Она оскалила зубы и огрызнулась: – Среди мертвых. Забытый. – Ну да. – Он кивнул ей и начал поворачиваться. – В общем, мне пора. – Ты убивал детей, – бросила она ему вслед. – Этой ране тоже не суждено затянуться. Рингил застыл как вкопанный. И опять его поле зрения будто выгорело, уступив место чему-то иному. Он снова стоял посреди двора, в кучке зевак, которые пришли поглядеть на умирающего Джелима Даснела. Трибуны разобрали, клетку подняли выше. Пятна на каменных плитах внизу подсыхали. Шел день второй. Чтобы выбраться из-под домашнего ареста, понадобилось немало времени. Это было решение Ишиль. Когда Гингрен наконец привел его домой в день казни – бледного и дрожащего, испачканного блевотиной, – Ишиль, взглянув на сына всего раз, вышла из себя. С ледяным спокойствием отослав его в комнату, она обрушилась на мужа как буря. Весь дом слышал ее крики. Это был единственный на памяти Рингила случай, когда мать по-настоящему дала волю гневу, и хотя он не видел, чем все кончилось, отсутствие отметин на ее лице следующим утром намекало, что Гингрен не выдержал натиска. После этого слуги передвигались по дому на цыпочках, и приказ Ишиль никто не ставил под сомнение – Рингилу запретили покидать родные стены до конца недели. Джелим был сильный парень, и все знали, что палачи Каада при необходимости могут длить страдания преступника, посаженного на кол, три-четыре дня – если жертва достаточно выносливая. На рассвете Рингил вылез в окно спальни и по карнизам с палец шириной добрался до угла дома, где перелез через крышу и попал в конюшню. Кутаясь в невзрачный коричневый плащ, чей вид не выдавал стоимость, он протиснулся сквозь дыру в заборе и побежал к Восточным воротам. Когда он туда добрался, Джелим был еще в сознании. И дети бросали в него камни. Такое случалось, причем нередко. Умение точно попадать в цель и достаточно большой камешек позволяли качнуть приговоренного на колу, чтобы он вскрикнул. В отсутствие стражи предприимчивые беспризорники иногда собирали камни и продавали желающим за гроши. Первому мальчику, которого заметил Рингил, было лет восемь – лицо свежее, улыбка до ушей, – и он, взвесив камень в руке, шагнул вперед, прицелился. Сверстники радостно вопили и давали советы. Рингил, онемевшй и ошеломленный, не понял, что происходит, пока снаряд не взлетел и со звоном не ударился о прут клетки. Джелим издал визгливый звук, почти как девчонка. Рингилу показалось, что он слышит сквозь мучения исковерканное «умоляю». – Эй, хватит! – крикнул кто-то. – А ну, пошли отсюда! В ответ раздался смех, причем и взрослый. – Да пошел ты, дед, – бросил розовощекий мальчишка и, готовясь к следующему броску, завел руку за спину. Рингил его убил. Все случилось так быстро, что никто – Рингил и подавно – не понял, что он делает. Он схватил мальчишку за локоть, уперся ладонью ему в затылок и резко дернул. Мальчик заорал, но недостаточно громко, чтобы заглушить звук, с которым сломался его плечевой сустав. Этого было мало. Рингил повалил его, не замечая трепыханий, и ткнул лицом в мостовую. Кровь на испачканных в навозе каменных плитах, влажное хлюпанье. Он думал, пацан еще жив, когда поднимал его голову в первый и второй раз, думал, что еще слышит его вой, но с третьим ударом все резко затихло. А после четвертого и пятого точно было кончено. Он продолжал бить. Его уши пронзил тонкий, высокий визг, похожий на свист забытого на плите чайника. К моменту, когда его оттащили, в разбитом лице мальчишки почти не осталось ничего человеческого. Лишь когда Рингила поволокли в сторону – а он все дергался, рычал и тянулся к остальным беспризорникам, в ужасе разинувшим рты, – до него дошло, что пронзительный звук исходит из его собственного горла, и где-то рядом в двери скребется безумие. «Ты убивал детей». Он встряхнулся. «Бред сивого ящера и удачные догадки, Гил, как и прочее. Война – аксессуар, любой