молот кузнечный, ответил насмешнику; Прочь ринулся Гримнир, но не из страха: судьба змею пасть лишь при звуках Гьяллархорна. Прочь по Пути Балегира сын мчится, плащ волчий вьется за могучей спиной; По гнома приказу змей торопится следом, Одина Суд с собою ведя. Звуки стихают, отступает тьма, и теперь ее окутывает зеленоватый свет – не прежние зловещие отблески бури, а мягкий солнечный свет, льющийся сквозь лиственный полог. Она открывает глаза и с опаской оглядывается по сторонам… Она лежит на ветви – самой малой из переплетающихся ветвей дерева настолько огромного, что она даже не до конца представляет себе его истинный размер; но даже по этой ветви, не опасаясь соскользнуть за край, могут нестись друг рядом с другом две запряженные лошадьми колесницы. Она поднимается на нетвердые ноги. Ветка отходит от общего сплетения, изгибается под немыслимым углом и завершает свой извилистый путь новым нырком в лиственную пучину. Над древом разлилась абсолютная тьма, усеянная звездами и до краев наполненная их сиянием. Этот мир соткан из противоречий: в его открытой всем ветрам пустоте шумит тишина; она бесплотна, иссушена – но пахнет влажной листвой; она мертва – но в ней пульсирует жизнь. Наверху, в укрытых туманом кронах, так высоко, что она едва может рассмотреть, словно солнца, сияют три оплетенных ветвями сферы; сквозь их деревянные клетки льется холодный свет, золотой, зеленый и серебряный – блеклая тень весеннего солнечного сияния, пробивающегося сквозь сучья и листву. В каждую из этих сфер поместится целый мир. И сама она стоит на краю такой же. Внезапный и резкий толчок выбивает почву у нее из-под ног. Она неудачно падает, сдирает ладони о жесткую кору; ссадины кровоточат, и воздух наполняет густой медный запах. Ее кровь. Ее запах. Это зловоние поднимается в воздух, качается и вьется кольцами, словно алый туман, крича о ней всем жадным до крови созданиям, рыщущим в бездне между мирами. Она сжимает кулаки, пытается разогнать туман. И шепчет слова молитвы. В ответ доносится оглушительный вой. Почувствовав необъяснимый страх, она вскакивает, бежит назад. Она не успевает сделать и десятка шагов, как стена ветвей взрывается. И она замирает на месте. Сквозь дымку пыли к ней бежит волк. Черное чудище, в холке в три раза выше даже высокого человека, со вздыбленной на загривке шерстью и горящими в полумраке Мидгарда глазами. Эти злые красные, словно уголья в горне кузнеца, глаза ей знакомы. Глаза скрелинга. А за волком по пятам извивается кольцами оживший ужас, поднявшийся из кошмарной бездны змей в костяном доспехе – бледное отродье Нидхегга с диким взглядом; в его глазах она видит ненасытный голод, заглушить который не сможет ни одна добыча. Но все же змей не оставит попыток. И начнет он с нее. С невнятным криком она бросается прочь. Волк одним прыжком нагоняет ее, его зловонное дыхание жжет ее шею; зажмурившись и шепча слова молитвы, она ждет, что он перекусит ей глотку, – она даже рада умереть быстро, чтобы не видеть, как ее плоть исчезает в змеиной утробе. Но зверь не собирается рвать ее на части – он на ходу подхватывает ее и тащит в громадной пасти, словно волчица – свое дитя. Он несется вперед, без заминки кидается вправо и взлетает над пропастью. На мгновение под ними застывает пустота. Но даже на пороге смерти она не может сдержать любопытство и заглядывает в глубину под Мидгардом. Она смотрит на корни Иггдрасиля и на краткий миг замечает блеск выложенного камнями Колодца Урд, из которого черпают воду три женщины. Они тоже поднимают головы и смотрят на нее одновременно удивленно, безразлично