И снова знакомый животный ужас, но что толку сопротивляться? Шарю свободной рукой под матрасом. Энгус думает, что я отвечаю на ласки, и крепче прижимается ко мне, стонет, обдает меня жаром. Я не в силах дальше сдерживать его напор. Дотягиваюсь рукой туда, где меж лопаток впивается в меня стальное сердце. Нащупываю его, достаю. И с размаху бью Энгуса в висок. Он содрогается всем телом, губы обмякают, и он оседает мертвым грузом. Сталкиваю его с себя, и он мешком валится на постель. Он умер, думаю я. Я его убила. Нет, еще дышит. Сползаю с матраса, пытаюсь нащупать острую железяку, что нашла сегодня под чашей для святой воды. Величиной с мой мизинец, но больше под рукой ничего нет. Достаю ее из-под матраса. Жду, сжимая ее дрожащими пальцами. Энгус хрипит и стонет, будто очнулся от глубокого сна. Веки его подрагивают. Я пинаю его в ногу: – Вставай. Он снова стонет, взгляд встречается с моим. В глазах вспыхивает гнев, но тут он замечает у меня в руке острый кусок металла. Я помахиваю им в воздухе. – Вон отсюда, – говорю я. Голос меня не слушается. Энгус моргает, хмурится – и ни с места. Каждый удар сердца отдается у меня во всем теле. В ушах стучит. – Вон отсюда, – повторяю я. Сжимаю кусок металла еще сильнее, аж костяшки белеют, и целюсь ему в горло. Энгус, перекатившись на бок, поднимается. И стоит, пошатываясь, вот-вот упадет навзничь. Будет лежать мертвым на матрасе, а утром попробуй объясни Джону О’Фарреллу, откуда он тут взялся. Он смотрит на кусок металла у меня в руке, и я готовлюсь к худшему: сейчас он выхватит его и снова на меня набросится, пригвоздит к месту. – Сейчас глотку тебе перережу, – грожу я. Энгус, пошатнувшись, направляется к двери. Торопливо подтягиваю брюки. Меня трясет, ноги подгибаются. Энгус спотыкается, хватается за голову и ковыляет вон из часовни, оставив дверь нараспашку. Наползает ночь, темная, беззвездная. Вздрагиваю, и стук сердца отдается в горле, в кончиках пальцев. До сих пор чувствую тяжесть Энгуса, едва не сокрушившую меня, его холодную, как у дохлой рыбы, кожу. Его запах. Закрыв глаза, считаю секунды. Сдерживаю тошноту. На моем ложе поблескивает стальное сердце. Оно измазано кровью. Я сжимаюсь в комок, обхватываю себя руками, крепко-крепко. Еще крепче. И все равно будто разваливаюсь на части. Сижу в углу скрючившись, стиснув стальное сердце в ладони до дрожи в пальцах. Меня трясет, зубы выбивают дробь. Никогда в жизни я так остро не чувствовала одиночества. Нет больше рядом со мной Дот. Нет и не будет. Никогда. Вспоминаю слова Джона О’Фаррелла, его искаженное горем лицо. «Там, в карьере, не Энгус». А теперь встреча с Энгусом лишила меня последней надежды. Почему-то, вспоминая, как волокла труп в карьер, я представляла лицо Энгуса. Мысленно видела его изувеченным, окровавленным. Мертвым. И даже после слов Джона О’Фаррелла, что тела Энгуса не нашли, что он исчез, я вопреки всему надеялась: вдруг это ошибка? Я отказывалась верить его словам, что в карьер я отнесла тело сестры. Теперь Дот лежит в морге, в подвале керкуоллской больницы. Когда О’Фаррелл мне все это рассказывал, он не мог сдержать слез. Я в ответ покачала головой. С губ сорвался какой-то звук, не слова. Я рухнула к ногам О’Фаррелла, не давала ему поднять меня с колен, потому что… нет, нет, нет! Никто мне не поможет, только она. И как это – ее больше нет? Быть такого не может – это как если бы у меня не стало вдруг руки. Или глаз, или сердца. Или души. Но, увидев Энгуса, я наконец поверила. Дот лежит одна, заброшенная, безжизненная. Остывшая. Я снова вспомнила ее холодную кожу, ледяные