И представляю, как бы она сказала: «Ты все сделала правильно». Вспоминаю произнесенные ею слова: «Я тебя никогда не винила». Мне чудится, будто мы, крепко обнявшись, укачиваем друг друга. Мерно, словно шумит прибой, или бьется чье-то сердце, или мигает в темноте маяк. Констанс Ночью мне не спится. Утром в полудреме слышу шаги, скрип двери. Заходит Джон О’Фаррелл, сумрачный. – Почему дверь не заперта? Глаза будто песком запорошило; моргаю, пожимаю плечами. Не могу заставить себя на него взглянуть, но чувствую, как он вглядывается в мое лицо. – Ночью никто не заходил? Качаю головой. – Ничего не слышала? – Нет. Он опускается на колени у моей постели. – Нашли еще одно тело. – Что? – Больше ни слова не могу вымолвить, дыхание перехватывает. – Энгуса Маклауда утром вынесло на берег в Керкуолле. – Как так вышло? – спрашиваю сдавленным голосом. Слышится ли в нем изумление? Меня вот-вот стошнит. Смотрю в пол, выложенный плиткой. Джон со вздохом устраивается возле моих ног. Вглядывается в мое лицо, пытаясь угадать, что у меня на душе. – Похоже, – отвечает он, – в море упал. Но… при нем кое-что нашли. У него… не знаю, как тебе об этом сказать, Кон… в кулаке у него была зажата прядь волос Дот. А еще… под ногтями обнаружены частички кожи. Втягиваю голову в плечи, чтобы скрыть царапины на шее. – Что… – Я откашливаюсь. – Что подозревают? – В общем, так, – говорит О’Фаррелл, – есть версия, что в ночь, когда разыгрался шторм, он силой увез на лодке Чезаре, а возможно, и Дот. Понимаю, ты почти ничего не помнишь, но как по-твоему, похоже это на правду? Он и впрямь что-то против них замышлял? Я, сглотнув, киваю. – Он всегда был жестокий, – шепчу я. – Да уж. Негодяй, хоть о мертвых или хорошо, или ничего. Тело Чезаре пока не нашли, но вспомни, видела ли ты Чезаре после того, как перевернулась лодка? Качаю головой, прикусываю изнутри щеку, сдерживая предательские слезы. О’Фаррелл вздыхает. – Кто-то из дружков Энгуса слух пустил, будто это Дот его убила или… что это ты, ведь смерть наступила позже, чем можно было предположить. – Он умолкает, всматривается мне в лицо. – Само собой, чтобы его убить, ты должна была бы выйти из часовни… Свидетелей нет – часовому нездоровилось, и я его той ночью снял с поста. Что ты можешь рассказать о прошлой ночи? Ты точно ничего не видела, не слышала? Я раздумываю. Руки опять дрожат, под ногтями красно-бурая грязь; прячу ладони под себя, и О’Фаррелл это замечает. Он видел незапертую дверь часовни. Может быть, видел и кровь вдоль барьера и на тропе, ведущей в часовню, – в темноте ее не так-то просто было замаскировать. – Темно было и холодно, – отвечаю я. – Больше ничего не помню. – Значит, не расскажешь, что с ним случилось? Не видела его после бури? – Нет. – Наклоняю голову – вдруг он увидит проплешину там, где Энгус выдрал клок волос, а заодно и багровые ссадины на шее? О’Фаррелл коротко вздыхает. Жду обвинений. Собираюсь с духом. Чуть помедлив, он наклоняется ко мне и с нежностью целует в лоб. – Разумеется, ночью ты никуда из часовни не выходила, Кон. Когда я пришел, дверь была на замке. Так и скажу всем. Шумно выдохнув, поднимаю на него взгляд. Он смотрит на меня с грустью и теплотой, гладит по щеке, ласково-ласково. – Прислать сюда доктора? – шепчет он. Я качаю головой. – Он к тебе?.. – Нет. Джон, кивнув, снова нежно целует меня в лоб. – Надеюсь, сегодня в Керкуолле будешь ночевать в тепле. Могу тебя взять с собой. Смотрю на него, хлопая глазами. – Тело Энгуса Маклауда освобождает тебя от всякой вины, Кон. На тебя могут попытаться взвалить вину за исчезновение Чезаре или за то, что случилось с Дот, но ясно, кто на самом деле виновен. Он берет меня за руку, и лицо его расплывается перед моими глазами. – Пойдем со мной, – зовет он, и мы выходим из часовни на яркий солнечный свет. Констанс Похороны мы устраиваем спустя несколько дней. Могила ее на Шелки-Холме, неподалеку от хижины. На похороны приходит почти весь Керкуолл, пешком по барьеру, – когда пленных отсюда увезли, линию обороны местные жители достроили сами: натаскали из карьера камней, а сверху залили все бетоном. И вот они сгрудились чуть поодаль, поглядывают на меня, шушукаются. Над островом синее небо – лазурное, безоблачное, совсем не подходящее для похорон, – и я под ним как под стеклянным колпаком; все взгляды устремлены на меня, а я словно на витрине, выставлена всем на обозрение. Знаю, пойдут разговоры про Дот и про Энгуса, про прядь волос у него в кулаке, про частички кожи под ногтями. Я затягиваю потуже шарф. Мне тошно, муторно, одиноко. Стараюсь ни с кем не встречаться взглядом. Смотрю вниз, на кустик дрока возле моих ног. Наверное, растет он здесь уже много лет. Треплет его ветер, сковывает мороз, заливают соленые морские волны, бьет град, а он растет себе, цветет. Ждет солнца и теплых дней. На плечо ложится чья-то рука. Оборачиваюсь – Бесс Крой, заплаканная. – Соболезную, – говорит она. И прижимает меня к себе. Из ее объятий я перехожу прямиком в объятия Марджори Крой. – Прости, дорогая, – говорит она. И, отстранившись, заглядывает мне в глаза. – Мы обходились с тобой дурно. Она отступает, а следом подходит Нил Макленни, глаза у него блестят. – Прости, – говорит он. И, легонько тронув меня за плечо, отходит в сторону, а за ним уже выстроилась целая очередь, и все просят прощения: Артур Флетт, Финли Андерсон, Мойра Бернс – даже Роберт Макрэй, прихвостень Энгуса, который всегда скалился, завидев меня. – Я не знал, – бормочет он. – Ни за что бы не подумал, что он… Прости. Сердце ноет, из горла рвутся рыдания. Снова и снова слышится: прости, прости, прости. И слово, повторенное множество раз, звучит как призыв, как молитва, как шелест крыльев птичьей стаи, улетающей в теплые края. Все смотрят на меня, выжидая, и в душе закипает гнев. Конечно, им есть за что просить прощения, но с какой стати мне их прощать? С чего мне отпускать им грехи? Слишком легко им дается прощение, а на меня, напротив, ложится тяжким бременем – неподъемным грузом давят на меня эти слова: я вас прощаю. Не знаю, как их произнести. Отворачиваюсь ненадолго, пытаюсь справиться с собой. Не знаю, что сказать этим людям, которые ждут от меня слишком многого. На холме сверкает под солнцем часовня. Представляю, как льются в окно лучи. Представляю росписи на стенах, такие живые. А на потолке над алтарем взмывает в синее небо белая голубка. Как могло из столь непроглядной тьмы родиться на свет нечто столь прекрасное?