– И кому здесь Слухи разносить? – Егор уже закончил с приготовлением обеда и раскладывал похлебку по мискам. Да тут много всякой нечисти осталось, меня бабка учила ее находить. А я плохо учился, только знаю, что есть всякие-разные. На этом мои знания заканчиваются. Но слушать их я все-таки научился. Он любят, когда их слушают. И они зарождают Слухи. А Слух – он такой, где запустили, там и побежал. В общем, я точно знаю, что палач близко, просто прячется от нас. Стыдно честным людям на глаза попадаться после всего, что он натворил. Обед получился вкусным. Может, это из-за того, что я весь день не ела, а может, атмосфера располагала именно к такой пище. Тарелки с остатками еды выставили на улицу, чтобы покормить местных и те не совались в дом. Весь вечер эти местные чавкали за порогом и переругивались. А утром мы нашли все тарелки вычищенными до блеска и сложенными в пирамидку. – Всех знающих убили, а все равно какие-то вещи от них остались, – довольно сообщил Фома. – Не верю, что никто не выжил. Говорят, есть где-то еще такие люди, не добрался до них палач, даже с помощью Охоты. – А еще говорят, что он убил всех, никого не осталось, – парировал Юра. Я не стала слушать дальше их препирательства и ушла на второй этаж. Книги, сундуки с истлевшим тряпьем, останки какой-то живности – все пахло плесенью, гнилью и никак не хотело прогреваться, хотя трубы от печки проходили через весь дом и должны были греть каждый угол. Я открыла одну из книг, не нашла ничего интересного: просто учебник по вычислительной технике. Несколько сборников со стихами поэтов Серебряного века, старые листовки, кипа знакомой цветной бумаги, печатная машинка и письмо, чернила в котором настолько растеклись, что содержимое понять было невозможно. Я прислушалась, снизу мои спутники мерились своими достижениями. Громче всех хвастался Юра. Заскрипели ступеньки, и ко мне поднялся Егор. – Человек, который раньше здесь жил, – начал он, – занимался тем, что прятал всех, кого хотели убить. Все знаки на заборах, царапины на стенах – все это сделано для того, чтобы защитить, ты правильно догадалась. Именно поэтому этот дом до сих пор считается самой защищенной крепостью. Сюда даже Охота не может проникнуть. Только если ее кто-нибудь не принесет. Я молча кивнула и посмотрела на стены. Знаки были такие бледные, что я бы и не обратила на них внимание. Сверху, среди балок под крышей, что-то пробежало, и посыпался мусор. – Ты быстро привыкнешь, что на самом деле наш мир куда богаче на всякую живность, чем кажется. – Это не мой мир. Егор опять улыбнулся и кивнул. Он что-то недоговаривал, чем очень меня бесил. Они все трое страшно меня стали бесить своим обыденным отношением ко всему, что происходило. Подумаешь, вырезали треть населения, подумаешь, живут все непонятно как, подумаешь, инфраструктура города убита. Подумаешь… – Дай себе время, чтобы все узнать самой. – Егор, оказывается, не ушел, а стоял на лестнице и смотрел на меня. – Дай себе время, чтобы проснуться, – парировала я. Если получится, – пожал плечами он. Гл. 3 Оно не появилось сразу: вчера все хорошо, а сегодня рухнуло. Нет. Беда росла постепенно. Сначала ошибся один знаток, потом второй. За ошибками потянулись проблемы. Появились семьи, в которых домовые душили кошек, а магазины не могли избавиться от тварей, сжирающих продукты. Транспорт вставал из-за стай собак, устраивающих грызню. Выйти на улицу было невозможно, птицы бросались на головы. Столица оказалась охваченной странной чумой, где и люди, и навьи твари пытались друг друга уничтожить. А потом прекратилась связь с другими городами. Люди болели и не могли уйти из города, знатки не могли помочь. Все их попытки заговорить болезни либо оставались без результата, либо усугубляли недуг. Людская ненависть крепла, становилась все более осязаемой. На некоторых улицах ее можно было даже потрогать, провалиться в густое смрадное желе, от которого не отмыться. Никто не знает, откуда пришло решение, что знающих надо уничтожить. Никто не высказал возражений. Беды так сильно ударили по жизни, что жуткий приказ казался единственно правильным выходом. В знатках больше не нуждались. Никому не надо было заговаривать воду или спасать урожай. Люди шарахались от всего, что было связано с ладной силой, боялись семенящих через город всяких-разных. Они перестали бояться одного – убивать. * * * Утром я вспомнила про картину. Интересно, ее передали в бюро находок или кто-то утащил к себе в коллекцию? Мысли о прошлой и такой близкой жизни накрыли словно похмелье, очень захотелось поплакать. Рядом храпел Фома, положив под щеку топор. Вечером, когда мужчина начищал лезвие до блеска, он рассказал, что это родовое оружие принадлежало деду, а тому перешло от прадеда. Только ручка рассохлась, поэтому Фома сам выстругал новую из крепкой древесины. Носил теперь с собой этот утяжелитель как память, разговаривал с ним, будто этот топор живой. Юра уткнулся носом в стену и ворчал во сне. Из всей троицы он был самым беспокойным, даже ночью постоянно вскрикивал и