– Вам их не остановить. – Понятно, мы их не остановим. – Арчет кивнула, подыгрывая. – Справедливо. Но все равно скажи, чтобы я хоть знала. Что они такое? Кого ты призвала? Губы Элит дергались в нерешительности. Она словно болталась на конце веревки, невидимой для Арчет. А потом… – Двенды, – произнесла она, будто разучивая новое слово. И выпрямилась, а потом ухмыльнулась, и Арчет поняла, что мучительно оскаленные сломанные зубы на дрожащем лице с выпученными глазами этой ночью удастся забыть лишь благодаря кринзанцу. Глава 13 На следующее утро Рингил отправился к Восточным воротам. Это вряд ли была хорошая идея, но таковых у него после возвращения появлялось немного. Ворота, построенные пару веков назад вместе с ведущей к ним насыпной дорогой, были из самых старых в городе, с тех времен, когда Трелейн еще не раскинулся во все стороны и не стал широким, как море, некогда они служили главным въездом. В них ощущалась грубоватая, старомодная красота; немалая доля городских доходов от быстро развивающейся торговли ушла на оплату блестящего камня из южных каменоломен и на жалование лучшим каменотесам в округе, чтобы те обтесали его и украсили. Сдвоенные арки вздымались на двадцать футов над головами тех, кто входил и выходил из Трелейна через ворота, словно отражая длинный мощеный двор с зубчатыми стенами и статуями болотных духов-хранителей по углам. Когда на резной камень падали лучи солнца, он мерцал и горел, будто инкрустированный только что отчеканенными золотыми монетами. Ночью в свете Ленты денежки становились холодными и серебряными, но эффект был тот же самый. Все вместе славилось повсюду как одно из архитектурных чудес света. «Жаль, что его приходится использовать в качестве пыточной». «Ты же понимаешь – надо как-то впечатлить гостей». От мрачной правды не скрыться, сколько ни насмехайся. У любого человека, впервые вошедшего в Трелейн через Восточные ворота, не осталось бы никаких сомнений в том, как в этом городе обходятся с нарушителями закона. Он понял, едва прошел под внутренней аркой, что в последнее время казней не было – иначе собралась бы толпа. Вместо нее по истертой центральной части двора в обе стороны беспрепятственно перемещались пешеходы, тележки и скот. Вдоль боковых стен тянулись торговые ряды, и грязные детишки бегали туда-сюда, навязывая горсти резаных фруктов и сладостей. В одном углу пара болотных обитателей расстелила цветастое одеяло для предсказания будущего, рядом жонглировали ножами и разыгрывали сценки из местных легенд. В воздухе повис густой запах навоза и прогорклого масла для жарки. «Могло быть и хуже, Гил». Клетки висели высоко над головами, в лучах солнца, на массивных держателях, прикрепленных к стенам внутреннего двора, по пять с каждой стороны. Формой они напоминали луковицы и издалека выглядели даже изящными: узкие стальные прутья изгибались вниз и наружу от верхней части центрального стержня, сходясь в основании и встречаясь в том месте, где в корпус клетки был вделан сурового вида механизм, из которого выдвигался кол. Приблизившись, Рингил увидел, что был не совсем прав по поводу отсутвия казней. В одной из клеток еще находились человеческие останки. Внезапно поле зрения от края до края начало обугливаться, как муслиновая занавеска, угодившая в огонь. Воспоминание засияло, словно безжалостное солнце пустыни. Джелим в рубахе приговоренного – кричит и бьется в руках стражников, которые тащат его в клетку. Иногда осужденных опаивали перед исполнением приговора, из милости или потому что кто-то вложил достаточно монет в правильные руки. Но не за это преступление. И не того, кто должен был стать примером для других. Рука Гингрена сжимала запястье Рингила как тиски. Вооруженные слуги в кольчуге и кожаных доспехах окружили обоих – на случай, если кто-то в взбудораженной толпе что-то слышал и сделает нежеланный вывод относительно связи между бледным молодым Эскиатом на возвышении для знати и обреченным парнишкой в клетке. «Ты будешь смотреть, мальчик мой. Ты будешь стоять и смотреть до последней, мать ее, секунды, даже если мне придется лично удерживать тебя на месте». Применять силу не пришлось. Укрепленный ненавистью к самому себе, запасшись мрачным презрением, которым он пропитался за время общения с Милакаром, Рингил отправился к