Аурелиано, отца Оссини. – Но они нужны здесь, пусть сначала барьеры достроят! – возражаю я, и голос срывается на визг. – Это не вашего ума дело, – отвечает охранник. – Лучше за собой смотрите. – Его взгляд для меня как ушат холодной воды. Он ворчит, но лицо смягчилось, и в глазах проглядывает что-то знакомое, такие взгляды я часто ловила на себе в Керкуолле. В нем жалость и страх. Часовня прекрасна, как всегда. Бледные лучи солнца омывают ее снаружи и золотят изнутри. Но когда за охранником закрывается дверь, меня обдает холодом, и я сажусь у стены, обхватив колени. Голова раскалывается. Где сейчас Дот? И где Чезаре? Меня переполняет скорбь, я утираю слезы. Я хотела вас спасти, думаю я. Спасти вас обоих. Меня сморил сон, а когда просыпаюсь, открывается дверь часовни и на пороге стоит майор Бейтс. Глядя в его строгое лицо, я думаю о том, что хоть он и много хорошего сделал, пока строили часовню, но все-таки он боевой офицер, убивал людей, своими либо чужими руками. Это он отправил Чезаре в карцер. Пытаюсь встать, однако ноги не слушаются. Майор стоит напротив, заложив руки за спину, и смотрит на меня задумчиво. – Констанс, да? Я киваю, в горле комок. – Кажется, мы не знакомы, Констанс. Но у вас большие неприятности. – Я сама виновата, – шепчу я. – Это я уже слышал. – Майор садится подле меня на корточки, заглядывает мне в лицо. В его темно-серых глазах видна усталость. Лицо землистое, одутловатое. В этот миг он кажется стариком. Есть ли у него дети – или внуки? Сажает он их на колени, читает им вслух? И как ему спится ночами, когда пленные заперты в карцере – и моя сестра тоже? – Это все я затеяла, – твержу я в отчаянии. Может быть, если он мне поверит, то отпустит ее? – Старая песня. – Почесав голову, он садится на пол, не спуская с меня глаз. – Расскажете, как все было? – Я… я ничего не помню. – Что ж, – в его улыбке сквозит теплота, – раз не помните, почему же вы так уверены, что это вы все затеяли? – Просто знаю, и все. Только многого не помню. Майор наклоняется ближе: – А что же вы помните? Волны. Крики. Скалы. Труп. Ужас. Сейчас все это кажется сном, будто подернуто дымкой. Чем упорнее пытаюсь вспомнить, тем дальше ускользают воспоминания. Утекают, словно вода сквозь пальцы. Сижу, сцепив на коленях руки, разглядываю сбитые костяшки. – Помню, как пыталась выплыть, – говорю я. – И больше ничего, до той минуты, когда меня сюда привели. Майор со вздохом встает, вытирает ладони о брюки. Я жду, скорей бы он ушел, но он разглядывает убранство часовни и не знает, что я за ним наблюдаю. В эту минуту лицо у него изумленное, беззащитное, детское. – Невероятно, – говорит он вполголоса. И, взглянув на меня, прибавляет строго: – Вчера вы пережили трагедию. Надо постараться все вспомнить. Он выходит, хлопнув дверью, и слышно, как лязгает задвижка. Снаружи доносится его голос и еще один, мужской, потом удаляющиеся шаги; полоску света, что льется в щель, накрывает чья-то тень. Меня заперли, а у входа поставили часового. Бледные лучи солнца пробились в окно, и по стене напротив ползет тусклый квадрат света. Он выхватывает из тени узорную алтарную решетку, нарисованных птиц. Я вспоминаю, как все это расписывал Чезаре. Думаю о его товарищах, это они красили плитки у меня за спиной. Где они сейчас – еще здесь, на острове? Подбираюсь к двери, заглядываю в щелку рядом с одной из дверных петель. Если зажмурить один глаз, можно различить склон холма, а на нем, размытым пятном, лагерь – или это просто игра света и тени? Представляю, как пленные покидают наш остров: грузятся на корабль и, обойдя барьеры, минуют опасное течение, которое все сносит в сторону. В мыслях я не даю кораблю зайти в Уэльс. Пусть он идет дальше, на юг, обогнет Францию, Испанию и через узкий пролив Гибралтар выйдет в Средиземное море. Пусть он доставит итальянцев на родину в добром здравии. В мыслях я поднимаю из руин их дома и храмы, воскрешаю из мертвых их близких. Пусть они сойдут на берег и сильными руками обнимут своих матерей. Пусть баюкают детей, целуют их в лоб и рассказывают им на ночь сказки о затерянном северном острове, где обитают в морской пучине диковинные существа. Просыпаюсь, лежа щекой на холодном кафеле, головой к двери, и свет, что льется в щелку, стал иным – ярким, слепящим. Видно, время близится к полудню. За дверью шорох – должно быть, он меня и разбудил. Слышно, как отодвигают засов. Дверь отворяется, и вот уже не слабый свет из окна, а целый сноп лучей озаряет часовню. Вскидываю руку, чтобы заслониться, и на миг слепну. – Здравствуй, Кон. В часовню входит Джон О’Фаррелл. – Здравствуйте. – Голос меня не слушается, будто я несколько дней не разговаривала. Не знаю, в каком качестве он сюда пришел – как мэр Керкуолла или как друг семьи, а спросить не решаюсь. Вид у него измученный, как и у майора Бейтса, лицо осунулось, на веках тончайшая паутинка сосудов. – Зайти не пригласишь? – спрашивает он, и я вежливо улыбаюсь, хоть и нахожу вопрос не вполне уместным. А может, мне лучше и вовсе не улыбаться, даже в ответ на шутку? Если увидят, что я могу улыбаться после всего, что случилось, не сочтут ли меня бессердечной? Джон, очутившись в часовне, дивится росписям, как и все. Не знаю, может ли красота примелькаться. Надеюсь, нет. – Майор Бейтс говорит, у тебя провалы в памяти, – начинает Джон. – Да. – Смотрю в пол, чтобы не выдать себя взглядом. – Но майор говорит, ты во всем винишь себя. И сдается мне, Кон, что-то здесь не так. Может быть, ты путаешь? Может быть, это кто-то другой затеял, а ты пошла на поводу? Я молчу. Джон отворачивается, смотрит в витражное окно, на лице играют цветные блики. – Может, это Энгус придумал? Или тот пленный, Чезаре, – могло ему в голову такое прийти? Или Дот?