с кем-то спорил, чем будил Фому. Тот открывал один глаз, хмуро смотрел, перехватывал топор и опять засыпал. Егора в доме не оказалось. Его последние слова заставили меня нервничать и проверять каждый сантиметр вокруг себя, искать хоть что-нибудь, что могло выдать сон. Мне почему-то было мало домовых и прочей нечисти. Тем более что в той квартире мог обитать вообще не домовой, а крыса. Настоящих домушников я не видела. Да и рассказы этой троицы – много чего можно придумать. Очень хотелось снова пообщаться с Егором, он знал куда больше, чем остальные, и мог это рассказать в двух словах, а не растекаться мыслью по древу. Я накинула поверх куртки старую телогрейку, которую нашла на чердаке вечером, и вышла на улицу. Светало. Невозможно понять, откуда поднималось солнце, одинаково серое небо со всех сторон угнетало. Егора я нашла за территорией участка, он стоял возле дороги и смотрел куда-то в лес, в руках держал поломанный знак из веток. – Видишь, следы. – Он показал мне глубокие борозды, как от лыж или палок, не поздоровался, даже не повернулся ко мне. – Это не человек, но шло оно за нами. И ушло дальше в лес. Я подошла ближе. – Похоже на лыжню в грязи, как на снегу бывает. Это точно не человек? – недоверчиво посмотрела я на Егора. – Лыжня в грязи, хорошее сравнение. – Он улыбнулся. – Когда будешь видеть такие вот обычные вещи в самом странном исполнении, знай, что это не человек. Ни один нормальный человек не наденет лыжи в такую погоду. Я кивнула, подумав, что Егор вполне мог быть таким человеком: надеть лыжи и елозить ими по грязевой жиже. В тихом омуте, как говорится, чего только не найдешь. Его белые кроссовки – я только сейчас обратила внимание на обувь – были идеально белыми. Слегка потертыми, стоптанными, с черными следами на шнурках от колец. Но белыми. – А оно вернется? – спросила я, немного помолчав, решив принять правила игры. – Да, оно же чует, где мы. – Егор отстраненно улыбнулся. – И тебя чует, твои странные вопросы. – Не менее странные, чем вы все, – парировала я. – Ты действительно не помнишь ничего? – Нет, а должна? У меня после этой ночи вообще ощущение, что я во сне. Не помню, правда, спала ли я во сне или нет. – Не сон это, – грустно сказал Егор, доломал веточки и выкинул подальше от забора. Потом засунул руку в карман, достал из кармана какой-то камень с дыркой, повесил на оставшуюся от знака веревку и сунул мне. – И что это? – Речная галька, знающие верили, что она может защитить от беды. – И как? Защищала? – Не знаю, у них ее не было. Реки редко делают подарки. С этими словами он развернулся и пошел в сторону дома. Я осталась стоять за забором и смотреть на гальку в руке. Странный Егор, странный подарок, странный лес, в который ходят на лыжах по самой грязи. В какой-то момент мне показалось, что камень удлинился. Я моргнула, но ничего не произошло. Лес тяжело вздохнул, словно согласился с моими мыслями, заскрипел деревьями. Кто-то прошуршал легкими лапами совсем рядом и затих. Я смотрела на деревья, сжимая в руке камень, а деревья расплывались, уползали мутными волнами, сквозь которые виднелось золотое поле. От странных иллюзий закружилась голова, я убрала камень в карман. Лес опять вздохнул, и я услышала: «Знай-знай-знай». Знаний мне определенно не хватало. Вот Егор что-то знал, причем куда больше Фомы и Юры. Он словно играл по правилам этого мира. Мира, в который меня засунули, хотя я этого не желала. Из леса запахло болотом, и я поскорее пошла к дому. По дороге к крыльцу я попыталась восстановить картину произошедшего, машинально засунула руки в карманы и сжала камень. Итак, я проснулась в том же вагоне, где заснула, на своей конечной станции. Рядом со мной теперь три человека, которых я никогда раньше не видела, абсолютная разруха и ожидание тьмы, которое стало частью этого мира. Достала камень из кармана: он точно стал менять форму, плыл так же, как деревья. Я споткнулась о кочку, чуть не уронила гальку, обернулась и заорала. На меня из лесу смотрело жуткое существо с обвисшими веками, оно открыло рот и что-то мне сказало. Но я не услышала ни слова. На вопль из дома никто не выскочил, будто я и не кричала во все легкие, срывая горло. Замолчать удалось только когда я, поскользнувшись, упала и больно ударилась о землю. Существо исчезло. Горло саднило, а в ушах звенело. В доме все шло как обычно: Юра воевал с печью, Фома обнимался с топором, а Егор читал старую газету. – Вы ничего не слышали? – сипло спросила я. – А что мы должны были услышать? – подал голос Юра. – Ну, крики, – неуверенно сказала я. – Слышали, – хохотнул Юра, я нахмурилась, – под крышей всю ночь чайки кричали. – Ага, чайки, – отозвался Фома. – Одна чайка, которая никак не могла заткнуться до рассвета. Юра пропустил это замечание мимо ушей. Получается, меня никто не слышал. Опять странно, жутко и очень неприятно. Остался только Егор, но он ничем не выдавал себя, сидел и читал газету. – Ты тоже ничего не слышал? – Я села напротив и заглянула в газету. Егор внимательно посмотрел на меня. – Кого ты видела?