Она наблюдала. Впитывала впечатления. Когда же они заметят. Когда увидят. Неоконченные на первый взгляд портреты на самом деле были закончены. Может не в традиционном смысле, но в каждом она запечатлела то, что больше всего хотела. И достигнув цели, останавливалась. Одежда Жана-Ги не выглядела совершенной, но разве это важно? Руки Мирны не были прорисованы, но кого это волнует? Волосы Оливье больше походили на обещание волос, чем на реальную прическу, но какая разница? Его волосы, как любил повторять Габри, с каждым днем все больше обещают. Рут смотрела на портрет Розы, а в руках держала настоящую утку. Роза на картине Клары вышла властной. Официозной. Если бы Наполеон был уткой, то выглядел бы как Роза. Клара ничего не приукрасила. Рут тихо хрюкнула. И перебралась к следующей картине. Портрет Оливье. Затем еще один портрет. Еще один. К тому моменту, как она замкнула круг, все смотрели лишь на нее. Ждали взрыва. Но Рут подошла к Кларе, поцеловала ее в щеку, потом вернулась к портрету Розы, да так там и осталась. Друзья запереглядывались, потом один за другим присоединились к Рут. Рейн-Мари была следующей на очереди. Она переходила от картины к картине, следуя по маршруту, проложенному Рут. Затем настала очередь Мирны. И она следовала за Рейн-Мари, обходя бистро. Затем это увидел Оливье. На самом дне надменных глаз Розы размещался еще один крошечный законченный портрет. Там была изображена Рут. Она склонялась к Розе. Предлагала гнездо из старых лоскутков. Предлагала дом. Эта картина была воплощением обожания. Милосердия. Близости. Это был момент такой нежности, такой ранимости, что Рейн-Мари, Мирна и Оливье почувствовали себя вуайеристами. Словно они подглядывали сквозь стены стеклянного дома. Однако вины за это они не чувствовали. А чувствовали счастье. Счастье быть свидетелями подобной любви. Они переходили от картины к картине. И там, в глазах каждого из них помещались отражения любимых. Мирна посмотрела на Клару, находившуюся на другом конце комнаты. На другом конце порушенного, искореженного бистро. На другом конце их дружбы длиною в жизнь. На Клару, постигшую истину: тела не вечны. В отличие от любви. * * * Арман созвонился с Рейн-Мари и Жаном-Ги, рассказал им о решении премьер-министра. Отстранены, с сохранением зарплаты Бовуару, и без сохранения Гамашу. Ожидают расследования. Он надеялся, что все будет без спешки, потому что у Армана было незавершенное дело. Он должен был отыскать фентанил. Что касается Барри Залмановица, коллегия адвокатов Квебека проведет расследование в отношении Генерального прокурора. А пока его дела будут переданы другим обвинителям. Но должность он сохранит. Это лучшее, на что они могли рассчитывать, и Гамаш знал, что премьер лично окажется под огнем критики от оппозиции, за то, что не предпринял более радикальных мер. - А Изабель? - спросил Жан-Ги. - Она останется во главе отдела, - ответил Гамаш. Этот момент, очевидно, даже не обсуждался. - Я сейчас отправляюсь в больницу, - сообщил Арман. - Увидимся позже. Повесив трубку, Жан-Ги направился на задний дворик, где с кувшином ледяного чая сидела Анни. Оноре спал наверху, остальные ушли в бистро. Можно тихонько посидеть вдвоем. С ногой дело обстояло получше и Жан-Ги с некоторым сожалением отложил трость в строну. Ему очень нравилась эта штука. Он открыл книгу, взятую в кабинете тестя, но вскоре опустил ее на колени, и уставился вдаль. Анни заметила, но ничего не сказала. Оставила его наедине с мыслями. Было понятно, о чем он думает. О ком. * * * Они с Гамашем спустились с холма, Бовуар хромал, а шеф несколько раз споткнулся. Тела их молили об отдыхе. Но они продолжали идти, отчаянно желая вернуться в деревню. К семьям. К Изабель. Навстречу им, вверх по дороге бежали Рейн-Мари и Анни. - Ох, слава Богу, - прошептала Рейн-Мари, прижавшись к Арману. Он крепко обнял ее, прильнул разбитой щекой к макушке. Вдохнул аромат садовых роз. Запах Оноре. Объятия размыкать не хотелось, но приходилось. Он должен был увидеть Изабель. - Ты ранен, - сказала Анни, отстраняясь от Жана-Ги. Дотронулась до ноги, забинтованной временной повязкой. - И ты тоже, - сказала Рейн-Мари мужу, сделав шаг назад. Перед белой сорочки Армана был залит красным, ткань прилипла к груди. Словно по ужасному стечению обстоятельств, пот превратился в кровь. - Кровь не моя, - поторопился успокоить жену Арман. Рейн-Мари потянулась к окровавленному лицу мужа. Поцеловала в разбитые, сочащиеся кровью губы. - А Изабель? - спросил Арман. - С ней парамедики. - Она жива? - спросил Жан-Ги, не отпуская от себя Анни. Рейн-Мари кивнула, посмотрела на Армана. И тот увидел в ее глазах правду. Жива. Но… - А остальные? - Оливье прострелили руку, но Габри позаботился о нем. Говорят, с ним все будет в порядке. Многие пострадали от осколков стекла и щепок, но никто не получил тяжелых травм. Только Изабель. Гамаш с Бовуаром быстро пошагали к бистро, оказавшись ближе, перешли на бег. Деревенский луг окружали экипажи скорой помощи и машины отрядов быстрого реагирования. Когда Гамаш с Бовуаром приблизились, из дверей бистро выкатили каталку, обвешанную медицинским оборудованием. Внутри, как в гнездышке, лежала Изабель. Рядом шла Рут. Она не оставляла Изабель с того самого момента, как подползла к ней под градом осколков. Она держала ее за руку и шептала ей, что Изабель не одна. Следом шла Клара, продолжая сжимать в руке каминную щетку, а Мирна несла Розу. Они уже подошли к карете скорой помощи, когда появились Гамаш с Бовуаром. Сейчас глаза Лакост были закрыты, лицо оставалось пепельно-бледным. Пепел, пепел. Мы все умрем. Арман дотронулся до ее щеки. Все еще теплая. Старший парамедик, торопливо работавший с Изабель, вскинул глаза на Гамаша, и на мгновение опешил. Перед ним стоял не руководитель Сюртэ. Перед ним был мужчина, с ног до головы залитый кровью. - Гамаш, Сюртэ, - назвался Арман. - Могу я сопровождать? - Возьмем только одного, - ответил парамедик. - Может быть ее бабушка...? Рут вскинулась, плотнее сжала тонкие губы. Ее слезящиеся глаза еще больше повлажнели. - Она твое дитя, Арман, - сказала Рут тихо, лишь Арман и услышал. И вложила руку Изабель в ладонь Гамаша. - Всегда была твоей.