Заливаясь слезами, я поворачиваюсь к тем, чьи взгляды устремлены на меня, и заставляю себя произнести: «Спасибо». Потому что строить – тяжкий труд. Потому что строить – непростое решение. Потому что только надежда спасает нас от тьмы. Потому что люди из чужой страны открыли мне путь домой. И я протягиваю руки землякам, и, встав вокруг могилы, мы читаем «Отче наш». Хоть я и не из набожных, но подхватываю за остальными: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». – Прости, – шепчу я, глядя в открытую могилу. По всей Европе гибнут люди – в небе, на море, от пуль и от взрывов. Каждый взрыв – чье-то имя. Каждая прерванная жизнь впечатана в чье-то сердце. Каждый раз смерть забирает больше чем одну жизнь. Она забирает воспоминания, надежду, веру. Но не любовь. Любовь пребывает вовеки. Мне разрешили посмотреть на нее вчера, в керкуоллском морге. С трудом заставила я себя переступить порог холодной мертвецкой. Если увижу ее – значит, надежды нет. Если увижу ее – значит, все правда. У меня подогнулись колени. Я заставляла себя идти вперед, на подкашивающихся ногах, как ребенок, который делает первые шаги, – но если бы я училась ходить, то должна была бы на нее опереться. Она лежала на холодном столе, укрытая простыней. Я медленно протянула руку. Никогда в жизни я не поднимала ничего тяжелее этой простыни – она вобрала в себя тяжесть всех лет, прожитых вместе. Наши с ней общие улыбки, слезы, одни и те же сны, после которых мы просыпались, смеясь. Ее голос, звавший меня по имени. Теперь ее голос умолк. Она лежит бездыханная. Как может быть, что ее больше нет? Это немыслимо. Я откинула простыню, и внутри зазияла рана. Она лежала бледная, неподвижная. Казалось, она спит. Я поцеловала ее, и кожа была холодной как мрамор. Я целовала ее снова и снова, прижимала к себе, звала по имени. Прости меня. Прости, прости. Я осела на пол. Хотелось взвыть в голос, но из горла вырвался лишь немой крик. Точно так же была я в отчаянии, когда не вернулись наши родители, чувствовала себя такой же неприкаянной. Такое горе тяжело нести в одиночку, а столь полного одиночества я еще не знала. А сейчас, на склоне холма, у края ее могилы, рядом со мной пол-Керкуолла: держат меня за руки, молятся вместе со мной. И это ничего уже не значит, ее не вернешь. И все же… и все же это значит очень много. На гроб ей я кладу стебель одуванчика, последнее напоминание о лете. Меня всегда пленяла двойственность одуванчика: желтый цветок, а завянет – превратится в белоснежный шарик, и разлетятся по ветру семена. Новая жизнь, где-то в новом краю. Сердцу больно биться. Друг за другом подходят к гробу жители Керкуолла. Марджори Крой сыплет на крышку гроба соль, а ее дочь Бесс кладет кукурузный початок. Мистер Кэмерон бросает морской камешек, Джон О’Фаррелл – пригоршню торфа. Дары земли и моря, чтобы она покоилась с миром. В старину мертвых туго пеленали в парусину, чтобы дух умершего не являлся к живым. Я все бы отдала, лишь бы она ко мне являлась. Дождавшись, когда все отойдут от могилы, бросаю туда кое-что еще – одно, затем другое. Иззубренный кусок металла, с виду маленький, безобидный. Лишь чуть длиннее моего мизинца, зато острый – такой острый, что можно всерьез угрожать перерезать человеку горло. И он оставит тебя в покое, попятится, шарахнется от тебя в ужасе, даже если всю жизнь люди шарахались от него. Мне эта железка больше ни к чему. Службу свою она сослужила, и я разжимаю ладонь. Кусок железа с глухим стуком падает в свежую могилу. Второе подношение падает бесшумно. Золотая цепочка, такая тоненькая, что даже не блеснет в темной яме. Хотела ее бросить в море, но мне нужно точно знать, где она. Нужно предать ее земле. – Больше тебе не надо его бояться, – шепчу я. Закрываю глаза, снова открываю – могила на месте, никуда не делась, зияет свежей раной. Засыплют ее землей, зарастет она травой. А весной покроется цветами. И будет лето, потом зима. Солнце, и снег, и дождь. И кто-то еще умрет, а кто-то родится. Пройдет время, и забудут, кто она была. А история наша станет легендой – ее будут рассказывать у камина, как предания о людях-тюленях, о Матери моря или о той несчастной, что сто лет назад утопила своего возлюбленного, но вину свою так и не признала. До правды нам не докопаться. Бесс Крой легонько трогает меня за плечо: – Приходи к нам на чай с пирогом. У нас, правда, дети шумят, зато тебе будем рады. Из-за ее спины кивает Марджори Крой: – Ждем тебя. – Спасибо, – отвечаю я. – Но сначала… Хочу побывать на других островах. Там, куда мы ездили вместе. Я бы