– Убивать… кого убивать? Я не в силах произнести имя. Роняю лицо в ладони, а Джон пытается отвести мои руки: – Кого убивать, Кон? – Энгуса, – шепчу я. Джон отшатывается. – Энгус погиб? – Лицо у него потрясенное, в остановившихся глазах испуг. Я чуть не плачу, горло саднит. Сейчас я сама же произнесу себе приговор, но иначе нельзя. Надо взять вину на себя. – Это был несчастный случай, – говорю я. – Энгус меня догнал на барьере. Схватил, и… Мы оба сорвались. И он разбился о камни. Я его дотащила до карьера. Дот тут ни при чем. Сейчас он придет в ярость. Сейчас позовет охрану, и меня уволокут, посадят под замок. Но он без тени гнева кладет руку мне на плечо. Он будто сражен горем: глаза красные, и, кажется, вот-вот заплачет. Он говорит с запинкой: – Тело… Тело в карьере. По-твоему… это Энгус? Я тупо смотрю на него. И ничего не понимаю. Как будто он пытается что-то до меня донести, но я разучилась воспринимать человеческую речь. – Да, Энгус, – шепчу я. – Я же видела. – Ох. – Он крепко меня обнимает. – Бедная девочка. – От его свитера пахнет чем-то горьковатым – шерстью и мхом, и мне чудится на миг, будто меня обнимает отец или Дот, которая меня любит больше всех на свете. Голова идет кругом; закрыв глаза, прижимаюсь к нему щекой. И собираю всю волю, хоть в глубине души знаю, что он мне скажет. – Там, в карьере, – говорит он, – не Энгус. Где Энгус, неизвестно. Джон ведет меня обратно в часовню, чтобы уложить. В висках пульсирует кровь, и по дороге меня дважды выворачивает наизнанку. Джон обещает прислать ко мне доктора, а пока что ему необходимо переговорить с майором Бейтсом, попытаться восстановить картину. А в часовню принесли матрас, и придется мне здесь переночевать, пока они решают, что делать. Я киваю, но почти не слышу, что он говорит. Покорно следую за ним вверх по склону, в часовню, в спальный угол, и он со мной прощается, дав слово вернуться завтра. Дверь за ним закрывается, и вот я снова одна, в темноте. Слова Джона шуршат в голове морскими камешками. Там, в карьере, не Энгус. Ах ты бедная девочка. Время тянется, разматывается длинной нитью. Провожу пальцем по гладкому краю стального сердца. Взвешиваю его в ладони, словно камень. Легонько постучав им по лбу, подношу к виску. Стук моего сердца отдается в кончиках пальцев и в металле. Смотрю в окно часовни. Свет сменяет темнота – настоящая темнота, знак того, что лету конец. Темнота как первая весточка от зимы, когда жизнь замирает. На другом берегу пролива, в керкуоллском морге, лежит тело, и мне страшно о нем думать. Стоит дать волю мыслям, и к горлу подкатывает едкий ком. И, чтобы не думать, я смотрю, как за окном меняется свет. А там, в окне, звезды рассыпаны по небу, словно крупа, все острей горит в ночи молодой месяц. Нет, бесполезно. В морге лежит труп, и я в опасности. Я точно это знаю. Что же со мною будет? Констанс Снова и снова просыпаюсь, а когда засыпаю, приходят сны, один другого страшнее. Надо мной бурлит вода, чьи-то руки не дают выплыть. О’Фаррелл сейчас в Керкуолле; он говорит, что хочет меня спасти, но я точно знаю, не миновать мне виселицы. А как иначе, раз я во всем призналась? Голова трещит. В полутьме, при слабом свете луны из окна, пытаюсь разглядеть свое отражение. И вижу бледное, измученное лицо, не могу смотреть в эти запавшие