и с неприкрытой злобой. Но тут… приземление отдает болью в груди. Скребут, срывают кору когти – это волк пытается зацепиться, вскарабкаться по опасно треснувшей ветви. Он оглядывается, и она вновь смотрит на пропасть, на змея, которому остается лишь шипеть и извиваться от ярости. Волк тихо рычит, словно смеется победно – и затихает, когда зловещая тень падает на ветку. Тень великана. Сорвавшись с места, держа ее в зубах, словно безвольный мешок с костями, волк несется по ветке к ее основанию, к месту переплетения дерева и глины, где под мрачным навесом кроны скрывается покрытая рунами каменная арка. Волк бежит к ней, что есть духу, хотя ветвь – а великан в своей ярости ее не щадит – дрожит и трещит под его весом. Она кричит. Слишком далеко, они не успеют… Вдруг все переворачивается. Мир предстает под другим углом, словно кто-то вплетает уверенной рукой еще одну нить в полотно мироздания. Перед ее внутренним взором стоят у Колодца Урд три женщины: старуха, словно вырезанная из китовой кости и хряща; величавая дроттнинг, облаченная в шелка и золото; и тонконогая девушка, хилая и болезненная. Удивленные, безразличные и злые. И падение в бездну Междумирья оборачивается совсем другим полетом – во тьму за аркой, назад в мир Людей. Ее нутро пробирал лютый холод, в ушах отдавался эхом лязг железа и оглушительный предсмертный вопль. Этайн падала в темноту… Глава 14 Полет оказался совсем коротким – словно она упала с высоты своего роста, но все внутри Этайн кричало о том, что она преодолела немыслимое расстояние. Она больно ударилась о землю, а когда попыталась привстать, руки пронзила боль. Под ней что-то хрустнуло с тошнотворным звуком ломающихся костей. Вокруг стоял зловонный запах древесной пыли и истлевшего савана – Этайн лежала на животе и ловила ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Ее бил озноб, по телу пробегали судороги. Свет немилосердно бил в глаза, и она слепла из-за слез. – Г-господь… Всемогущий… – выдавила она. Этайн со стоном перекатилась на спину, кое-как села – снова затрещали под ее весом старые кости. И вдруг она с ужасом вспомнила: гору черепов, рассыпающихся под ней, одноглазого великана, ненасытного змея. В панике взмахнув руками, она поползла назад и ползла до тех пор, пока не уткнулась спиной в жесткую каменную стену. – Ч-что произошло? – выдохнула Этайн, глаза ее расширились от страха. – Где… Где?.. Тут раздался смешок. Вглядевшись в темноту, она поняла, что напротив кто-то сидит – силуэт был надежно укрыт тенями. По спине у нее побежали мурашки, внутри все оборвалось – она вспомнила мерзкого гнома Нали, его цепкие руки и безжизненные глаза. – Кто здесь? – прошептала она. – Гримнир? Незнакомец наклонился вперед; и точно: струящийся сверху молочный свет выхватил из мрака волчье лицо Гримнира. Он откинул голову. Амулеты из кости и серебра забренчали в жестких черных волосах, под густыми бровями зажглись красные угольки глаз. – Я что, похож на поганого гнома? – Где он? Этайн огляделась – глаза понемногу привыкали к полумраку. Пропали гномьи светильники и каменная чаша, полная загадочных голубых огней; теперь они сидели в выложенной камнями каморке с низким потолком. По нему и по стенам ползли узловатые корни дерева, много лет назад пробившие себе путь через камень саркофага в центре каморки. – Он… гнался за мной. Хотел схватить, – она посмотрела на Гримнира. – И где он теперь? – Гниет в Хельхейме, если норны воздали ему должное, – проворчал Гримнир. – Nar! Не знаю я, куда подевался этот слизняк. Но бежал он так, что только пятки сверкали. Надо было