воротам, сжав губы и преисполнившись странной, тошнотворной энергии, будто шел на казнь не только Джелима, но и на свою собственную. В глубине души – там, где царил холод, – Рингил думал, что справится. Как же он ошибался… Пока Джелима удерживали над опущенным колом и вынуждали опуститься, так что в какой-то момент его дерганье внезапно прекратилось, а глаза широко распахнулись, Рингил держался. Когда из уст обреченного вырвался протяжный, утробный вопль отрицания, палач под клеткой стал вращать рукоятку механизма, и с каждым движением зубцов стальной шипастый кол выдвигался на дюйм; Джелим забился в крепких руках, издавая вопли, которые через равные промежутки времени прерывались нечеловеческими звуками, словно кто-то пытался вдохнуть густую грязь, когда он медленно вытянулся, будто непристойная пародия на солдата, встающего по стойке смирно перед толпой, и его судороги начали повторяться снова и снова; когда из-под клетки закапали кровь, дерьмо и моча… Рингил очнулся на досках платформы; горло саднило от рвоты, а один из слуг лупил его по лицу. Для него расчистили место – видимо, прочее благородное собрание не хотело испачкать наряды. Но никто не глядел на него с отвращением. На него вообще не смотрели. Все взгляды были устремлены на клетку и источник звуков, исходивших из нее. Гингрен возвышался над Рингилом, прижимая к груди скрещенные руки и держа голову так, словно у него затекла шея. На сына он не взглянул, даже когда тот подавился собственной рвотой, и солдат, сунув ему в глотку палец в перчатке, бесцеремонно заставил повернуть голову в сторону, чтобы не задохнуться. Ветром принесло звуки, издаваемые Джелимом. Рингил снова отключился. – А! Какого… – Крестьянин проглотил ругательство и продолжил подобострастно: – О, прошу прощения, ваша милость. Я вас не заметил. Вздрогнув, Рингил вынырнул из воспоминаний. Он застрял посреди дороги, мешая движению. А еще, сам того не заметив, закрыл глаза. Тряхнув головой, он отошел в сторону, подальше от потока людей и повозок, в тень, отбрасываемую клеткой. Гуртовщик, который едва его не изругал, поспешил увести прочь свою пару ослов, не поднимая глаз, чтобы не нарваться на неприятности. Рингил, не обращая на него внимания, заставил себя посмотреть вверх. Человек в клетке умер недавно: внешних признаков гниения не было, и птицы еще не выклевали ему глаза. Рингил знал, что такое иной раз случается до того, как в приговоренном угаснут последние искорки жизни. Вообще труп выглядел пугающе живым. Не считая головы, свесившейся на грудь и болтавшейся туда-сюда, будто шея без костей, тело стояло прямо – его удерживал стальной кол. Если взглянуть искоса и забыть про испятнанную робу узника, желтоватую, длиной до лодыжек, он выглядел почти как солдат на дежурстве, который разминает затекшую от долгого стояния на посту шею. Даже кол, торчащий из окровавленной ткани за правым плечом, почти казался рукоятью меча, висящего в ножнах на спине. Рингил против собственной воли приблизился на пару шагов, чтобы через изогнутые прутья разглядеть лицо. Солнце оказалось за головой трупа и породило мягкое сияние вокруг нее. Он поморщился, заглянув в застывшие глаза. – Чего уставился? Рингил попятился, напрягшись от неожиданности. Труп поднял голову, сзади по-прежнему освещаемую солнцем, не спуская с него мертвых глаз. Обнажил в ухмылке почерневшие зубы. За ними мелькнул иссохший лоскут языка. – Да-да, ты. Я с тобой разговариваю, красавчик. Прошлым вечером, в своем уютном доме, ты был очень смелым, мать твою. А теперь что? Рингил стиснул зубы. Глубоко вдохнул через нос. Ему показалось, что он уловил едва ощутимый, тошнотворно-сладкий запах склепа. – Кто ты? Труп ухмыльнулся. – А ты еще не понял? Рука Рингила плавно скользнула к плечу, к рукояти Друга Воронов. Ухмылка мертвеца сделалась нечеловечески широким оскалом. – Да ладно тебе, Гил. Это отходняк после кринзанца. Сам знаешь. И все исчезло. Труп на колу умолк и замер, свесив голову на грудь. Свет осеннего солнца лился из-за его плеча, пронизывал клетку и бросал на лицо Рингила тени прутьев. Он судорожно и глубоко вздохнул, опустил руку. Нервно огляделся: за ним никто не наблюдал. Впрочем, почти никто. – Ох, господин, он был мужем моей дочери. – Рядом появилась закутанная в шаль болотная жительница – одна из