губы. Глаза, застывшие, невидящие. Нет! Она всегда боялась холода. Воскрешаю в памяти ее смех, тепло ее руки в моей. По ночам, когда мы лежали спина к спине, я не отличала ее дыхание от своего. Теперь, если закрыть глаза, мне чудится, будто она зовет меня. Слышу и мамин голос, и голос отца. Умолкнувшие голоса взывают ко мне из моря. Забиваюсь еще глубже в угол, не в силах унять дрожь. Никогда больше я не увижу ее улыбку. Она любила класть голову мне на плечо. Как сейчас помню ее тяжесть, переливы ее смеха. Разве может человек просто взять и исчезнуть? Уйти из мира, будто и не жил никогда? Земля так и будет вращаться и солнце будет вставать по утрам? И как это так – я все еще дышу, а ее больше нет? Если я здесь останусь, не миновать мне виселицы. Энгус об этом позаботится, всем расскажет, что я пыталась его убить. Расскажет, что я и сестру свою убила, утопила. Соврет, что он всему свидетель. И меня повесят. И есть в этой мысли что-то притягательное. Успокоительное. Закрываю глаза, и чей-то голос внутри, то ли ее, то ли мой, шепчет: нет! Не хочу жить без нее. Но жизнь теперь у нас одна на двоих. Подхожу к двери часовни, откуда тонкой полоской струится тусклый свет. Энгус ковыляет по барьеру, загребая ногой. Из-за обрывка облака выглядывает луна. Рана на голове у него, должно быть, сильно кровоточит. Даже отсюда виден кровавый след, что ведет от часовни, поблескивает при луне. Выхожу за порог. Морской ветер встречает меня, подталкивает, побуждает идти вперед. В этот миг мне кажется, будто Дот рядом, тянет за собой. Будь она здесь, мы пошли бы за Энгусом следом. Смотрели бы, как он ковыляет, спотыкается. Он оглянулся бы, увидел нас, ускорил шаг. Представляю, как в нем шевельнулся бы страх; я знаю, как и любая женщина, как страх способен превратить все твои мускулы в воду, как от ужаса сжимается все внутри, к горлу подкатывает ком, не дает вдохнуть. Всякой женщине знаком страх перед темнотой, страх, что за тобой следят, страх, от которого сердце – бедное обезумевшее сердце – прыгает в груди, как перепуганный кролик. Беги не беги, все равно догонят, и сердце это чувствует. Мы знаем, что такое ночная погоня, когда от напряжения пересыхает во рту. Нам наперед известен конец. Но для Энгуса страх этот нов и непонятен. Он мужчина – богатый, сильный, молодой, красивый. Вся жизнь его была как сказка, день за днем мир раскрывался перед ним, словно лопнувший от спелости персик. Хочешь – растопчи, хочешь – съешь, хочешь – оставь на земле, пусть гниет. Как душе угодно. Но только не сейчас. Сейчас Энгус, пошатываясь и спотыкаясь, роняет в воду капли крови, а следом гонится существо из ночных кошмаров. Для него я сейчас не женщина, я чудовище из древних легенд. Я шелки, всплывшая из морских глубин, чтобы вырвать ему сердце. Я Наклави без кожи, восставший из моря. Наброшусь на него сзади, с окровавленными руками, рыча от ярости. Толкну его изо всех сил и полюбуюсь, как он летит с барьера. Услышу, как оборвется крик, когда он ударится головой о камни. Буду смотреть, как тело его лижут волны, а из головы, расколотой, словно яичная скорлупа, струится кровь. И ничего не почувствую. Зачерпну пригоршню песка, присыплю капли крови на тропе и пойду обратно в часовню. Под утро вновь поднимется ветер и развеет кровавый песок. Захлопнув за собой дверь часовни, оставляю снаружи ветер, кровь и ярость. Едва дыша, сажусь на пол, закрываю глаза. До сих пор чувствую его хватку, его тяжесть, в ушах звенит его голос. – Его нет, – говорю я вслух. И тут же думаю: «Ее нет». В темноте, обхватив себя руками, я прощаюсь с Дот.