прирезать гаденыша, как только проход открыл. Мерзкий слизняк! И вновь по спине Этайн поползли мурашки. – Он нас чем-то отравил… – сказала она, чувствуя ком в горле. – Добавил в огонь какие-то ядовитые травы… Или это была нечестивая уловка, чтобы мы приняли его за колдуна… Он наслал на нас те богохульные образы! – Никаких уловок. Ни трав, ни яда. Никаких поганых образов. Мы прошли по Пути Ясеня. Гримнир покачался, сидя на корточках. Когда он вновь заговорил, в голосе чувствовалось уважение – то же, что он проявил к Хрольфу, сыну Асгримма. – Путь Ясеня! Дорога могучего Иггдрасиля, чьи ветви оплетают и пронизывают все сущее, от Асгарда через все Девять миров к холодным корням Нифльхейма. Балегир ходил по нему; и старый Гифр, когда асы изгнали мой народ из Йотунхейма. А теперь и я тоже. – Нет! – замотала головой Этайн. Она стоит на ветви – самой малой из переплетающихся ветвей огромного дерева – где-то наверху, словно солнца, сияют три оплетенных сферы… льется холодный свет, золотой, зеленый и серебряный – в каждую из этих сфер поместится целый мир… – Это невозможно! Твои варварские легенды – лишь туман и притворство, ложь приспешников Дьявола! Я не верю… – Ты уже дважды назвала меня лжецом, маленькая тупица, – Гримнир поднялся. – Назовешь еще раз – пожалеешь. Шаркая ногами и сутулясь под низким потолком каморки, он начал искать выход, пиная кости и круша под стопой ребра. Потом остановился и бросил взгляд на Этайн. – Ты не веришь, что мы шли по Пути Ясеня, но в то, что твой Распятый Бог восстал из мертвых, ходил по воде и превращал ее в вино, ты веришь? – Так сказано в Писании. – Так… Ха! Сказано, да? Но разве ты видела, как он это делал? Может, твой отец это видел? Нет? Может, брат твоей матери видел и рассказал потом остальным у костра на Совете? Нет? И все же это я неправ, а ты, со своими несчастными книжонками и историей в пару сотен лет, права? Даже после того, как видела Путь Ясеня своими, чтоб их, глазами? – Я видела лишь наваждение Дьявола, – ответила она упрямо. Гримнир вдруг нагнулся и начал что-то выискивать среди мусора. Когда он выпрямился, то кинул свою добычу в нее. Этайн против воли вздрогнула. Маленький снаряд стукнул ее в плечо и упал ей на колени – блестящее тяжелое украшение, пряжка мечевой перевязи, истлевшей давным-давно. Узлы из золотой филиграни мерцали, словно пряжку сплели вчера. – Передай Распятому Богу, – буркнул, усмехнувшись, Гримнир. – Плата за добротный платок, который он накинул тебе на глаза. – Мне тебя жаль, – ответила Этайн, даже не пытаясь скрыть презрения. Она устала танцевать на носках, будто по углям, из страха его обидеть. – Мне тебя жаль, и я буду молиться о спасении твоей души. – Побереги силы, – ответил Гримнир, отвечая презрением на презрение. – Этому слизняку Полудану твоя жалость нужнее, чем мне. Его судный день не за горами! – А жаль мне все равно тебя. – Этайн поджала под себя ноги и, хватаясь за корни и выступающие из стены камни, поднялась. Она все еще дрожала всем телом, перед глазами немного плыло, но стоять она могла. – Может быть, я что-то и упускаю; может быть, над небесами и под землей есть то, чего я не понимаю и чего боюсь, то, чье существование я буду отрицать до последнего своего вздоха, – но угасает не мой мир. Ты сам сказал: ты последний из своего рода. Ты признал, что Старый мир обречен на гибель, но тебе необязательно погибать вместе с ним. Ньял ошибался – даже такое чудовище, как ты, найдет искупление в глазах Господних. Забудь о своем нелепом походе и своей глупой жажде мести! Ты обретешь мир и спасение, стоит лишь попросить…