гадалок, что работали в углу двора. Ее окружал запах соли и влаги, а рука была протянута в ожидании монеты. Рингил опознал в ней ровесницу Ишиль, но жизнь на болотах превратила эту женщину в каргу. Свойственные тамошним обитателям изящные черты еще не стерлись полностью, но протянутая рука уже была узловатой и морщинистой от возраста, а голос – надтреснутым, грубым. – Постигло нас горе, оставил он девять голодных ртов, мою овдовевшую дочь и ее восемь малышей, и никто помочь не в силах, кроме… – Как его звали? – Звали его, э-э, Фердин. Краем глаза Рингил заметил, как мертвец уверенно, пусть и чуть устало помотал опущенной головой… Или ему показалось? – Ладно. – Не обращая внимания на протянутую руку, он указал на расстеленное возле стены одеяло, и старуха на него уселась. – Мною овладело любопытство, хозяйка. Ты не могла бы мне погадать? – О да, мой господин. Всего лишь… – Она окинула его взглядом. – Семь… флоринов, и я брошу для вас гадательные кости. – Семь флоринов, да? – Это был почти грабеж средь бела дня. Женщина выпростала из-под шали грязную обожженную солнцем руку. Коснулась длинной вены на запястье. – Кровь, которая течет в этих жилах, принадлежит болотным кланам Уширина, детям Ниминет и Йолара. Я тебе не какая-нибудь дешевая гадалка из торговых рядов Строва. – Что не дешевая – это точно. Все было тщетно – предсказательница оседлала любимого конька, и теперь ничто не могло ей воспрепятствовать. На глазах у Рингила она вытащила из-под шали другую руку и скрестила запястья перед собой, полусогнутыми ладонями вверх. – Я знаю свою родословную на восемьдесят шесть поколений назад, и она чиста – мои предки были из тех, кого брали в супруги олдрейны. У меня есть дар. Грядущее открывается мне, и загадок в нем не больше, чем в том, что уже свершилось. – Хм. Жаль, что ты не бросила кости для своего зятя, верно? – Рингил кивком указал на труп. – Кое-какие подсказки о грядущем ему бы пришлись кстати, да? Это ее проняло. Она прищурилась и взглянула с ненавистью. Ничего удивительного, Рингил этому почти обрадовался. За вычурным, рассчитанным на толпу обликом и причудливыми выходками у истинных болотников прятался тонкий хребет гордости, которой почти лишились прочие наомские кланы. Они жили за пределами города не только в физическом смысле, что порождало особую независимость. К внешним проявлениям богатства и политической власти они относились с подчеркнутым отсутствием уважения. Этим качеством Рингил восхищался, в отличие от остального – по сути, довольно неряшливого и омерзительного культурного похмелья тех времен, когда наомцы еще не переселились в города. Подростком он часто мечтал, приходя в себя после очередной выволочки от Гингрена или наставников, как сбежит на болота и будет там жить с местными. Ему нередко случалось заметить над равниной мерцающие огни их стоянок, и он чувствовал расстояние, свободу под открытым небом, которые они обещали – словом, вел себя как любой другой ребенок. Милая картинка. Но реальность оказалась слишком тяжелой, сырой и вонючей, чтобы устроить такое на самом деле. А еще зимой на болотах можно было дать дуба от холода. Предсказательница резко опустила скрещенные запястья. Руки повисли вдоль тела, шаль снова упала и прикрыла их. Она уставилась ему прямо в глаза. Когда болотница снова заговорила, шевелились только ее губы. – Знаешь, – произнесла она негромко, – я скажу тебе, что вижу, и денег не возьму. Ты постиг войну, носишь ее дух глубоко внутри, в точности как тот, кто наверху, хранит в себе сталь. Она так же глубоко засела, такая же жесткая и неподатливая ко всем мягким вещам, кои составляют твою суть, коих ты желаешь и коими владеешь. И раны от нее такие же болезненные. Ты думаешь, что однажды от нее избавишься и ведешь себя так, словно рана когда-нибудь заживет. Но тебе – как и ему – не познать исцеления. – Ух ты. – Рингил поднял левую руку и постучал пальцами по рукояти Друга Воронов. – Какая смекалистая. Извини, бабуля. Со мной такой фокус не пройдет. Предсказательница чуть повысила голос. – Помяни мое слово. Грядет битва, сражение сил, каких ты еще не видел. И эта битва разрушит тебя, разорвет на части. Восстанет темный владыка, о чьем приходе возвестил болотный ветер. – Ага. Пару недель назад я потерял карманный нож. Не знаешь, где он?