здоровый мужчина твоего возраста или старше успел его поносить». Мужчина с мечом на спине и выправкой воина, с отрешенностью в глазах, о которой ему было известно. Проницательная гадалка могла просчитать подоплеку по этим признакам, как просчитывают путь через болота. Он ушел. Кажется, она швырнула ему вслед проклятие. * * * И почти в Луговинах Рингил вспомнил, где в последний раз видел свой нож: он положил его в карман кожаного колета в тот вечер в Виселичных Водах, когда нагрянули трупоклещи. Колета, в котором он отправился на кладбище – и там его оставил. Среди мертвецов. Глава 14 В Жирную ночь, когда надевали и срывали маски, являлся Инпрпрал и стужа пронзала насквозь, словно клинок, ночь признания, что колесо года повернулось, и наступила неизбежная перемена – Полтар получил знак, которого долго ждал. Он решил, что так и должно было случиться; нехотя оценил символизм произошедшего. В большей степени его обрадовало, что ожиданию пришел конец. После встречи с Келгрис он неделями наблюдал за небом, терзаемый ненавистью и страшными мечтами о мести. «Небожители оповестят о своей воле того, кто глядит вверх, – обучал его отец задолго до того, как Полтар полностью осознал, что однажды тоже наденет одеяние с волчьим глазом. – Среди людей, чей мир конечен, ты должен научиться заглядывать за его предел. Ты должен смотреть в небеса». За словами вскоре последовали дела – Олган, шаман старой закалки, хотел, чтобы сын унаследовал не только его одеяние, но и убеждения. От отца Полтар узнал о сезонах и переменах в расположении Небесного Пути, его цветах и искрах, которые Ураннов жеребец, подкованный железом, иногда высекал, когда Серый Владыка в спешке скакал из Небесного Дома на Землю и обратно. Он узнал, почему Лента то прячется среди туч, то тянется, четкая и яркая, от горизонта к горизонту, словно обещание, написанное блестящим золотом. Он узнал о нраве бурь и редких северных сияний, их намерениях и о том, чьи поручения они обычно выполняли; узнал суть каждого ветра, что проносился над степью, и о чем этот ветер мог поведать имеющему уши. Он узнал, где искать небесное железо, как предсказать, куда оно, скорее всего, упадет на Земле, и в какое время года к нему можно безопасно притрагиваться. Он узнал имена, легенды и заклинания, и однажды, в совсем юном возрасте, увидел, как в хрустальном зеркале, которое отец повернул к темнеющему восточному небу на закате, появился Такавач Многоликий. «Смотри в небеса». Но на протяжении недель небеса ему не отвечали. А потом на зов явился Эргунд. * * * – Мой брат Эргунд? – Эгар нахмурился, не очень понимая, в чем смысл неожиданного отступления от темы, да и не пытаясь понять. – С чего бы вдруг? Зачем ему свидетельствовать тебе свое почтение? Тебе едва исполнилось шестнадцать, и ты, ради Уранна, лишь доярка. Ты для него никто. – Для него – не обязательно, как и для этой сучки с поджатыми губами, евойной женушки. Но дело в другом. – Сула переплела пальцы, которые до этого момента занимались другим – куда более интересным – делом, и откинулась назад, сидя на нем чуть выше колен. Вид потрясающий: она была одета лишь в браслеты на запястьях и ожерелья из резной кости, которое Эгар подарил пару недель назад. Но подарки подарками, а ее лицо все равно помрачнело. – Эргунд, мать его за ногу, отлично знает, что я значу для тебя! Хули там, я его повстречала, когда шла на все готовая в твою гребаную юрту. А он мне навстречу, и хоть бы слово ебучее сказал, паскуда. Даже не взглянул в мою сторону, хули! Морда вся перекошенная, будто взбеленился из-за того, что я ему чегось не то сделала. Эгар вздохнул. Оставленный без внимания член безвольно завалился на бедро. Драконья Погибель потянулся к фляге с рисовым вином у изголовья, глотнул, поморщился и проглотил. – Послушай, он, наверное, просто ревнует. Сомневаюсь, что за всю унылую жизнь ему удалось хоть