глаза. Ложусь на матрас, сжимаюсь в комок. Просыпаюсь. Засыпаю. Барахтаюсь в воде, но руки-ноги будто налиты свинцом. На дне покоится изуродованный остов «Ройял Оука». Матросы-утопленники тычут в меня костлявыми пальцами, скалятся их черепа. И я тоже должна быть тут, лежать на дне холодным трупом. Просыпаюсь. Засыпаю. Снится мне, будто Чезаре и Дот, стоя в лодке, говорят обо мне. «Она не виновата», – уверяет Дот. Чезаре в ответ: «По-моему, она чокнутая». Дот предлагает: «Брось ее за борт, посмотрим – всплывет или не всплывет». Они подхватывают меня, и на один миг я вновь близка к ним. Цепляясь за них, кричу: «Не отпускайте меня!» Меня бросают в холодную воду. Камнем иду ко дну. Просыпаюсь. Засыпаю. Со всех сторон подплывают ко мне тюлени, смеются. Если они скинут шкуры, то обернутся прекрасными девами. Снова просыпаюсь в темноте, отворяется дверь. Сердце екает. Кто-то крадется ко мне, лица не видно. Замираю, прикинувшись спящей. В висках стучит кровь, но я стараюсь дышать ровно. Под матрасом у меня спрятан обломок железа, найденный под чашей для святой воды. Кто мог пробраться в часовню среди ночи? Охранник, заглянул меня проведать? Услышал, как я плачу во сне? В памяти оживает ночной кошмар: Дот и Чезаре, разжав руки, швыряют меня за борт. Тень подступает ближе, открываю один глаз. Это не Джон О’Фаррелл, слишком стройный силуэт – должно быть, кто-то из охраны, судя по скрипу башмаков. Стараюсь не дышать. Прошу, уходи. Умоляю, оставь меня. В серебристом лунном свете на пол ложится тень. Незваный гость нависает надо мной этакой громадиной, приближается еще на шаг. Подходит вплотную к моей постели. Чувствую жар его тела, слышу хриплое дыхание. Ну же, уходи. Лежу неподвижно, жду, надеюсь. Он склоняется надо мной. Секунда тишины, и он хватает меня – одна рука поперек горла, другая зажимает рот. Открыв глаза, кричу, но получается глухо, будто из-под воды. – Цыц! Энгус Маклауд со мной нос к носу. На лбу у него кровь, все лицо в грязи и синяках. Вырываюсь, силюсь дохнуть, крикнуть, но воздуху мало. От него пахнет потом и чем-то еще – едким, звериным, будто он вылез из-под земли, приполз сюда из склепа. Я брыкаюсь, пытаюсь его лягнуть, вырваться, но он навалился на меня всей тяжестью. И все сильней давит локтем на горло. – Не шевелись, – велит он. – А то хуже будет. Я слушаюсь. В глазах мелькают мушки, в ушах стучит. Еще чуть-чуть, и он меня задушит. Смотрю на него с немой мольбой сквозь пелену в глазах. Воздух, глотнуть бы воздуху. – Если отпущу, – спрашивает Энгус, – не закричишь? Я мотаю головой. Он ослабляет хватку, и я глотаю воздух, в горле жжет огнем. – Как?.. – выдыхаю я. – Ты же в море упал. Я думала… – Думала, я утонул? Или меня в океан унесло? Меня выбросило на северном берегу острова. Головой ударился. Долго сюда добирался. И услыхал от охранников, что тебя здесь держат, вот и решил проведать. – Возвращайся в Керкуолл, – говорю я, давясь кашлем. – Друзья тебя будут искать. – Да плевал я на них, – отвечает он. – Я тебя хотел повидать. – Он проводит пальцем по моей щеке, по шее. – Я тебе сделал больно? – спрашивает он. – Я не хотел, но думал, ты закричишь. – Ты мне не сделал больно, – вру я. Он ласкает мою шею. Меня пробирает до мурашек, но, чтобы его не злить, я не отстраняюсь. Уходи, молю про себя. Скорей уходи.