– Я сдохну. Зверюга жутко колется, и от нее все чешется. Поскрёбывая перси, я уныло смотрю на Бергмана, который в отличие от меня даже в этом ужасе выглядит охренительно. Такой себе суровый мамин пирожочек, который сейчас скинет шкурку, под ней… Ой. Об этом не будем. – Мы быстро. Я не в том настроении, чтобы это все затягивать. Пока Гера закрывает квартиру, из соседней двери высовывается давешний пацан. Я к этому готова и с интересом жду его очередного пассажа. Окинув меня взглядом, он пялится в район моей груди, которая благодаря свитеру выглядит, как будто я полродины вскормила. – Какие тыквы! – искренне восхищается он. – Так, – рычит Бергман. – Это мои тыквы, и я их ем. А ты по своей тыкве сейчас у меня получишь. Ойкнув, пацан скрывается за дверью, и до нас доносится: – Мам, Гера совсем плох. Он теперь сыроед! Бергман медленно закрывает глаза, делает долгий выдох и под мое хихиканье толкает дверь к Розе Моисеевне. Она не заперта, и нас сразу встречают вкусные запахи выпечки и специй. Снует деловито Элька, похожая на мандаринку, в рыжей замшевой юбке и оливковой рубашечке, плывет нам на встречу Роза Моисеевна, тоже ограничившаяся скромным декором в виде кирпичного цвета шарфа. – Хорошо, что хоть вы вовремя, – радуется она, пока я сверлю рыжую ненавидящим взглядом. Вот что я ей сделала? Все люди как люди, одна я как бахчевая грядка. – А то некоторые Федорасы так до сих пор и не приехали… Эля, строя невинный вид, лишь молча разводит руками. Мол, ты попала под раздачу. – Что за Федорасы? – шепотом уточняю у Бергмана. – Раевский. – Он же Олег, – удивляюсь я. – Он многогранный. Элька встревает, чтобы тему ее парня оставили в покое: – Пока групповое фото откладывается, давайте я вас вдвоем пофоткаю. – Не надо! – в один голос мы с Бергманом открещиваемся. – Надо-надо, – Роза Моисеевна сверлит нас своим прищуром. – И что это мы упираемся? Неужели стесняшки? Герман, как главная стесняшка, закашливается, а я покрываюсь красными пятнами, вспоминая нашу последнюю встречу. – Идемте, – ржет уже в голос рыжая. – Я там кресло украсила, сейчас на нем и отснимем. Переступая через тыквы, мы обреченно плетемся к фотозоне. Кресло украшено шикарно: уютный плед, красивая думочка в осенних оттенках, на спинке кресла, распушив шерсть, сидит рыжий котенок. – Мам, ты же говорила, у тебя аллергия, – ехидно вопрошает Бергман. – Прошла, – невозмутимо отвечает Роза Моисеевна. – Вы пока сфотографируйтесь, а я нам чаю сделаю. С настоечкой. А я все смотрю на кресло и понимаю, что настоечка мне необходима. Оно слишком узкое для двоих. Подтверждая мои подозрения, рыжая стерва командует: – Дядя, садись в кресло и бери Яну на коленки… – А может, он за спинкой встанет, – жалобно блею я. – Тогда не будет видно красивый свитер, – злорадно пресекает мои надежды Эля, стремящаяся запечатлеть позор дяди. И начинается наше мучение. Меня заставляют елозить на коленях Геры, который с каждой минутой сопит все сердитее, обнимать его за шею, Бергману приходится класть руки мне в разные труднодоступные места, прижиматься губами к моему виску… В общем, через десять минут, когда на горизонте появляется Роза Моисеевна, мы с Герой взмыленные, злые и готовы начать убивать. Роза Моисеевна же, ставя чашки на столик рядом с креслом, отвлекается на кота и неловко повернувшись, выплескивает чай на проклятущий свитер. Я сначала взвизгиваю, потому что ожидаю кипятка, но то ли чай не так горяч, то ли свитер спасает от всего, так что обходится без травм. – Деточка, прости старую. Я дам тебе сейчас рубашечку переодеться… – хлопочет Роза Моисеевна. Элька за ее спиной ржет как конь, уронив лицо в ладони. – Да не надо… – теряюсь я. – У меня джемпер есть… – Ты соглашайся, а то опять, что-нибудь прольется, а так хоть будет в чем домой ехать, – завывает рыжая в обнимку с фотоаппаратом. – Да-да… Мало ли, – поддакивает Роза Моисеевна. – Я в комнату занесу рубашку. Гера помоги девочке переодеться… – Девочке уже много лет, она справится! – отзывается Гера, который безнаказанно щупает мокрое пятно на мне. – Я могу помочь, – раздается внезапно откуда-то из угла комнаты. Я приглядываюсь, а там скукожился прыщавый очкастый вьюнош лет девятнадцати, незамеченный мной ранее, по причине абсолютного слияния с интерьером. – Я сам! – взвивается Бергман и под одобрительным взглядом матери тащит меня за руку в другую комнату, ворча: – Развелось охотников на чужие тыквы, блядь… Это все так нелепо, что меня начинает душить смех. Я смеюсь всю дорогу до комнаты и даже тогда, когда Герман закрывает ее уже изнутри. Смеюсь и не могу остановиться. Не сразу я замечаю, что Бергман разглядывает меня со странным выражением. – Что? – все еще хихикая, спрашиваю я. – Левина, а Левина… – Да? – Мне нужна компенсация. Прямо сейчас. Глава 29. Вся грядка в сборе – Почесать тебе спину? – похохатываю я. – И это тоже, – соглашается Бергман, делая шаг ко мне. – Но этого недостаточно. Мне драпать некуда, я и так стою, прислонившись к двери. Да и прямо сейчас мне совершенно не хочется убегать. Магия момента, и в кои-то веки Бергман ничего не портит. На задворках сознания зудит мысль, что не надо нам целоваться, но её запинывают гормоны. Все еще улыбаясь, я сквозь опущенные ресницы наблюдаю, как Герман склоняется ко мне, и… Дверь за моей спиной начинает содрогаться от стука... Выражение лица Бергмана непередаваемо! – Полиция нравов, чтоб ее… – досада настолько неприкрытая, что я опять смеюсь. – Я принесла рубашку на смену, – извещает нас Роза Моисеевна. Я отлепляюсь от своего места, чтобы пропустить ее, но Герман приоткрывает дверь лишь только на узкую щель, достаточную только для того, чтобы просунулась рука с вешалкой.