раз пощупать такие роскошные сиськи. Кажется, сработало. Сула опять подалась вперед с улыбкой, подвигала плечами – туда-сюда, туда-сюда. Как и большинство его любовниц, она была девушкой с пышными формами. Ее груди тяжело покачивались в теплом, пестром свете, исходящем из жаровни с сетчатыми боковинами. От движения будто шевелилась змея, вытатуированная у нее от ключицы до ложбинки между грудей. Сула облизала губы. – Да уж, если у жены рот все время плотно закрыт, отсосать как следует она тоже не сможет, верно? – Она восторженно фыркнула. – Если за год ему такое перепадает трижды – считай, повезло. – Строго в праздничные ночи, – согласился Эгар и мозолистыми руками обхватил вышеупомянутые груди. Потер большими пальцами набухшие соски, нежно сжал похожую на студень тяжесть. Отпустил еще один незамысловатый комплимент. – К тому же она проводит время в праздности, так что вряд ли у нее такие же сильные пальцы, как у тебя. В глазах Сулы вновь появился распутный блеск. Она опять взялась за дело и начала обрабатывать его член вверх-вниз. Ах, эти пальцы доярки… Через считанные мгновения он опять был в полной готовности. Сула тоже это ощутила, опять ухмыльнулась, наклонилась и нежно провела одной грудью туда-сюда по головке его члена, а потом по его лицу. Он повернул голову и ухватил сосок ртом, втянул, а потом приподнялся и ухватил ее за бедра. Она тут же качнулась назад и покачала головой. – О-о, нет. Всему свое время. Самое главное подождет. Мне от тебя не нужен перепихон на две минуты, как с пьяным гуртовщиком, чтобы ты потом смог заняться своими церемониями в отличной, мать ее, форме. Хули там, вождь – будешь лежать и делать, что скажут. А я… – теперь она говорила в такт медленным, ритмичным поглаживаниям, – …выдою тебя досуха. Прямо как одну из моих долбаных буйволиц, ага? Нравится? Вот тогда-то и поглядим, что ты сумеешь сделать для меня. Эгар тихонько рассмеялся. – Заставишь меня страдать, сучка, отплачу тотчас, сама знаешь. Будешь вопить, как степная лисица. Сула, перейдя на труд одной рукой, другой изобразила болтающий рот, смыкая и размыкая пальцы. – Ага, давай, трынди. Вы, мужики, все одинаковые. Вождь или пастушок – в чем, мать твою, разница? Вождь многозначительно окинул взглядом роскошное убранство юрты с ее богатыми гобеленами и коврами, жаровней в углу. – Сдается мне, в это время года холодновато удирать с пастушками, чтобы покувыркаться в траве. Это немаленькая разница. По лицу Сулы пробежала тень – отголосок легкого, бдительного напряжения, – и ее руки, продолжая делать свое дело, чуть ослабли. Она знала его недостаточно хорошо, чтобы понимать настроение и отличать юмор от истинного недовольства, сердитый рык от удовлетворенного. Ему пришлось нацепить улыбку, высунуть язык и обернуть все в шутку, чтобы она расслабилась. «Как бы там ни было, – напомнил он себе, – какие бы сиськи и пальцы доярки у нее ни были, это еще одна похабная скаранакская пастушка, которую ты сюда притащил, чтобы ублажить свой член, вождь». От этого нахлынула необъяснимая печаль. Сула была великолепной, гибкой, усладой для рта и рук, крайне веселой, а трахалась самозабвенно. «И все же, все же…» И все же потом, когда они будут лежать, взмокшие и прилипшие друг к другу, подкрадется неумолимая истина. Сула более чем вдвое моложе, нигде не была, ничего не видела, ничего не знает, кроме степи от горизонта до горизонта – и, в сущности, ее это устраивает. Поговорить с ней можно лишь о стадах да постели, и еще о свежих сплетнях про то, как члены ее большой клановой семьи «опять друг с другом пересрались». Она и читать не умеет. И – он как-то затронул эту тему – учиться не хочет. «А-а, ты рассчитывал на ученую киску? Какую-нибудь ихельтетскую куртизанку с астролябией на балконе и иллюстрированным томиком “Сказаний о мужчине и женщине” на прикроватном столике? Может, ты рассчитывал на Имрану?»