хотела… – Голос мой прерывается. – Понимаю, – говорит Марджори. – Чтобы проститься. – В керкуоллскую больницу придешь? Работать? – спрашивает Бесс. – Пока нет, – отвечаю я. – Может быть, потом, а сейчас мне нужно побыть одной. Бесс грустно смотрит на меня, с легкой обидой. Хотелось бы все ей объяснить, да нельзя, это значило бы все поставить на карту. Подхожу к часовне одна. Солнце уже садится, закатный свет золотит стены. Перед входом скульптура работы Чезаре: святой Георгий убивает змея. Змей, говорил Чезаре, олицетворяет войну, а святой Георгий сражается с ним неустанно. – И однажды, – говорил Чезаре, – наступит мир. – Не может везде быть мир, – возразила я. – Можно надеяться. – Чезаре обратил взгляд на часовню. – Надо надеяться. Мне остается надеяться. В руке у меня стальное сердце. В часовне прохлада. Постель мою уже унесли, и снова здесь покой и безмятежность. Ни следа крови Энгуса на кафельном полу, ни намека на то, что здесь произошло. Свет и красота, больше ничего. Между створками узорной алтарной решетки в цементном полу есть ямка – след в форме сердца. Это я в ожидании приговора скребла цементный пол. Пальцы у меня стерты в кровь, а вдоль одной из граней сердца остались царапины. Вкладываю в ямку стальное сердце. Оно почти той же формы, подходит, как ключ к замку. Поднимаюсь, заставляю себя отойти в сторону. Не хочу его здесь бросать, но я должна от него отвернуться со спокойной душой. Придется его здесь оставить, ведь оно не мое. Оно никогда не принадлежало Кон. Стальное сердце подарили Дот, а Дот, как все знают, больше на свете нет. Дот, как известно, утонула в бурю. Дот лежит в могиле на склоне холма, и на гроб ей сыпали соль. А я должна выдавать себя за Кон. Вначале я была не в себе, ничего не помнила. Меня увидели в брюках и назвали Кон. В голове стоял такой туман, что я откликнулась на имя сестры. Я знала, что Дот жива, что она где-то здесь, но сама не понимала, откуда мне это известно. Воспоминания оживали постепенно. Помню, как спрыгнула с лодки, оставив Чезаре, чтобы добраться до Кон. Но среди волн ее не было видно. Я подплыла к барьеру, откуда она только что сорвалась, и раз за разом ныряла, искала. Высунусь из воды – и зову Кон. Вдруг кто-то под водой схватил меня за ногу, чьи-то пальцы стиснули лодыжку. Вскрикнув, я снова ушла под воду. Кон оказалась возле барьера. Радость омыла меня, я потянула ее за руку. Она подалась мне навстречу, но что-то мешало, не пускало ее. И тут я поняла, в чем дело: юбка зацепилась за камни. Моя юбка. Та, что она надела, чтобы выдать себя за меня, дав мне возможность бежать с Чезаре. Я дернула изо всех сил, но ничего не получилось. Нет! Я подплыла к ней вплотную, прижалась губами к ее губам, выдохнула ей в рот воздух. В груди жгло огнем; я вынырнула, снова нырнула, потянула за юбку, а она и рваться не рвалась, и отцепляться не отцеплялась. Мысли вращались бешеным вихрем; я снова подплыла к ней вплотную, а волны подбрасывали нас. Я собралась еще раз дохнуть ей в рот, но она мотнула головой. Оттолкнула меня, отвернулась, отвела от лица мои руки. Нет! – пронеслось в голове. И снова я потянулась к ней, и опять она меня оттолкнула. А потом погладила по щеке, уперлась рукой мне в грудь. Затем, вложив ладонь в мою, выпустила из легких весь воздух. Нет, нет, нет! Я поняла, что она задумала. Поняла, что она все для себя решила, и уже чувствовала, как пролегает меж нами пропасть, как она от меня ускользает. Хотелось ее вернуть, поменяться с ней местами, все изменить. Не надо! Она сделала вдох, набрав в легкие воды. В воде все казалось размытым, но я видела, будто сквозь дымку, ее лицо – секундную борьбу и ужас, – и наконец, прощаясь, она пожала мне руку. И вот она затихла. И мир рассыпался в прах. Я высунулась из воды и взвыла. Крики уносил ветер. Волны молотили меня о камни, о барьер. Я ударилась головой о булыжник и чуть не ушла под воду, чуть не утонула. Но нет, надо было держаться. Я очутилась перед выбором. Я освободила тело сестры и вытащила из воды. Не помню, как волокла ее в карьер. Мне мерещилось почему-то, будто мы там вдвоем, тащим Энгуса. И рады от него избавиться, и сознаем, что за смерть его придется заплатить, так или иначе. Но я не хотела, чтобы на Кон отныне и вечно лежала печать. Пусть она докажет свою непричастность, пусть будет свободна. Пусть живет, не опасаясь ни тени Энгуса, ни сплетен, со спокойной совестью. Оставалось лишь придумать, как помочь ей жить дальше. И когда за мной пришли, я заявила: «Это я. Она не виновата. Это я». И, скрыв, что я Дот, я назвалась Кон.